Любовь Гуревич «Поручение»

I

Улица шла в гору, и две рослых извозчичьих клячи, запряженных в дышло, с трудом тащили старую, грузную, громыхающую пролетку по необтаявшей, ухабистой мостовой, прорезанной весенними ручьями. Извозчик, в широкой рыжеватой хламиде и зеленовато-бурой фуражке, безмятежно-вяло кружил в воздухе кнутом, между тем как приезжий, при каждом толчке на рытвинах и грязных льдистых буграх, выходил из терпения.

— Черт знает, что такое! — выругался он, наконец, звучным, сочным баритоном, когда пролетка, взобравшись одним колесом на какую-то затвердевшую грязную кучу, со скрипом накренилась набок, и маленький чемоданчик, поставленный в ногах, сделал попытку выпрыгнуть на дорогу. — Ну уж и город тоже! Что у вас тут — улиц-то вовсе не чистят, что ли?

— Обнаковенно как… — вяло и добродушно проговорил извозчик, замахиваясь кнутом во всю ширь — не то на лошадей, не то на седока, и вдруг, быстро подобрав вожжи и присвистнув, вкатил пролетку до конца горы и завернул на широкую, недурно обстроенную улицу. Город смотрел здесь несколько веселее. Дома пошли каменные с плитными тротуарами и сносной мостовой. Иван Александрович Бандурин, не бывавший здесь уже лет шесть, почувствовал себя вдруг очень приятно. Погода была отличная. Сквозь холодок раннего утра уже чувствовалось веяние весны, мягкое, ласковое, бодрящее. Город просыпался. Кое-где городские лавки открывали, точно глаза, свои ставни. Беловолосый мальчик в ситцевой рубахе бегал, громко шлепая по лужам большими рваными сапогами. Проехал в собственной щегольской пролетке какой-то хорошо одетый господин в длинном драповом пальто и новом котелке, бережно придерживая на сиденье кулечек провизии с ближнего базара.

— Емназия! — сказал извозчик, указывая кнутом на большое каменное здание, и тут же, подобрав вожжи, стал переправлять экипаж через громадную мутную лужу, плеская и шумя водою.

«А ведь и правда гимназия!» — подумал Бандурин, не узнавший сначала выбеленное и подновленное здание. После убаюкивающей качки вагона и полудремоты на весеннем воздухе во время трехверстного переезда с вокзала, он вдруг совершенно очнулся. «Фу ты, Господи! — подумал он с неприятным содроганием и схватился по привычке за свой пышный и длинный белокурый ус. — В жизни своей не бывал в таком дурацком положении. Бедный старичина и вообразить себе не может, зачем я еду. И нужно было тоже Мишке уговорить меня переть этакую даль! Не мог сам написать отцу!.. Мало ли с кем ни случается…»

Извозчик, задев ржавым крылом пролетки за деревянную тумбу, въехал в узенький, страшно грязный переулок, с дрянными деревянными домишками.

Бандурин вспомнил, как ходил к Чаплыгину мимо этих самых домов десять лет тому назад, когда был в гимназии и, пользуясь добротой своего старого учителя, занимался с ним в послеобеденные часы, чтобы подтянуться к экзаменам. «Спросил бы он меня теперь — panis, pinis, piscis, crinis!..» — подумал он, ясно сознавая, что не только дальнейшие строки пресловутого четверостишия, но и вся латынь, а, пожалуй, и история, и география, и вся прочая гимназическая мудрость сплылась в какой-то хаос или совершенно стушевалась, оставляя в голове ощущение приятной легкости. «Хоть шаром покати! Куда только девалась вся эта книжная дребедень!» — с веселым смехом подумал он, громко втягивая носом весенний воздух. Экипаж шмякал по клейкой грязи между двумя высокими деревянными тротуарами. В проулке стояла благодатная тишь. Только курица где-то отчаянно кудахтала за забором, и воробьи бойко чирикали, прыгая по мшистым тесовым крышам.

— Вона ихний домок! — сказал извозчик, — и с неожиданною прытью подкатил экипаж к крыльцу маленького старого домика с красной железной крышей. У Бандурина забилось сердце, — даже в глазах зарябило. Он не сознавал, как позвонил и расплатился с извозчиком. Дверь распахнулась, и прежде чем он опомнился, большая бородатая фигура Чаплыгина приняла его в свои объятия, и они звучно, многократно расцеловались.

— Вот спасибо, вот порадовали! — говорил, слегка запыхавшись, Чаплыгин старчески хрипловатым голосом, заметно шамкая. — Постойте-ка, дайте очки снять… расцеловаться… Утешили, — ей-Богу, — обрадовали!.. Как получил телеграмму, глазам своим не поверил, а потом думаю… И какой вы, батенька мой, молодчина-то стали! А! Мальчиком знавал… Растет молодежь! Усища-то отрастили! — восторженно захохотал он, хлопнув по плечу Ивана Александровича. — А? Каково? Красавец какой — не хуже моего Миши. А? Ну, дайте-ка надену очки, посмотреть…

И надев круглые в широкой черной оправе очки, он быстро взглянул через них на Бандурина, еще раз радостно хрипло захохотал и, обхватив его руками, потащил в залу.

— Садитесь!.. Чайку, кофейку, умыться… Устали? Два дня ехали в такую-то глушь!.. Постойте, я пойду скажу… Даша, Дашутка, где ты? — крикнул он протяжно и ласково. Никто не откликался. — Постойте-ка, сейчас. — Старик засуетился и вышел.

У Бандурина голова шла кругом: старик явно подумал, что он приехал ради него… «Фу-ты! Вот попал!» — думал Бандурин, усаживаясь в покойном старинном кресле.

За стеною раздавался громкий голос Чаплыгина. В комнате было тихо, светло и тепло. Солнце падало косыми удлиненными четырехугольниками на выцветший крашеный пол. Канарейка неистово трещала за дверью соседней комнаты. Отцветающие месячные розы сыпали на подоконник свои порыжевшие лепестки. В зале, служившей, очевидно и столовой, пахло чем-то вкусным. «Вот благодать!» — подумал Бандурин, вытягивая утомленные дорогой члены. — Кабы не дурацкое поручение, отлично отдохнул бы здесь недельку от департаментской духоты».

— Дашута-то ушла с Петей… Сейчас вам кофею! Умываться — в вашу комнату, — мой кабинет, направо… А! Прикатили! Даль-то эдакая! Вот ведь ей-Богу — всегда говорил — недаром работаешь, кто-нибудь и того… вспомянет… Ну, а вы как, голубчик? Идите, идите, полотенце налево висит. Постойте-ка, я вам полью… — И старик, отвернув рукава серого домашнего сюртука, засуетился у табуретки с умывальными принадлежностями.

— Ну что? Как вы там в Петербурге? Все у вас там скандалы! — говорил он, щедро поливая воду на руки Ивану Александровичу.

— Какие скандалы? — всполошился Бандурин, подумав, что старик хотел перевести разговор на дела сына.

— Как какие! А убийство-то!.. Старуху-то убили!

— Какую старуху?

— Как какую? Да что вы это, батенька! Из Петербурга сами приехали, а еще спрашиваете!.. Прикидываетесь, что ли? За простаков нас считаете!.. Хе-хе! А мы тут все ваши дела не хуже вас знаем — не скроете!..

И он добродушно хохотал, не веря, чтоб приезжий действительно ничего не слышал об убийстве, описание которого было перепечатано даже в местных «Ведомостях».

— Ну, как вы-то? Рассказывайте! — спохватился старик. — Как живете-можете?.. Миша мой что? Молодчина эдакий! Жениться вздумал. А?

Он совсем уже подошел к щекотливой теме. Иван Александрович смутился.

— Ну, а вы? — перешел вдруг Чаплыгин на другие рельсы. — Как устроились? Одни? Холостяком?.. Нет того, чтобы… А?.. Готовы?.. Ну, пойдем.

И обхватив одной рукой выросшего ученика за плечи, он повлек его опять в залу.

— Дашурки-то моей нет, — говорил он, наливая горячий кофе в большую чашку. — Вот рад буду, что познакомитесь. А?.. — И поставив чашку перед гостем, он положил локти на стол и уставился в него через очки своими добрыми, старыми глазами, ласково и любопытно глядевшими из-под мохнатых бровей.

Бандурин тоже весело взглянул на него. «Совсем не меняется старик!» — подумал он, оглядывая его серую косматую бороду, длинные волосы и рябоватое, словно опаленное порохом, широкое лицо.

— А на службу вы сегодня разве не идете, Петр Тимофеевич, — прервал Бандурин короткую паузу.

— В гимназию? Да что вы, друг любезный! — воскликнул Чаплыгин. — Когда же это бывает, чтобы я в гимназию не пошел?.. Рад-рад вам, а уж в гимназию, как подойдет час — за хвост не удержите старого воробья! — сострил он, и опять громко добродушно расхохотался, широко раскрывая беззубый рот.

— А вы тут — с Дашуркой моей… Вы ее не знаете? Ну уж, постойте, батенька, только держитесь: все усы обкусаете… Миша-то, небось, говорил вам? А?.. Мы, батенька, хоть и в глуши живем, а такую кралю выходили, что ай-люли… Красавица! Глазища-то — во-о! — Он сложил колечком указательный и большой палец. — А характер! Да нет, что я вам стану говорить…

Он на минуту приостановился и с сияющим оживленным лицом стал прислушиваться.

— Нет, не она! Не идет что-то! С Петей ушла гулять. Она ему вместо матери… Ведь вы слышали о моем несчастье? — перебил он себя, понизив голос.

