Николай Олигер «Дачный уголок»

I

Совсем недавно здесь, в большом лесном имении, было пустынно и глухо. Летом и осенью показывались иногда на мшистых тропинках финские бабы в опрятных белых платочках, собирали грибы, бруснику, голубицу. Перекликались в густом сосняке их гортанные, торопливые голоса, и тревожно взметывали избалованные долгим покоем лесные пташки.

А зимой сюда уже почти совсем никто не заглядывал. Снег лежал гладко и мягко, как пуховая постель. Кое-где только вилась по этой глади тонкая вышивка заячьих следов, да раза три в зиму забегал случайный охотник и оставлял после себя длинную, извилистую лыжную полосу.

Потом с южной стороны начинали подтаивать высоко наметенные сугробы; заячьи и лыжные следы темнели, расширялись и проваливались глубже. По ночам снег затягивался блестевшей в лунном свете ледяной коркой, а днем, под теплеющими солнечными лучами, эта корка превращалась в прозрачное кружево. Приходила весна. На полянах расплывались широкие лужи, покрытые мохнатыми бородавками болотистых кочек. Незатейливые цветы пестрели на песчаных увальчиках. Местами перешептывались ручейки с холодной желтоватой водой.

В глубине участка, на равном расстоянии между берегом моря и полотном железной дороги, наполовину врос в землю огромный гранитный валун, похожий на голый череп сказочного дракона. Он с каждым годом все сильнее обрастал мохом и трескался от зимних морозов, а в лесу не было никаких перемен. Даже деревья, как будто, не прибавлялись в росте.

И эта медлительная жизнь, совершавшая положенный круг в чаще кустарника, в тени папоротниковых листьев, среди лапчатых сосновых ветвей, проходила помимо глаз человека, со всеми ее улыбками и слезами, с любовью и ненавистью, с радостью и смертным отчаянием.

А между тем совсем близко, в каких-нибудь двух часах езды по железной дороге, стоял огромный город, коптил небо своим дымом, заражал реку и взморье зловонными, ядовитыми отбросами. Там было тесно, шумно и пыльно, и жить там с каждым годом становилось все теснее и хуже. Жили там сегодня, чтобы заработать хлеб на завтра, и колесо ковавшего деньги труда не останавливалось ни на мгновение. Но, пробегая торопливо по душным улицам, сидя в банках, магазинах и канцеляриях, тоскливо слоняясь по аллеям увеселительных садов, вспоминали и не могли забыть, что есть где-то чистое, голубое небо, не загаженное дымом, есть другая жизнь, свободная и простая. Мечтали об этой жизни каждый по-своему, но все-таки мечтали.

Некоторые могли создавать себе и в действительности нечто похожее на эту мечту, похожее настолько же, насколько отражение в кривом зеркале похоже на красивое лицо. Каждую весну выбирались на дачи.

В пригородных лесах оставалось все меньше свободных участков. Везде, где только было возможно, какие-то предприимчивые люди в потертых котелках и английских фуражках строили мосты, рыли канавы, прокладывали перекрещивающиеся полосы дорог, — будущих улиц. А лотом устанавливали на двух высоких столбах огромную вывеску с гордой надписью черными и красными буквами: «Новое дачное место».

Понемногу вырастали свежие бревенчатые домики, выглядывая сквозь прогалины поредевшего леса. Пахло свежей щепой, масляной краской и смолистым дымком. Улыбались на солнце чисто вымытые стекла галерей и мезонинов. Вертелись по ветру резные флюгарки на башенках с гонтовыми крышами.

Банковский чиновник по фамилии Непенин четыре года подряд снимал дачу у самого города, по линии парового трамвая. С этой дачи удобно было ездить на службу, потому что вставать для этого приходилось не с рассветом, а в обычное, городское время, но зато здесь было почти так же шумно, пыльно и тесно, как и в самом городе. А каждую осень происходило нашествие бесприютных бродяг и хулиганов, ждавших приближения зимних холодов, и начиналась, вместе с тифом и скарлатиной, эпидемия грабежей.

За день Непенин уставал от банковской службы, а по ночам ему приходилось по несколько раз вставать и обходить с доставшимся по наследству ржавым револьвером вокруг дачи. Это ему не нравилось.

— Черт знает, что… Утомительно, на нервы действует. Я, собственно, и стрелять-то не умею… Пожалуй, меня же и убьют еще.

Жена тоже жаловалась на всякие неудобства, на дороговизну жизни, на отсутствие хороших прогулок и на плохих соседей. И на исходе четвертого года Непенин твердо решил переменить место своего летнего обиталища.