— Как же, как же! — промолвил Бандурин, качая головой с видом соболезнования.

— Ну так вот… она у меня Пете вместо матери… Умница, скромница! Рассудительность просто удивительная. Ведь это в нынешний-то век! Ну положим — все мои дети, слава Богу, родились серьезными… Как себе хотите, а живу — Бога гневить не приходится! Мишу в люди вывел — надеюсь видеть его во главе какого-нибудь правления… Теперь надежные люди везде нужны!

Иван Александрович слушал эти мечты относительно своего товарища не без легкого замиранья сердца.

— Дашурочка меня тоже не подведет, — продолжал болтать старик, — раньше времени замуж не выскочит, дождется себе кого-нибудь такого, чтоб мне старику было чем потешиться под старость… Ну, я с ними буду жить… Петруша у меня к тому времени подрастет. Я его в поэты мечу: эдакий умный мальчишка, все песни какие-то подбирает…

В соседней комнате возились с чем-то тяжелым.

— Кто там? — крикнул старик.

— Это я, папа, — отозвался тонкий детский голосок. — Мы пришли!

— А, пришли! Ну, иди-ка сюда! Дашу-то позови. Да беги сюда, братец, у нас тут гость приехал.

Свеженький мальчик, лет десяти, с круглым смуглым личиком и блестящими черными глазами, с шумом распахнул дверь и вбежал в комнату, волоча за собою деревянный стул, в опрокинутую спинку которого он просунул свое туловище.

— Это и есть ваш поэт? — спросил Иван Александрович

— Он самый! Вот позвольте вам представить: мой сын Петя… Да постой ты, чего струсил! Подойди сюда, шаркни Ивану Александровичу!

Мальчик стоял по-прежнему впряженный в спинку стула и, выпрямившись, бросал смелые и несколько недоумевающие взгляды то на гостя, то на отца.

— Здравствуйте, молодой человек, — проговорил гость, снисходительно улыбаясь и подставляя ладонь, на которую мальчик молча положил свою ручку.

— Ну, что же ты! — проговорил Чаплыгин. — Ну, скажи Ивану Александровичу, кем ты у меня будешь?.. А? Писателем, скажи.

— Нет! — громко и убежденно протянул мальчик звенящим, детским голоском, с выражением усиливающегося удивления в глазах, и даже слегка передернув плечами.

— Вот тебе на! Что же это ты! — пробормотал несколько сконфуженный отец, нежно тронув пальцем щечку ребенка. — Мы же с тобой толковали!

— Я пожарным буду! — звонко-весело проговорил мальчик и посмотрел еще раз на отца и на гостя смелым взглядом блестящих, ясных глаз.

— Пожарным! Да что ты… баловник… — засмеялся отец несколько насильственно. — Ляпнул! Каким таким пожарным!.. Это он видел, что у нас тут недавно пожарные скакали… Пожар был… вот он и того…

— Подкузьмил папашу! — хохотал гость. — Тоже ведь выдумают дети! Нет, братец, это ты не того. А ты скажи: буду военным! Вот это дело. Каков бутуз!

Мальчик посмотрел на гостя, и вдруг побежал по комнате, с грохотом волоча за собою стул.

— Ну вот! Что вы с ним поделаете? — говорил несколько огорченный отец. — Ну, конечно, он еще того… молод… Да будет тебе греметь-то! — прикрикнул он на Петю, но старческий голос с хрипотой звучал мягко и добродушно. — Фу-ты!.. Сбегай-ка, позови Дашурку. Скажи — гость из Питера. Чтоб переоделась и шла. А насчет военных, вы, батенька, напрасно… Я не того… не поклонник… У нас тут, знаете, один офицер был… Полк стоял, ну оно, знаете, и того… Ходил тут к нам — за Дашуркой приударять стал. Да она у меня, как я уже вам доложил, не из эдакой породы, изволите видеть, чтобы… того… шуры-муры… Она у меня девочка солидная.

— Выжидает подходящей для себя партии?

— Нет, она у меня… не то, что партии, а как вам сказать — хорошего человека. Она у меня не из таких, чтобы на шею вешаться. Знает, что ей торопиться некуда. Ей и при мне хорошо. Сыта, одета, хозяйничает, гуляет, сколько хочет, — ну чего же ей еще? Мы с ней подождем! Грех Бога гневить: живем не как-нибудь… Конечно, двести тысяч пока не выиграли…

В соседней комнате раздался скрип новых ботинок.

— Ну вот и она… Позвольте вам…

Иван Александрович навострил внимание.

— Моя хозяюшка!

Вошла невысокая девушка, бледная, с продолговатым, суживающимся к подбородку лицом, с большими черными глазами, с длинным тонким носом, с гладко зачесанными темными волосами. Иван Александрович почувствовал разочарование. «Вот тебе и красавица!.. На старшего брата похожа!..» — подумал он. Она была очень худа, узка в плечах, грудь плоская, как у подростка, некрасивая талия, теряющаяся в пышной юбке. Новое ситцевое платье было очевидно домашней работы и при движениях шуршало… «Ну, с этой не разинтересничаешься!» — подумал Иван Александрович, несколько сердясь на себя за то, что, поверив старику, начал было ждать чего-то приятного.

— Что вам, папаша? — спросила Даша, останавливаясь у двери и опуская глаза.

— Да ты подойди сюда!.. Вот он, гость-то — и приехал! Познакомься! Бандурин, Иван Александрович, Мишин товарищ… Вспомнил меня, старика! Так ей-Богу порадовал — из Питера приехал. А?

Иван Александрович встал и расшаркался. Даша, не глядя ему в глаза, протянула руку и чуть-чуть присела.

Старик весело засмеялся.

— А? Ну вот и познакомились! Ты, Дашурочка… того — я ведь пойду, мне сейчас и пора, так ты займи гостя, чтоб он не скучал… А я… мне уже и одеваться…

Он встал, не заметив нерешительности в глазах дочери и гостя. Некоторое время оба молчали.

— Папаша вам вашу комнату показывал? — спросила она, наконец, прислонившись спиною к обеденному столу и чуть-чуть покачиваясь корпусом.

— Да я там был. А что у вас много комнат в доме?

— Нет… Пять, — прибавила она, помолчав. — Детская еще есть, спальня, моя комната — вот сейчас налево. Хотите посмотреть?

— Отчего же, с удовольствием! — сказал Иван Александрович, неохотно поднимаясь с насиженного кресла.

Часы с шипением пробили десять. Маленькие часики в соседней комнате весело отсчитали столько же ударов.

— А вот и я! — сказал Чаплыгин, появляясь из двери в потертом педагогическом вицмундире. — Узнаете одеяние? А? Еще держимся!..

Подтянутый вицмундиром, он казался моложе.

— Ну, прощайте, голубчик, прощайте! К обеду вернусь… — И он с силою жал и тряс руку Бандурина. — Ну что, Дашурка? А? — Он засмеялся, похлопал дочь по плечу, поцеловал ее в голову, потом еще раз ласково кивнул гостю и засуетился уходить.

II

— Вы Аргутинского знаете? — неожиданно спросила Даша скороговоркой, сидя на подоконнике в своей комнате, прислонившись к косяку и глядя на носок своего прюнелевого башмака, которым побалтывала в воздухе.

— Аргутинского? Нет — удивился Иван Александрович. Ему было не по себе. Маленькое, обитое грубым кретоном кресло перед письменным столом, куда Даша посадила его, приведя в свою комнату, было ужасно неудобно. — Кто это Аргутинский?

Даша несколько секунд молчала.

— Офицер такой, — сказала она, наконец, отрывисто. — Из Петербурга.

— Из Петербурга?.. — сказал Иван Александрович глубокомысленно и вдумчиво. — Нет, не знаю. А что?

— Да так, ничего. Я думала, вы знаете.

Иван Александрович несколько заинтересовался. Ему смутно вспомнились слова Чаплыгина о каком-то офицере, ухаживавшем за Дашею. Он помолчал, потом взялся за свой пушистый ус, приласкал его пальцами и, вытянув кончик, скрутил.

— Он ваш знакомый, этот господин Аргутинский? — спросил он, всматриваясь в Дашу.

Она заметила, что он на нее смотрит, и стала молча внимательно разглядывать свою ладонь.

— Был знакомый, — наконец ответила она.

— Был?.. Ну, а теперь? Как же это был? — допытывался Иван Александрович с некоторой развязностью.

— А теперь — нету, — тихо сказала Даша, чуть-чуть прищурившись.

— Что же? Раззнакомились? Или… как же это?

Даша молчала. Канарейка в клетке на другом окне заливалась пронзительными руладами.

— Или это, может быть, секрет? Маленькая тайна? — нескромно и самоуверенно приставал Иван Александрович.

— Нет… — Она вдруг сильно смутилась. — А вам на что знать?

— Как на что? Помилуйте, Дарья… Дарья Петровна! Я собственно… только из интереса, из… из… из интереса к вам…

Она вскинула на него глаза и встретила взгляд его больших серо-голубых глаз, пристально устремленных на нее. Он улыбнулся, блеснув из-под усов плотными белыми зубами. Она смутилась еще более и, передернувшись, села поглубже в амбразуру окна. В темных, унылых глазах ее мелькнул какой-то блеск.

— Вероятно, господин Аргутинский был временно в городе со своим полком?

— Да. Они тут стояли…

— Что же, он был ловкий кавалер? Танцор? Занимательный собеседник? — лукаво и вкрадчиво допытывался Иван Александрович, видя, что его слова что-то шевелили в душе этой странной молоденькой девицы. — Блондин? Брюнет? Шантрет? Красив собой? Какого полка?