Тут как раз произошло радостное и почти неожиданное событие. Умерла бабушка, муж которой когда-то торговал суровским товаром в гостином ряду, и оставила Непенину наследство. При жизни бабушка была скупа и понапрасну денег не бросала. В банке на ее капитал наростали проценты, и наследство получилось приличное.

До сих пор Непенин зарабатывал достаточно, но все же жалованья хватало только почти в обрез. А теперь получился избыток, и пришлось заботиться о том, куда его употребить. Жена Непенина сшила себе дорогое траурное платье из тяжелого черного шелка, обновила мебель в гостиной, купила новый буфет, но все это было так — мелочи. Самому Непенину хотелось предпринять что-нибудь такое, что сделало бы жизнь совсем спокойной и приятной. И новый буфет только сильнее возбуждал это желание.

В банке Кулаковский, сослуживец по отделению специальных текущих счетов, сказал как-то между прочим, полируя щеточкой свои длинные и крепкие розовые ногти:

— Да что тебе долго думать? Возьми и купи хорошенький дачный участок где-нибудь в сосновом лесу. Приятно и лето провести, да и на черный день, все-таки, заручка: собственный угол. По праздникам сможешь туда и зимой ездить, побегать на лыжах или поохотиться.

— Ты думаешь? — переспросил Непенин и посадил на кнопку какую-то продолговатую желтую бумажку, всю испещренную синими штемпелями. Потом пересадил бумажку на другую кнопку и повторил еще раз: — Ты думаешь? А, пожалуй, и в самом деле… Все равно, я собирался менять дачу.

Дома рассказал об этом жене. Та в общем ничего не имела против, хотя несколько и колебалась.

— Пожалуй, еще надуют тебя… Купишь какое-нибудь негодное болото. С этими участками, говорят, постоянное мошенничество.

— Меня-то не надуют… Не ребенок, кажется. Могу посоветоваться со специалистом. Да это уже мелочи, детали… В общем-то ты согласна?

Жена Непенина не любила спорить. Это хлопотливо и скучно.

— Пожалуй… Вот и Ниночка у нас совсем бледная стала за последнее время. Ей был бы полезен сосновый воздух.

Недели две Непенин всесторонне обсуждал вопрос об участке, не предпринимая пока еще никаких практических шагов. Надоедал Куликовскому, который начал уже каяться в том, что сам подал эту мысль.

— Да делай, как хочешь. Ведь не мне там жить. Или поезжай на Сандвичевы острова. Там, говорят, жизнь очень дешева. Лет на пятьдесят твоего наследства хватит.

— Нет, я серьезно, а ты дурачишься. Я, пожалуй, и в самом деле куплю. Все покупают. Вот в Учетном кассир еще в прошлом году выкатил дачу: семь комнат, все удобства и даже оранжерея. И стоило очень дешево.

Пока Непенин раздумывал и колебался, люди в потертых котелках и английских фуражках появились, наконец, и в глухом лесу с гранитным валуном. Все измерили, распланировали. Наставили вех и кольев, вырубая их тут же, на месте, из молодых сосен. Зайцы и белки с сожалением покинули свой тихий приют и передвинулись дальше от наступавшего на них города.

Не успела затвердеть смола на сосновых кольях, как принялись уже и за дороги. Почва почти всюду, за исключением небольших болотистых низин, была сухая, песчаная, и свежие дороги походили на аллеи хорошо содержимого парка. Перерезая наискось эти аллеи, текла сонно глубокая речка. И после душной тесноты города все это казалось особенно красивым.

В воскресный светлый день, осенью, приехал сюда Непенин с одним из потертых котелков, — агентом по продаже. Обошел все дороги, товарищески похлопал ладонью старый мшистый валун.

— Да, здесь и в самом деле недурно. Только с продажной цены процентов тридцать вы должны мне скостить. Иначе будет для меня слишком дорого.

— На этот счет не трудитесь беспокоиться. Мы всегда делаем уважение первым покупателям. И, кроме того, льготная рассрочка…

— Так я приеду сюда еще раз с женой и с одним знакомым. Тогда и сговоримся окончательно.

Сговорились. Жене, правда, место показалось слишком глухим.

— Тут, пожалуй, еще и волки есть… А если грабители заберутся, так и помощи не дозовешься.

Агент ее успокоил.

— Тут не только волков, а я полагаю, что даже и зайцев-то не очень много водится. А грабителей у нас нет. До города далеко. Тут все летом спят с открытыми дверями и окнами.