— Нет, так себе… русый… Артиллерист.

— Русый, вы говорите? Артиллерист?.. Господин Аргутинский, вы сказали? Да, позвольте, позвольте, чуть ли я не встречал… Позвольте…

Она встрепенулась и стала нервно разглаживать на коленях платье.

— Кажется, что так… Да во всяком случае я могу достать вам его адрес, если вам угодно… через знакомых… Да и наконец адресный стол… Вам угодно?

Она молчала. Лицо ее было очень бледно.

— Нет, — сказала она резко.

— Уехал, и Бог с ним, — проговорила она наконец скороговоркой и, неловко повернув голову, стала рассматривать шов на своем плече, стараясь оттянуть рукав дрожащими пальцами.

«Руки как у простой девушки!» — подумал с неудовольствием Бандурин.

Канарейка, перепрыгивая с жердочки на жердочку, производила отрывистый треск. С улицы, сквозь закрытое окно, несся медленный, протяжный, будничный благовест ближней церкви.

Разговор неловко оборвался, и Иван Александрович, привыкший считать себя опытным кавалером, не мог сразу найтись.

— Что же вы, вероятно, скучаете здесь, в провинции? — пробовал он занять Дашу вопросами.

— А то где же еще жить?

— To есть как, где жить? Я думаю, что вам здесь просто скучно? Ведь увеселений у вас тут, вероятно, не водится?

— Каких увеселений? — Она вяло усмехнулась.

— Ну, клуб. Ну я не знаю… Танцы, визиты…

— Да у нас и знакомых-то нет вовсе, — сказала Даша с некоторым неудовольствием.

— Что же вы делаете? Занимаетесь хозяйством? Работаете? Учите братца? Ваш папаша говорил, что вы замечательная хозяйка.

Она с недоумением вскинула на него глаза и ничего не ответила.

— Ведь делаете же вы что-нибудь — ну, чтобы провести время, наконец? Читаете, работаете, занимаетесь чем-нибудь?

— Сама не знаю! — с усмешкой сказала она, глядя на пол.

— Вы, вероятно, кончили гимназию?

— Сначала была в гимназии.

— Ну, а потом?

— Потом вышла. Взяли.

— Почему же? Неужели папаша распорядился спасти вас от этой премудрости? А еще педагог!

Она беззвучно усмехнулась и сжала губы.

— Ну, а братец ваш — как его, Коля? Мы с ним только что разговаривали… Вы, что же, учите его?

— Петю-то? По-русски читаем иногда, а то нет… Пойти, посмотреть, где он! — сказала она, слезая с подоконника, и нерешительно остановилась.

— Я вас стесняю? — приподнялся Иван Александрович. — Вы обо мне пожалуйста, не беспокойтесь — я пройду в свою комнату, т. е. в кабинет вашего батюшки. Вы ради Бога…

— Найдете дорогу?

— Кажется, через залу прямо? Помню.

— Да.

Она вышла в залу, прошла через всю комнату, ведя его за собою до самой двери кабинета, и даже приотворила ему дверь.

Он галантно раскланялся с натянутой улыбкой, вошел, огляделся по сторонам и лег на широкий диван, стоявший в глубине кабинета.

«Вот так девица! — с усмешкой думал он. — Нельзя сказать, чтоб в моем вкусе!.. А старичок-то мой!.. Святорусская провинция! Вообразил, что я для него! Не знаешь как и выкрутиться…»

Он стал тупо рассматривать висевший на стене пожелтевший и очень дурной портрет Белинского. Его клонило ко сну.

III

В пятом часу Бандурина разбудил громкий говор возвратившегося Чаплыгина и звяканье тарелок в соседней комнате.

— A-а! Вот оно что! — говорил Чаплыгин. — Каков молодец! Я его с барышней оставил, а он заснул! Каков столичный франт!

Бандурин вскочил, наскоро пригладил усы и волосы, встряхнулся, как вылезший из воды пудель, и вышел в залу.

Чаплыгин снова заключил его в объятия.

— А? Что же это вы, друг любезный? Нет, вы я вижу у нас не нынешнего закала кавалер, — скромник какой-то! Я вас оставляю с девицей в обществе, а вы себе отретировались! На покой! — Он смеялся, не то одобрительно, не то недоумевающе, и похлопывал Бандурина по плечу.

— Дашурка! А Дашурка! Иди, что ли. Да и Петюнка веди… Вот подвел-то он сегодня старика-отца! Что поделаешь с ним. Девять лет мальчику — где ж ему себя понимать!

Вошла Даша за руку с братишкой, чинная, скромная, поджав губы и опустив глаза. Она усадила Петю, подвязала его салфеткой и, сев на хозяйское место, позвонила в колокольчик, чтобы подавали суп. Бандурина хозяин усадил против Даши.

— Ну что, голубчик, как вы? А я, знаете, сегодня обрадован. Такой день славный выдался! Махотин-то мой! Можете себе представить! Пишет сегодня под диктовку, и поверите ли…

Бандурин нисколько не интересовался диктовкой Махотина, и в уме его с особенной ясностью всплыла мысль, что начальник отделения, которому он сказал, что должен уехать на денек к умирающему родственнику, может как-нибудь узнать о том, где он, и что ему хорошо было бы как можно скорее покончить с здешней миссией.

— Да что вы, батенька! Не кушаете совсем… Дашурка! Да что ты ей-Богу! Сидит, точно аршин проглотила! Вот так молодежь! Могу сказать… я, батенька, в ваши годы… — Но он осекся, не припомнив из своих молодых годов ничего особенно достопримечательного.

— Петя! — сказала Даша с упреком, тронув мальчика за локоть.

Петя, плутовски ухмыляясь, болтал ногами и ерзал на стуле.

— Петюнок! А? Плут ты этакий! Сестра тебе что говорит? Ты, братец, у меня смотри… А?

Мальчик смеялся с набитым ртом, запрокинув голову, немножко косясь на гостя, и продолжал отчаянно болтать ногами.

— Молодой человек! Как же это вы? — вмешался Иван Александрович. — Ай-ай-ай! Вот вас за это со мной в Петербург отошлют!

— А я сам к Мише поеду! — заявил мальчик.

— К Мише! А ты почему же знаешь, что Миша в Петербурге? Вот молодец! — обрадовался Чаплыгин.

— Молодец! — одобрил Бандурин подумав, что разговора о Мише при настоящей обстановке лучше не поддерживать.

— Ты почему знаешь-то, где Миша? — приставал Чаплыгин, обрадованный тем, что мальчику удалось показать себя умником. — Вот, извольте видеть, какой он у меня! Скажешь при нем что-нибудь, а он уж и поймал, намотал себе на ус-то. Вот он и со стихами так: услышит что или сестра ему прочтет какую песенку, а он ее потом и валяет. Я вам говорю, что он поэтом будет. Это он у меня давеча — так, перед гостем закапризил…

— Нет, вы только вообразите себе, Дарья Петровна, — вмешался Иван Александрович, — братец-то ваш поздравил папашу: говорит буду извозчиком…

— Не извозчиком, — поправил мальчик с неудовольствием в голосе.

— Ах да! Пожарным! Пожарным, говорит, буду!

Бандурин прыснул со смеху, увлекая самого мальчика, хохотавшего теперь с закинутой головой звонким детским хохотом. Даша смеялась, прикрывая рот салфеткой. Канарейка в Дашиной комнате заливалась трелями. Из кухни доносились удары пестика в ступку.

— Да ну вас! — махнул рукой Петр Тимофеевич и вдруг сам добродушно засмеялся своим хриплым старческим смехом. — Бог с ним! Что там разговаривать. Вы кушайте, Иван Александрович, голубчик… Вот солонинки… с жирком… постойте, я вам…

— Нет, покорнейше благодарю, Петр Тимофеевич.

— Ну вот, полноте! Что вы это! Я люблю… с жирком!..

Иван Александрович нехотя жевал солонину и молча придумывал, о чем бы заговорить с Дашей так, чтобы вышло любезно и по-столичному. «Бог ее знает! Дичок какой-то! И не разберешь!»

— Ну, что же, голубчик, — проговорил Чаплыгин, тщательно утирая усы салфеткой. — Не обессудьте — больше у нас ничего! Мы попросту… — И вставши, он поцеловал в темя Дашу, усердно потряс руку благодарившего его Ивана Александровича и пересел на клеенчатый гостиный диван, приглашая усаживаться и гостя.

— Дашурка! Да куда же ты! Ты тоже с нами посиди. Экая ведь…

— Я сейчас, папаша, только собирать велю, — ответила Даша, уводя за руку брата.

— Вот ведь какая! — тихо и таинственно проворчал Петр Тимофеевич, качнув головой в сторону уходившей Даше. — Как мужчина — так и прячется. А? Я вам говорю… кабы не скромность эта ее, так у меня бы ее давно с руками и с ногами оторвали… Так ведь вот… подите же!.. — продолжал он, понижая голос, чтобы его не слышала убиравшая со стола прислуга. — Верите ли — вот недавно, был здесь этот самый Аргутинский… Я так и думал — увезет он мою девочку: под венец и на железную дорогу… И останусь тут один старым вдовцом…

— Ну, и что же? — проговорил Иван Александрович, заинтересованный этой историей после разговора с Дашей.

— Да что! Вот то-то и есть — что? Походил-походил, да так ни с чем и уехал!

— Отчего же? — приставал Иван Александрович.

— Да Бог ее знает! Должно быть, она его как-нибудь отбрила, что ли! Я вам говорю — несолоно хлебавши уехал!

Иван Александрович решительно ничего не мог разобрать во всем этом.

— А что же, он через вас предложение делал? — решился он наконец спросить для разъяснения вопроса.

— Через меня? Да нет!.. Я вам говорю — сама его спровадила. Я смотрю, — только ухмыляюсь себе в ус. И не говорю ей ничего! Правду-то сказать, я и рад. Я вам говорю: ей со мной хорошо, мне — с ней, ну, вот оно и того… Живем помаленечку, Бога благодарим. Какая мне с ней охота расставаться!

Вошла Даша с вязаньем в руках, тихонько отодвинула кресло, села и, внимательно приглядываясь к работе при свете далеко висевшей лампы, молча стала вязать.

— Пришла? Ну вот и слава Богу… А мы тут о тебе, — говорил Чаплыгин, ласково проводя рукой по ее щеке.

— Да-с, — продолжал старик. — Вот я вам и говорю. Ее было тетка вздумала в Питер звать — жить, знаете. Ну, я подумал, подумал, а потом — нет, думаю. Это для нас с ней дело неподходящее. Нам с ней тут в тишине да в покое лучше будет… А, Дашурка?

Даша упорно молчала. Бандурин взглянул на нее. Она сидела с злым выражением на бледном лице, сжав губы, и ему показалось даже, что под веками ее дрожали слезы… «Э-э! — подумал он. — Дика, дика, а небойсь, тоже знает, где раки зимуют», — и ему стало веселее.

— Тетка-то, знаете, чего-чего ей ни наобещала. Была тут — года два тому назад, у сестры на похоронах… жены-покойницы… Ну и уж так-то ей Дашурка приглянулась! Вот она и пишет… О-о! Да что это, как у меня в глазах зарябило!.. Или не спал я это… Привычка, знаете… после обеда полчасика.

— Да вы не стесняйтесь ради Бога, Петр Тимофеевич — поспешил Иван Александрович.

— Нет, нет, батенька, что вы это! Гость дорогой из Питера приехал, а я спать? Это вы и думать не могите… А вот, если позволите, я тут при вас вытянусь немного… Не спать, а так… — И подложив диванную подушку под голову, он потянулся и лег на диван. — А вы надолго ли у нас, голубчик? Вы извините, что я спрашиваю… Ведь вы сами знаете, мне лишь бы как-нибудь удержать вас…

Иван Александрович запнулся.

— Да как вам сказать, — начал он. — Пока есть возможность…

— А-а! — радостно проговорил старик, прикрывая рукою прорвавшийся зевок. — Ну вот и слава Богу… Мы вас скоро не выпустим…

«Черт знает что такое! — думал Иван Александрович. — Дернуло меня эдакую дичь сморозить. Теперь не будешь знать, как и выбраться. Сам себе петлю на шею надел… Да и старичок тоже хорош! Ни о моей службе не думает, ни о сыне не спрашивает…»

Среди воцарившейся на минуту тишины раздалось легкое стариковское всхрапывание. Даша оглянулась на отца и снова нагнулась над вязаньем.

Иван Александрович откинул голову на спинку кресла и, глядя на Дашу сквозь сощуренные глаза, тоже на минуту примолк. «Причесываться не умеет! — думал он. — Лоб-то призакрыть бы надо, как там все наши делают, финтифлюшечками этакими. Да и одевается, как горничная. Переделать бы ее по петербургскому фасону, так ничего еще — сошла бы!..» А Даша, чувствуя на себе его взгляд, вся как-то ежилась и замирала. У нее начинали гореть уши.

— А скажите, Дарья Петровна, — сказал вдруг Бандурин вполголоса, но так неожиданно для нее, что она вздрогнула. — Вот ведь этак после обеда, когда папаша отдыхает, вам, я думаю, тоска смертная сидеть одной?

— А то неужели же нет! — сказала она скороговоркой, не отрываясь от работы.

— Ну, я понимаю, прежде у вас знакомые были… когда полк стоял… Ну, а теперь?

Он нарочно коснулся намеком волновавшей ее, щекотливой темы: ему хотелось во что бы то ни стало вывести ее из этой скучной апатии. Она, вспыхнула и, не глядя на него, с некоторым раздражением в голосе промолвила:

— Я не знаю, что это вы спрашиваете.

— Вы, кажется, рассердились, Дарья Петровна! — отвечал он, достигнув своей цели.

Она молчала.

Он подвинулся к столу и, насколько наклонившись в ее сторону, прибавил интимным и заигрывающим тоном:

— Что это вы, барышня! Я разве худое что хотел сказать? Ай-ай-ай! Вы я вижу совсем еще меня не знаете!

Она посмотрела на него смущенным и благодарным взглядом и снова принялась за работу, смягченная и взволнованная. Иван Александрович, откинувшись в кресло, тоже замер в молчании. В голове его неслись какие-то отрывочные мысли, но он не заботился улавливать их. Время незаметно таяло среди тишины… Гири зашипели, и часы начали хрипло отсчитывать медленные удары.

— А папаша-то? — сказал вдруг Иван Александрович, подмигнув на старика.

— Его будить пора! — сказала Даша, слегка развеселившись. — Скоро чай… Побудите его пожалуйста, а я на минутку к Пете…

За чаем все трое находились в приятном возбуждении. Самовар тихонько шипел и пыхтел. Висячая лампа бросала светящееся, колеблющееся пятно на белую скатерть. Даша с легким блеском в глазах разливала чай, звякая посудой. Чаплыгин весь ушел в воспоминания и долго рассказывал своим учительским, немножко хрипящим добродушным голосом, разные истории про своих бывших учеников. Иван Александрович слушал, положив локти на стол, подсказывал, звучно и радостно хохотал, когда было смешно, и время от времени бросал быстрые взгляды на Дашу, стараясь поймать ее взгляд. Всем было тепло, уютно, весело, и только около полуночи они разошлись по своим комнатам, сознавая, что день проведен в том особом праздничном настроении, которое вносится в дом прибытием далекого гостя.

IV

Иван Александрович проснулся от какого-то внутреннего толчка и не сразу понял, где он. В квартире стояла тишина, только из дальней комнаты доносился треск и писк канареек. Сознание, что он в чужом городе, в доме отца товарища, пронеслось в его голове отрезвляющей холодной волной, Черт возьми! Приятно, конечно, не пойти в департамент, но если правда там хватятся, то выйдет глупейшая история! И главное, ведь день прошел, а объяснение со стариком Чаплыгиным так-таки и не подвинулось. Не век же тут сидеть. А как подступить теперь просто и не знаешь. «Разве только через эту сестрицу-чудачку, — подумал Иван Александрович. — К ней подъехать? Старичок в ней души не чает…»

Он посмотрел на часы, вскочил, оделся и, высунувшись в залу, вызвал девушку, которая сообщила ему с лукавым видом, что барин, не дождавшись его, давно ушел на службу.

— Уф ты! Вот проспал! — пробормотал Иван Александрович, бесцеремонно потягиваясь при девушке, и прибавил: — А барышня?

— Барышня у себя в горнице. К кофею вас дожидают.

Он умылся и, растирая полотенцем щеки, весело и игриво осматривал стоящую перед ним румяную курносую девушку.

— Барышня уж вас никак пятый раз спрашивали. Дождаться не могут! — сказала девушка, поводя глазами и призакрыв фартуком улыбку.

— А давно встали?

— Давно-с. Веселенькие такие. Юбку крахмальную спросили и платье новое…

Иван Александрович подправлял свои ногти, улыбался и молчал.

— Уж никак полгода юбок крахмальных не носили… Как офицер уехали, так и одеваться вовсе бросили, а давеча так сами юбку выбрали, которая потуже…

— Кто уехал? — спросил Иван Александрович, интересуясь услышать от горничной подробности не совсем понятного ему романа.

— Офицер тут были у их. Записочки посылали…

— Это офицер-то посылал?

— Нет-с, они-то не так чтобы… А барышня… Раза три… Сбегай, говорят, Наташа, пожалуйста, чтоб не видели, а у самих — индо ручки трясутся… Воротнички свои мне подарили…

— Наташа! — раздался слабый девический голос за стеной. Наташа, встрепенувшись, поставила кувшин и выбежала из комнаты.

Иван Александрович причесал волосы и усы и, жалея, что нельзя посмотреться в зеркало, вышел в залу.

Увидев его, Даша вспыхнула и засмеялась. Глаза ее сегодня блестели. Темно-красное шерстяное платье с белыми кружевцами шло к ней больше, чем вчерашнее ситцевое.

Даша села разливать кофе, улыбаясь и не глядя на Ивана Александровича. Иван Александрович поглядывал на нее и тоже улыбался.

— Сегодня, кажется, отличная погода! — заметил он, потирая себе руки.

— Да. Папаша мне сказал, чтоб я вас в сад свела.

— Вот как! А у вас и сад есть?

— Есть! Вот я вам покажу, как кофею напьетесь.

Дальше разговор не шел. Иван Александрович прихлебывал из стакана горячий кофе и молча думал о том, как бы воспользоваться сегодняшним днем, чтобы обговорить с Дашей все нужное и заручиться ее ходатайством у отца.

— Ну что ж? Хотите в сад? — сказала Даша, когда он кончил кофе.

— Пойдемте-с! Отчего же!

Она накинула вязаный платок на плечи и вывела его через задние комнаты на воздух. Сад был небольшой, огороженный со всех сторон глухим деревянным забором, посеревшим от времени. Большие деревья, еще совсем голые, с красноватою корою, с чуть-чуть вздувшимися почками, казались особенно легкими и прозрачными на фоне голубого неба, сиявшего ярким теплым блеском. Прошлогодняя серовато-бурая трава, освободившаяся от снега, приплюснутая, спутанная и затянутая какой-то паутинкой, уже давала подле дорожек яркие свежие ростки. В углу у забора еще лежала куча нерастаявшего снега, занесенного черным землистым налетом, а на дорожках крупный песок хрустел под ногами.

— Совсем-таки весна! — сказал Иван Александрович, втягивая носом весенний воздух, одновременно свежий и теплый, и поглядывая сверху вниз на Дашу, которая семенила подле него. — Вот в этом отношении провинциалы счастливее нас! У вас тут весну чувствуешь по крайней мере.

— А что же в Петербурге-то ее разве не бывает! — промолвила Даша с маленькой усмешкой.

— В Петербурге? Да как вам сказать… У нас все свозят, улицы точно вылизанные.

— Что ж, грязь-то лучше! — заметила Даша. — Как у нас тут: ни пройти, ни проехать, шагу ступить нельзя.

Они обошли сад по дорожке два раза и сели на деревянную скамейку против дома.

— Вы не любите ваш город? — спросил Иван Александрович.

— Да за что его любить-то! — сказала она с усмешкой и недоумением в голосе, по-прежнему не глядя на собеседника.

— Вы предпочли бы уехать в столицу?

Она передернула плечами и, ничего не сказав, опустила голову.

— Дарья Петровна, — начал Иван Александрович участливым голосом, стараясь заглянуть ей в лицо. — Вот вчера ваш батюшка говорил, что вас звала ваша тетушка. Вы хотели бы поехать к ней?

— Да что там хотеть-то! Папаша отказался, так теперь уж не воротишь.

В лице ее появилось опять злое выражение.

— Почему же не воротишь? Можно поговорить с ним об этом. Доказать ему, что вам там будет веселее, лучше. Ведь вам хотелось бы туда поехать?

— К тетушке-то?

Она помолчала.

— Сама не знаю, — проговорила она, наконец, скороговоркой. — Когда хочу, а когда и все равно…

— Что же, вы думаете здесь замуж выйти? — спросил Иван Александрович с лукавым видом, несколько наклонясь к ней.

Она смутилась, покраснела и задвигалась на скамейке, не говоря ни слова. Он добродушно захохотал.

— А? Смутились! Ведь вот что значит барышня! Скажи о замужестве — сейчас раскраснеется и замолчит. А ведь вот мы, мужчины, куда откровеннее и проще вас в этом деле. Коли собираемся жениться, так прямо и говорим об этом.

Она молчала, сжимая губы и стараясь проглотить что-то, стеснявшее ей горло. Он продолжал тихо, добродушно хохотать, опершись локтями на расставленные колени и свесив голову.

— Вот изволите видеть! Ни за что ни про что смутил барышню… Поверьте, Дарья Петровна, — ни вчера, ни сегодня не хотел причинить вам неприятности, — продолжал он уже серьезнее.

— Что вчера? — тихо спросила она.

— Вчера… да я тоже… спросил вас… про этого вашего знакомого… офицера…

Она вдруг вспыхнула больше прежнего, потом, лицо ее побледнело.

— А-а! Ну, что об этом! — сказала она, досадливо отмахнувшись рукой.

Разговор опять оборвался. Воробьи громко чирикали и пищали, перепрыгивая по сучкам деревьев и по дорожкам. Весеннее солнце, пробиваясь сквозь неодетые ветви, прогревало спину. Иван Александрович думал о своем поручении.

— А что, Дарья Петровна, — заговорил он вдруг, почти неожиданно для самого себя. — Брат ваш… он вам… вы ему никогда не пишете?

— Какой брат? — ответила она тихо и до странности вяло.

— Да ваш брат… Михаил Петрович.

— А-а! — Она помолчала.

— Вы ему не пишете? — переспросил Иван Александрович.

— Да чего ему писать-то! Нужно ему, что ли!

— То есть как? Ведь он же… ваш родной брат.

— Что ж с того, что брат. Что он — любит меня, что ли? Небось, как женился, и на свадьбу не позвал.

Иван Александрович хотел было пробормотать что-то в защиту товарища, но не нашелся и замолчал, усиливаясь вести разговор к намеченной цели.

— Ну, а вы… незнакомы с его женой?

— Да где мне с ней познакомиться-то!.. И карточки не прислал… Что она красивая? — прибавила она, помолчав.

— Н-да, как вам сказать, недурненькая… Блондиночка этакая, знаете…

Даша пристально взглянула на Ивана Александровича.

— Вот я вам хотел сказать, Дарья Петровна, — вы ведь… ваш папаша, кажется, очень любит вас…

— Обыкновенно… как отец.

— Нет, я хотел вам сказать, что, кажется, ваш папаша… У меня есть к нему одно дело… очень серьезное. Но раньше я хотел поговорить с вами…

Она смотрела на него во все глаза.

— Видите ли… вы мне позволите быть откровенным?.. Вы не знаете: кажется, ведь у вашего батюшки есть кое-какие деньги… для его детей?..

Ей показалось, что она понимает что-то… Взгляд ее принял странное выражение и остановился, потом вдруг краска залила все ее лицо и она, совершенно растерянная, слегка задыхаясь, опустила голову.

— Я не знаю, — пролепетала она.

Он был сосредоточен на своей задаче и решительно не понимал ее смущения. А у нее сердце билось и стучало, и руки, упиравшиеся в скамейку, слабо вздрагивали. Смутные мысли вихрем неслись в голове. Она замирала и ждала.

— А вы не могли бы как-нибудь узнать это?.. При случае… т. е. по возможности скорее.

— Я не знаю, как же? — проговорила она слабым голосом, переводя дыхание и вытирая рукой капельки пота, выступившие на верхней губе.

Иван Александрович сам несколько смутился и спутался.

— Ну, а вам не приходилось… Он никогда не говорил с вами насчет этого?..

— Насчет чего? — прошептала она одними губами.

— Насчет… видите ли, Дарья Петровна… Я должен сказать вам откровенно… так как я уже начал. — Он выпрямился, собираясь стряхнуть свое смущение и начать толково излагать дело. — Видите ли… Я уже вам говорил относительно вашего брата… т. е. я собственно еще не говорил… Ну, да… Миша, видите ли, в ужасно затруднительном положении… Попросту сказать, знаете… — долги…

Даша окончательно растерялась. Что-то слабо светившееся, тревожное и радостное ускользало из ее понимания, что-то неожиданное, чуждое вторгалось туда.

— Я не знаю, — сказала она вдруг испуганно.

Иван Александрович понял, что тут из дела решительно ничего не выйдет.

— Видите ли, — продолжал он, повторяя в смущении одно и то же выраженье и с досадой сознавая это. — Вы меня извините, Дарья Петровна, если я так, по-дружески — хотел попросить у вас совета.

— Нет, что же! — сказала она мягко. К горлу ее подступили неожиданные слезы.

— Я, видите ли, думал, что — не можете ли вы поговорить с вашим батюшкой?.. Это было бы вернее… Если женщина захочет, знаете… Ce que femme veut, Dieu le veut¹Чего хочет женщина, того хочет Бог (фр.).… — промолвил он, стараясь любезностью поправить тягостное впечатление.

Он весело засмеялся и заглянул ей в лицо.

Даша тоже рассмеялась и глубоко вздохнула — не то с облегчением, не то с болью.

Он помолчал, а ей было страшно расспрашивать о том, про что он начал говорить: все это было такое далекое, чужое, сложное. Ей было приятнее остановить мысли на том, что он сказал ей любезность: да, — «если женщина захочет»…

— Вам не холодно? — заботливо спросила она, чтобы выразить ему свою благодарность.

— Нет, помилуйте! Я просто наслаждаюсь… Погода прекрасная, собеседница… тоже прекрасная! — Он заглянул ей в глаза.

Она вся раскраснелась. Приятная внутренняя теплота побежала по ее членам, и сердце радостно вздрагивало.

— А вы вот все занимаете меня, а вам может быть нужно по хозяйству, или с братом… Вы ради Бога не церемоньтесь… Я пойду, газету почитаю.

— Нет, мне не надо, — сказала она с некоторым испугом и в то же время колеблясь относительно того, как ей поступить.

— Ради Бога, вы идите к вашему братцу…

Он не знал, о чем больше говорить с ней и был внутри несколько раздосадован тем, что проект подхода к старику через нее окончился такой неудачей. Сама она не нравилась ему. Единственное, что было привлекательно, это ее плохо скрываемый интерес к нему.

«Провинциальная девица!» — думал он с сдержанной усмешкой и самодовольно разглаживал ус. Он поднялся, показывая ей, что решительно не стесняет ее в исполнении ее обязанностей. Она встала со скамейки и, молча проводив его домой, убежала в задние комнаты.

V

Обед прошел опять весело и оживленно. Старик Чаплыгин неумолчно болтал, перебирая различные случаи из своего учительства. Иван Александрович, вспоминая свои учебные годы, поддакивал ему, вставлял кое-какие замечания, казавшиеся ему очень меткими, смеясь отнекивался от настойчивых просьб хозяина взять еще раз вкусного блюда, злословил немножко своих бывших учителей, товарищей Чаплыгина, и был очень доволен собой и всем окружающим. Взгляды Даши, скользившие по нем как бы случайно, ее блестящие глаза будоражили и приподнимали его настроение. Петя сидел смирно, подвязанный салфеткою, молча заигрывал с гостем глазами в то время, когда отец вел свои нескончаемые рассказы, и заливался звонким смехом, когда начинали смеяться взрослые. После жаркого Петр Тимофеевич распорядился принести вишневки и стал бережно разливать ее по рюмкам.

— А вы попробуйте, какая у нас вишневка, — говорил он, — а потом и скажите, хорошая у нас дочь хозяйка или нет. Ну, Дашурка, выпьем за здоровье гостя! Я уже сегодня в гимназии говорил, какие у меня ученики — за тысячу верст приезжают навестить бывшего учителя! А! А я ему еще один раз кол залепил!.. — Он громко захохотал и потянулся чокаться с Иваном Александровичем. — Ну, дай вам Бог здоровья, батенька! Женитесь поскорей, да приезжайте к нам в провинцию служить. У нас тут лучше: тишь да гладь, да Божья благодать. Я и Мишку своего звал переезжать, да уж Бог с ним! Думаю — пошел там в гору, так уж недолго подождать — и в люди выйдет. Ведь он у нас, сами знаете, плут этакий, — так понравиться умеет всякому…

Он умилился душой и, сняв очки, стал вытирать глаза, на которые пробились почему-то слезы.

— За ваше здоровье, Петр Тимофеевич, — говорил Иван Александрович, несколько взволнованный и смущенный.

— Покорнейше благодарю… Нет, знаете, мы лучше за Мишку моего выпьем… Вы мне и не рассказали еще, как он там со своей женой устроился…

— Да как вам сказать, — начал Иван Александрович, ища что бы такое сказать, что дало бы возможность перейти потом к существенному.

Но Чаплыгин сам перебил его:

— Я вам говорю, батенька, помяните мое слово, мы и не оглядимся, как он у нас там директором сядет. Тысяч по пяти в год зашибать будет… А потом и того…

Иван Александрович крутил свой ус… Они опять по-вчерашнему перешли на диван. Но Даша не работала. Она сидела выпрямившись и положив руки на колени. Глаза ее блестели. Она не слушала, что говорил отец, и даже не взглядывала, как за обедом, на Ивана Александровича. На лице ее было выражение какой-то сосредоточенной мысли. Иван Александрович сидел и слушал. Он немножко устал от болтовни старика, не дававшего никому сказать путного слова. И весенний воздух, которым он надышался днем, и выпитые три рюмки наливки, и теплота уютной комнаты, и утомившая его своим мельканием мысль о необходимости скорее развязаться и уехать, и блестящие глаза Даши, все это наводило на него какое-то оцепенение. Ему хотелось, чтобы это скорее кончилось и чтобы можно было уйти в свою комнату.

— Да что вы притихли, дружите? — сказал вдруг Чаплыгин. — Вот так столичный франт!.. — Он засмеялся. — А я сегодня и спать не пошел. Так меня разобрало… Как начнешь вспоминать!.. Даша, ты скажи, чтоб самовар пораньше… Оно лучше: чайку выпьете, и того… А то я сейчас вижу: глаза как-то не то!

— Да нет, — оправдывался Иван Александрович, подбодрив себя переменой позы.

— Ну вот! — добродушно хохотал Чаплыгин. — Вы меня, старого воробья, не проведете! У меня глаз-то… учительский! От меня не укроешься. Что у кого на мыслях — и то сейчас вижу. Вот вы у Даши спросите… А?

За чаем Иван Александрович несколько оживился. Но голова у него была тяжела, и он не переставал подумывать о том, как бы отправиться на покой.

— Голова как-то болит, — сказал он, проводя рукой по лбу. И вдруг встретил упорный, пристальный взгляд Даши. Она вспыхнула и отвернулась к крану самовара.

— О-о! — сказал Чаплыгин с соболезнованием. — Что ж это вы! — и вдруг сам зевнул и засмеялся.

— А! И вы! — злорадствовал Иван Александрович. — Попались Петр Тимофеевич!

— Не спал после обеда, вот оно… и того, — оправдывался старик. — А завтра вставать рано… Да и вы-то, батенька, устали. Ну, мы и того… Завтра утречком лучше побеседуем.

Иван Александрович расцеловался со стариком и подошел расшаркаться перед Дашей. Она взглянула на него испуганными глазами и протянула ему несколько дрожащую руку. Он улыбнулся в душе и сжал кончиками пальцев ее пальцы несколько крепче обыкновенного.

В квартире стояла тишина. Сквозь закрытое окно слабо и глухо доносился издали собачий лай. Что-то скреблось в другом конце дома… Иван Александрович сидел у стола, машинально перелистывая старый том «Нивы». «И угораздило же меня эдакую обузу на себя взять! — думал он. — Черт бы меня побрал, ни от чего отказаться не умею! Лучше бы, кажется, своих дал, чем у этого старика выматывать…»

В зале послышался легкий скрип осторожных шагов — ближе и ближе. Потом что-то точно прошуршало и раздались два легких удара в дверь суставом пальца. Иван Александрович подошел к двери, осторожно надавил ручку и приоткрыл створку. На пороге стояла Даша в пальто с платком на голове.

— Дарья Петровна! — с удивлением сказал он.

Она запнулась на пороге, сконфуженная, несколько растерянная.

— Что это вы оделись? — пробормотал Иван Александрович, чтобы сказать что-нибудь.

— Я думала… Хотите гулять?

— Гулять?.. Да ведь уж одиннадцать часов…

Она остановилась в полном замешательстве, крепко схватившись за ручку двери, с покрасневшими от смущения глазами.

— Войдите пожалуйста, — сказал наконец Иван Александрович, указывая на стул подле стола.

Она нерешительно вошла и села на кончик стула.

— Что это вы, Дарья Петровна, я не пойму! Куда это вы гулять собрались?

— Я думала… в сад, как утром, — проговорила она с трудом, стараясь проглотить что-то, стоявшее у нее поперек горла.

— Да ведь поздно… Куда же теперь… Темнота. Да и холодно, я думаю. Уж ночь…

Она неподвижно сидела на кончике стула, упираясь в пол ногами и схватившись руками за дрожащие колени.

Воцарилось напряженное молчание. Дом спал. Часы в соседней комнате слабо отбивали такт. Через открытое окно глухо доносился отдаленный лай собаки. Иван Александрович искал и не находил слов. В тишине заснувшего дома, что-то слабо мучительно звенело… Он вдруг почувствовал, что в комнате жарко и душно, так душно, что дыхание стеснялось у него в груди.

«Что это? Точно муха жужжит? Откуда так рано»? — думал он и невольно взглянул на Дашу.

Ее лицо, страшно бледное, вытянулось и приняло какое-то странное выражение. Глаза, очень блестящие и страдальческие, были устремлены в одну точку, а голова чуть-чуть вздрагивала от тяжелого порывистого дыхания.

Иван Александрович чувствовал, что это затрудненное дыхание передалось и ему. В нем поднималось непреоборимое головокружительное томление. Он хотел встать и сбросить с себя этот дурман, но отяжелевшие глаза его были точно прикованы к лицу Даши.

Вдруг голова Даши быстро откинулась назад, и ноги, которыми она упиралась в пол, держась на краю стула, соскользнули. Она схватилась за край стола и, вся вспыхнув, вскочила.

Иван Александрович тоже поднялся быстрым движением. Сознание вернулось к нему. Он хрипло откашлялся и рассмеялся насильственным смехом.

— Что ж, Дарья Петровна… Пожалуй, пройдемся немного по саду, здесь что-то душно! — сказал он. Она растерянно улыбнулась.

— Пойдемте, — сказала она упавшим голосом.

— Надеть пальто — холодно, думаю! — продолжал Иван Александрович с натянутой усмешкой.

— Через переднюю, — сказала Даша.

Они были одинаково смущены и возбуждены. Даша отворила дверь в залу и стала на цыпочках пробираться через нее. Иван Александрович шел за нею, стараясь не скрипеть.

Они сошли в сад, осторожно ступая по влажным деревянным ступенькам. Ночь была свежая. В саду сначала показалось очень темно. Они двигались почти ощупью с каким-то неловким и тоскливым чувством, вслушиваясь, как под ногами у них хрустел крупный сырой песок. Потом глаза их привыкли к темноте. Деревья стали отчетливее выделяться среди зыбкого полумрака. Вверху, сквозь сеть тонких, переплетающихся сучков, слабо мерцали звезды. Они молча обошли по дорожке вокруг всего сада, не зная, что сказать друг другу и как окончить эту странную прогулку. Сделав круг, они остановились опять против дома. Но войти в дом, ничего не сказавши друг другу, было слишком глупо.

— Что ж, Дарья Петровна, посидимте! — сказал он все еще не совсем твердо, решаясь перейти в простой дружеский тон.

Она села, поджимая руки и ежась.

— Ну, вот и прошлись немного! — заметил он, стараясь говорить как можно проще и добродушнее. — Что это вы вздумали, Дарья Петровна? Я было удивился…

— Не век же сидеть! — процедила она сквозь зубы.

— Т. е. как? — он несколько смутился от того сдавленного раздраженья, которое послышалось в ее голосе. — Разве папаша не пускает вас гулять в другое время?..

Он говорил, что попалось на язык.

— Куда гулять-то? — сказала она с злой усмешкой.

— Ну, я не знаю… Разве он вас стесняет?

— Ничего не стесняет.

— Так отчего же вы не можете располагать своей свободой?

Он говорил и сам чувствовал, что говорит что-то несуразное.

— Какой свободой-то? Не понимаю, что вы говорите такое… — пробормотала она.

— Д-да… вот, например, Петербург… Отчего бы вам туда не поехать, коли вам хочется.

— Да кто сказал, что хочется-то?

— А как же? Вас не поймешь. Вы меня совсем с толку сбили, Дарья Петровна!

— Я и сама с толку сбилась… — пробормотала она, всхлипнув от нервного смеха, за которым чувствовались слезы.

Он засмеялся, надеясь придать разговору более трезвый характер.

— Ну вот, разберемте, — сказал он, стараясь взять серьезный тон. — Скажем так: в Петербург хотите вы или не хотите?

— Не знаю… Почем я знаю? Что я — была там, что ли?

— Нет, ну, слыхали…

— Что слыхала-то? Ничего и не слыхала…

— Ну, читали, наконец!

Она усмехнулась и передернула плечами.

— Я и читать-то, поди, разучилась…

В голосе ее опять прозвенело раздражение.

Он невольно смутился перед этой стеной жизненного и умственного неведения, перед этой нерешительностью, напряженной какими-то смутными страстями. Опять их охватила глубокая тишина ночи. Город спал, как никогда не спит столица. Вдали сторож бил в доску. Потом послышался скрип отворяемых где-то ворот. И опять все успокоилось… Иван Александрович оглянулся на свою собеседницу. Она прислонилась спиной к березе, у которой стояла скамейка, и слегка закинув голову, закрыла глаза. Ее лицо, обвязанное мягким шерстяным платком, вытянулось, и трудно было понять, что оно выражало — полное спокойствие или мучительное оцепенение.

— Дарья Петровна! — позвал Иван Александрович, подумывая о том, как бы заманить ее домой и пойти спать. Его уже разбирала легкая дремота.

Она не шевельнулась, только веки ее слабо вздрагивали.

— Дарья Петровна, а Дарья Петровна! Знаете что? Не пора ли вам спать? — сказал он братским тоном.

Она молчала.

— Вы еще сколько времени у нас пробудете? — проговорила она вдруг, точно сквозь сон, с некоторым усилием.

— Пробуду? Да… как вам сказать… Мне собственно пора… Я думал завтра уж…

Она вдруг приподнялась и широко открыла глаза.

Бандурин не ожидал такого впечатления.

— Дарья Петровна, что это вы? — сказал он с некоторым напускным упреком.

Она сидела молча, немножко сгорбившись, крепко сжав губы и порывисто дышала.

— Дарья Петровна, ведь как же… — Он не знал, что сказать.

— И я тоже убегу! — сказала она вдруг, сквозь слезы, слабым сорвавшимся голосом.

— Куда же вы убежите? Что это вы такое придумали?

— Убегу и убегу… и больше ничего… куда глаза глядят…

Она твердила это скороговоркой, задыхаясь от подступавших слез и тиская свои руки. Голова ее все больше уходила в плечи.

— Что это вы! Дарья Петровна! — повторял Бандурин, несколько взволнованный таким оборотом дела и чувствуя, что в душу его проникает самолюбивое удовольствие.

— А папаша, отец ваш, — говорил он, стараясь заглянуть ей в лицо. — Как же папаша-то ваш останется?..

— И от него убегу… — Она всхлипнула и схватилась руками за виски.

— Ну вот! Как же так? — уговаривал Иван Александрович. — Ведь вы же его любите?

Она молча часто дышала.

— Ведь вы же его любите, — папашу?

— Не знаю… Когда люблю, а когда нет…

— Как же так… ведь… Ну, а кого же нибудь вы любите?..

Что-то подталкивало его на этот вопрос. Он наклонился и заглянул ей в лицо с ласковой улыбкой. Она смотрела на него, сжимая руками свои виски и щеки, беспомощным лихорадочным взглядом и со свистом дышала полуоткрытым ртом.

— Кого же нибудь да любите? — допытывался он вкрадчиво. — А? Дарья Петровна? Скажите! — В душе его что-то смеялось, и ликовало. — Господина Аргутинского?

Она вздрогнула и, закрыв лицо руками, нервно качнула головой из стороны в сторону.

Он наклонился к ее лицу, которое она закрывала руками, так что она могла ощущать его дыхание.

— Нет? Как же так? А вы говорили! Ай, какая вы непостоянная…

— Кого люблю… тогда постоянная, — сказала она чуть внятно, как сквозь сон и, не помня себя, обхватила руками его голову и прильнула лицом к его лицу. Он прижал губы к ее щеке. Под похолодевшей на воздухе кожей чувствовался жар ее крови. Он поцеловал ее и, отстранившись немного, с улыбкой заглянул ей в лицо. Ее полузакрытые глаза слабо мерцали, помертвевшие, чуть раскрытые губы дрожали. Он поцеловал ее в губы, и вдруг почувствовал, что она вся вытягивается и замирает в его объятиях…

Он испугался, вскочил, опомнился и, не оборачиваясь, побежал по ступенькам крыльца в дом, оставив Дашу на скамье.

VI

Иван Александрович проснулся утром после глубокого, тяжелого сна, и первая мысль, ударившая ему в голову, была та, что всю эту нелепость нужно немедленно кончить и, не откладывая ни минуты, ехать в Петербург… исполнив как-нибудь наскоро обещанное поручение. Он вскочил, и еще не одевшись, бросился рыться в чемодане, отыскивая путеводитель. Пальцы его плохо слушались, и он с трудом нашел ту дорогу и станцию, которые искал. Поезд — в двенадцать. Значит, до отъезда — теперь уж девятый — всего каких-нибудь три часа. Переезд, объяснение… главное, предстоящее тягостное и несносное объяснение! Ему показалось на секунду возможным уехать без объяснения и потом как-нибудь отговориться. Но он был честный и славный товарищ, да и зачем тогда была вся эта его поездка?.. Он стал торопливо одеваться, нервно прислушиваясь к тому, что делалось в доме. Часы прошипели девять, маленькие веселые часики отсчитали то же самое. Хлопнула дверь, раздались шаги. Он все больше и больше торопился. Вошла горничная. Он взглянул на нее с сомнением, но ничего не мог определить по ее лицу и решился спросить:

— Барин встал?

— Встал-с. А барышня нынче никак с шести часов ушли куда-то… Что это им вздумалось только!

— Вот что: нельзя ли извозчика к одиннадцати часам? Я собираюсь…

— Как? Уж собираетесь от нас? А мы думали…

— Барин одет? Скажите им пожалуйста, что я прошу их выйти ко мне…

Он прислушивался к удаляющимся шагам горничной с неприятным холодком в сердце и с отрывочными мыслями в голове.

Дверь из спальни растворилась, и Петр Тимофеевич, в своем широком сером утреннем сюртуке, быстрой, озабоченной походкой вышел в залу. Иван Александрович пошел к нему на встречу.

— Что это я слышу? Батенька! Да в своем ли вы уме? Что это мне Наташа сейчас сказала?..

Бандурин усиленно тер себе руки.

— Да вот ведь, как же, Петр Тимофеевич, я ведь собственно и не собирался больше, у меня служба ждет… А то как же?

— Знаю, батенька, что удрали. То-то и хорошо, что удрали!.. Но, как же так вдруг, не сказавши ни слова? Мы и поговорить-то толком не успели…

— Да, это-то правда, что поговорить не успели. И… И вот ведь штука-то какая! У меня ведь к вам поручение от Миши…

Он сам обрадовался, что это уже началось, наконец. Дальше было легче.

— От Миши? Какое же такое поручение?

— Да вот, я как-то сразу вам не сказал, а собственно… очень щекотливое поручение… Приходится-таки… Вы не огорчайтесь, Петр Тимофеевич.

Старик нервно снял очки и положил на стол, подле которого они оба стояли. Глаза его слабо моргали и в зрачках бегала тревога.

— Видите ли, Петр Тимофеевич… вы не пугайтесь. Тут денежное дельце одно у Миши… Так вот он и хотел попросить, то есть собственно, чтобы я попросил у вас…

— Что такое? Что такое? — быстро, дрожащими губами пробормотал старик.

— Да вот вексель у ростовщика. То есть, собственно, два векселя… Срок выходит на днях, — сказал Иван Александрович с удивившей его самого твердостью и развязностью. — Он там немножко наглупил, ну вот… Теперь надо как-нибудь покрыть…

Взгляд старика стал несколько мутным.

— Как же это? — проговорил он тихо и хрипло.

— Да так, знаете!.. Известно — молодежь… Продулся немножко, ну, вывернуться-то и не смог.

— Что это я не пойму, — бормотал Петр Тимофеевич, все больше и больше шамкая.

— То есть собственно чего? Видите ли, Петр Тимофеевич… — Он опять затруднился и стал нервно теребить свой ус, чувствуя, что старик не поможет ему своими расспросами и что нужно самому говорить все, что относится к делу. — Главное — сроки-то так подошли: всего 10 дней остается, и оба на один день дал, ну, и… достать негде. Уж мы думали! Да ведь знаете — где же в Петербурге шесть тысяч найдешь?

Старик сорвался в коленях — точно хотел сесть, — но стул был далеко. Иван Александрович испуганно подхватил его под мышки и довел до стула. Он покорно сел и, сгорбившись, закрыл лицо руками. Настала тишина. Иван Александрович стоял совершенно беспомощный.

— Петр Тимофеевич, — робко позвал он, наклоняясь над его головой.

— А? — хрипло и громко крикнул старик, сквозь прижатые к лицу руки, и вдруг весь затрясся от рыданий.

— Петр Тимофеевич! Петр Тимофеевич! Что это вы? Ради Бога!

Он оглянулся, ища воды. Но старик вдруг сам утих и облокотившись локтями на стол, сидел не шевелясь. Иван Александрович пододвинул стул к себе и положил руку на плечо Петра Тимофеевича. Чаплыгин отнял руку и посмотрел на него потухшими, покрасневшими и слезящимися глазами.

— Что ж вы мне не сказали-то? — проговорил он почти шепотом. — Господи прости!.. Миша… и не написал ничего…

Иван Александрович хотел сказать какое-то оправдание, но не нашелся.

— Господи прости!.. И не снилось… в толк взять не могу. Эдакий серьезный мальчик был, степенный, тихий.

— Да ведь вот, Петр Тимофеевич, как говорится… в тихом омуте…

Иван Александрович старался сдерживать свой звучный голос и быть серьезным. — Увлекся!.. Страсти не удержишь.

Петр Тимофеевич взглянул на него с болезненным недоумением.

— Какие страсти-то? Господи! Что вы мне говорите! Ведь Миша!.. Тихенький такой был, аккуратный, волоски бывало, приглажены всегда… Ведь как сейчас… Догадливый такой! Как ему в голову-то вступило — векселя? Господи! Да у нас этого во всем роду не было. Кто только его надоумил. — Он был бледен и говорил отрывочно, точно в каком-то бреду. Иван Александрович молчал. — Господи Боже ты мой!.. А жена-то его как же? — вдруг вспоминал он снова. — Молоденькая, миленькая, говорят, фамилии хорошей… Она-то что же?

— Да ведь что же жена! Она не знает. Он ей не говорил.

— А когда сделал-то он? Когда брал-то?

Иван Александрович вздохнул.

— Взял вот… шесть месяцев, летом. Отчасти эти деньги и на свадьбу пошли.

Петр Тимофеевич посмотрел на него такими глазами, как будто он рассказывал ему какую-то сказку.

— Главное, это то, что теперь, если ему не помочь, так очень уж плохо будет! Ведь со службы прогонят… Скандал… И устроить-то ничего нельзя в десять дней. Позор сущий!

— Господи прости! Что вы говорите такое!

Петр Тимофеевич встал, потом опять сел.

— Ведь вот, Петр Тимофеевич, я и приехал попросить, — не можете ли чего вы…

— Господи! Да ведь вы говорите десять дней. Если… как поспеть? Деньги-то… Богач я что ли? Всего только и есть у меня шесть с половиною тысчонок. Дашины они. На хуторок копил, думал в старости… Господи прости!.. Дашурка… Как поспеть-то, главное? Ведь они у меня в билетиках… лежали…

— Петр Тимофеевич, голубчик, да успокойтесь, вы ради Бога… — говорил Иван Александрович, чувствуя, что дело налаживается.

— Господи прости! — повторял старик. — Как доставить-то? Куда доставить? Мише, что ли? Не написал мне ничего. Сами, что ли, ему от меня свезете? Голубчик… Денька через два… может быть и обделаю… Господи прости! Кабы раньше…

Ивану Александровичу стало ужасно неловко.

— Ехать-то мне сейчас надо… ждать-то не могу, — пробормотал он.

— Как ехать? Куда?

Казалось, старик забыл начало разговора.

— Да вот… в Петербург… служба… Я просил Наташу извозчика мне привести к одиннадцати часам… В двенадцать поезд.

Петр Тимофеевич растерялся и, вскочив, беспомощно засуетился по комнате.

— Едете? А как же…

— А вы переводом, Петр Тимофеевич, ведь это всего проще — переводом через банк… Перевод заказным письмом послать можно.

— Да… Заказным… Мише… что ли?..

— Да, Мише. Да вы не волнуйтесь, право, Петр Тимофеевич. Не беспокойтесь ради Бога… Вы меня простите — мне укладываться надо, поздно уж, того и гляди опоздаю. А вам в гимназию ведь надо.

— Да, да, вот как вас провожу… — Он бросил боязливый взгляд на стенные часы… — Кофею-то вы напились ли?.. — Он побежал к двери.

Иван Александрович поспешил в свою комнату и в десять минут уложил в чемодане все мелочи. Ему хотелось выехать сию же минуту, пока не пришла Даша, и, убрав вещи, он остановился у окна с смутным ощущением легкости и страха… Встретиться с Дашей было просто немыслимо. Он услышал стук чашек в соседней комнате и с замиранием сердца мельком заглянул в щелку приотворенной двери. Это была горничная. Он вышел и попросил ее немедля привести извозчика.

— С барышней-то не проститесь? Не знаю, придут ли к одиннадцати часам…

— Что поделать, — проговорил Иван Александрович, стараясь выразить в голосе сожаление… — Тороплюсь очень. Он хотел было глупо соврать, что получил телеграмму, но промолчал.

Она принесла дымящийся кофейник и сливки и убежала за извозчиком.

Иван Александрович налил себе кофе и торопливо, мучительно обжигаясь, пил его маленькими нервными глотками, потом встал и едва успел вытащить в переднюю все свои вещи, как у окна раздался треск колес подъехавшего извозчика. Он подошел к двери спальной и тихонько постучал в нее.

Петр Тимофеевич, одетый в свой широкий вицмундир, бледный и несколько растрепанный, отворил ему.

— Петр Тимофеевич, голубчик, простите… ехать пора.

Старик обнял его обеими руками и, припав к его плечу, вдруг заплакал.

— Полноте, полноте, Петр Тимофеевич, голубчик, успокойтесь ради Бога… — Иван Александрович чувствовал себя несколько растроганным.

— Мише скажите, — говорил старик, подбирая дрожащие губы… — пускай отцу напишет… все как было… Господи прости!.. И сестре пусть напишет, Дашурке… ее деньги… Ежели со мной что случится, сохрани Бог…

Иван Александрович еще раз торопливо обнял его и быстро пошел через залу.

— А Даша? С Дашей моей не простились, — закричал старик. — Даша!.. Господи прости, и сказать ей не успел! Где Даша делась?.. И Пети нет…

Он засуетился, бросаясь из комнаты в комнату.

— Барышня гулять ушли, — сказала горничная.

— Иван Александрович! Как же с Дашуркой-то не простившись?..

Он протягивал руки, как бы стараясь удержать его. Но лошади не стояли на месте, и Иван Александрович, торопливо пожав руку Петру Тимофеевичу, бросился в экипаж. Поднятый верх пролетки сейчас же скрыл от его глаз маленький серый домик.

Была черная ночь. Петр Тимофеевич засыпал, но сейчас же вновь просыпался, точно от толчка. В его душе сменялось тупое недоумение и мучительная, захватывающая дух тревога. Он был очень рассеян сегодня на уроках и ответил глупость на вопрос ученика, отчего класс громко рассмеялся. Этого еще никогда не бывало с ним, и стыд, и боль, которые он чувствовал весь день по этому поводу, смешивались с чувством стыда, боли и страха за сына. Иногда ему казалось вдруг, что ничего этого вовсе и не было, что это был какой-то тяжелый сон, и он засыпал на несколько минут с легким всхрапом, потом опять что-то ударяло его изнутри, и он думал, что завтра же пойдет в банк продавать свои билеты… О будущем он не мог еще думать. Он думал о сегодняшнем, о завтрашнем, о том, что и как надо сделать, чтобы скорее продать бумаги и перевести деньги, чтоб предупредить тот ужас, о котором говорил Иван Александрович. И он пробовал представить себе яснее то, что рассказывал Иван Александрович, но все это так не клеилось с образом Миши, что он опять засыпал, ничего толком не разобрав и не представив себе. «Дашурке-то не сказал еще», — подумал он вдруг, просыпаясь с испугом. И мысль о разговоре с ней на эту тему защемила ему сердце. Он никогда не говорил с ней иначе, как о своих мечтах, которым она, конечно, вполне сочувствовала, и теперь говорить с ней о несчастии и о деньгах казалось ему просто невыносимым, и внутри его поднималась тревожная лихорадка. Но он опять скоро устал. Перед его глазами стали расплываться пестрые неосмысленные фигуры и образы. Его уже охватывала тишина и спокойствие глубокого сна… Вдруг какие-то странные звуки за стеною пробудили его внимание. Он испуганно приподнялся на локте и прислушался. Слабый и тонкий, как скрипка, голос пел что-то, быстро, быстро, замирая, но не срываясь. Он прислушивался с испугом, не понимая, что это. Мотив повторялся. «Запрягу я коня… коня быстрого… и помчусь, полечу… легче сокола…» Голос вдруг оборвался, потом, словно какое-то гиканье, раздались заглушаемые рыдания. Это был голос Даши. Старик не поверил ушам своим. Никогда, кажется, она не пела… Он сел на постели и насторожил слух. Но все было тихо, как в могиле. Он подумал, что это галлюцинация, и лег, укрываясь одеялом. Но галлюцинация повторилась. Он слышал теперь ясно тот же гикающий, несущийся в даль мотив, — его пел, без слов и сквозь зубы, тот же тонкий, слабый голос. Он обрывался и переходил в свистящее, затягивающееся рыдание. Рыдания усиливались, смешивались с мучительным истерическим смехом… Старик приподнялся и окликнул Дашу по имени. Все стихло. Он несколько раз громко позвал ее. Никто не откликался… «Господи прости! Приснилось ей, верно, что-нибудь», — успокоил он себя и, стараясь ни о чем больше не думать, спрятал голову в подушки. В доме воцарилась мертвая, ничем более не нарушаемая тишь. Сквозь закрытые окна слабо доносилось первое, ночное перекликание петухов…

А Бандурин летел в это время на почтовом поезде, убаюкиваемый мерным покачиванием серых пружинных диванов. Он глядел на фонарь, наполовину задернутый слабо вздрагивающей зеленой занавеской, и мысли его расплывались. Он успокоился. Поручение было во всяком случае исполнено. И он радостно отдавался этому могучему, мерно содрогающемуся и громыхающему поезду, который увозил его в столицу.

1893 г.