— Мамочка, цену я выторговал такую, что выходит дешевле пареной репы! — шептал на ухо жене Непенин. — Уж ты не протестуй, пожалуйста…

Вечером, в день подписания купчей, Непенин созвал гостей, — самых близких знакомых. Больших приемов он не любил и никогда не устраивал. Пришло человек пять, — в том числе Кулаковский, как старый друг дома и школьный товарищ. Играли в винт, а за ужином распили две бутылки шампанского, поздравляли Непенина с покупкой и много говорили о дачной жизни: одни умиленно, другие почти ругательно, но все с одинаковой завистью к счастливому хозяину.

У Непенина полное лицо лоснилось и глаза блестели ласково, как у сытого теленка. После ужина гости разошлись не поздно, на исходе второго часа ночи, а Кулаковский еще остался, допивал вино и ел мандарины. Хозяин упрашивал его ласковым голосом подвыпившего и довольного собой человека:

— Смотри же, ты обязательно должен приезжать к нам каждый праздник. Жене там, действительно, может показаться на первое время слишком уединенно. Так ты и развлекай. Насчет грибов там и всего остального. Сам-то я, иной раз, может быть, и на терраске посижу или засплюсь после обеда. А вы гулять будете.

Кулаковский в упор смотрел на хозяйку, которая временами краснела и отворачивалась, — и с легкой, неуловимой для Непенина усмешкой в голосе, повторял своим бархатистым голосом:

— Обязательно. На этот счет будь спокоен. Обязательно.

И думал про себя, лениво шевеля опьяневшими мыслями:

«Толстый ты глупец, вот что, — совсем ты не стоишь такой красивой жены, и наследства, и всего прочего».

Думал и сердился на свою жизнь, которая складывалась совсем не так гладко и счастливо. Непенин давно уже опередил его по службе и успел жениться, — и, получив наследство, кажется, ничего не хотел больше от жизни. А Кулаковский жил холостяком, плохо подвигался в банке и, за неимением собственной жены, ухаживал за чужими. Но и здесь ему не всегда доставалась удача, хотя он был очень красив, силен и ловок. Женщина, которая больше всех ему нравилась, — жена Непенина, — ни за что не хотела изменить мужу. Это огорчало Кулаковского и представлялось ему лишним ударом судьбы.

«Ведь не любит же она на самом деле этого…»

И сейчас, чтобы уколоть ее, заговорил о других женщинах. Непенин любил эти разговоры и, слушая, плотоядно подмигивал, а иногда вставлял свои реплики, от которых жена краснела еще больше.

II

В конце зимы, пока еще крепко держалась дорога, молчаливые вейки с красными морщинистыми лицами принялись подвозить к Непенинскому участку всякие строительные материалы: тяжелые гранитные камни для фундамента, длинные бревна, шероховатые плахи, гибкий и узкий тес с аккуратными кантиками, — вагонку. Никто еще не жил здесь, а дорога была уже хорошо наезжена и потемнела от навоза — и старое зачарованное безлюдье исчезло.

Зимой же начали и постройку. Рубили сруб. Непенин получил от архитектора ярко раскрашенные планы и проекты, с вырисованными перед фасадом желтовато-голубыми елочками и жеманно прогуливающейся парочкой, изображавшей, должно быть, самих хозяев. И опять, как при покупке участка, надоедал всем и каждому, а в особенности Кулаковскому, этими планами, водил по раскрашенным линиям толстым волосатым пальнем и восхищался.

— Вы понимаете, господа, — все в северном стиле. Вот эта башенка, например: настоящая гармония линий.

— А зачем тут такие окна круглые? — недоверчиво спрашивал Кулаковский. — Из пушек стрелять?

— Это тоже для стиля. Здесь круглые, а тут вот срезанные наискось. Все для гармонии линий. Ну а здесь будут цветные стеклышки вставлены. Синие, желтые, красные… Ты вообрази себе, что это такое будет в солнечный день!

Кулаковский искоса смотрел на план и говорил с непобедимой недоверчивостью в голосе:

— Лестница никуда не годится. И кухня расположена неудобно. Какая же это кухня? Корова ляжет, хвост протянуть негде.

— Пустяки, это только на плане кажется. На самом деле будет совсем иначе. Зато комнаты очень большие, хотя числом всего шесть. Я думаю даже, — не разгородить ли вот эту, среднюю, на две?

— Да по мне, хоть на четыре. Вот выстроишь, тогда и посмотрю.

Дома те же самые соображения выслушивала жена. Слушала терпеливо, потому что после обеда, так же, как и утром, все равно нечего было делать. Кроме того, за пять лет совместной жизни она успела уже привыкнуть к мужу, как привыкают к неуклюжему старому креслу, которое с течением времени начинает казаться самым удобным. И то, что раньше могло вызвать острое раздражение, теперь проходило как-то совсем бесследно, быстро смягчаясь.

Спокойно смотрела своими голубыми глазами, кивала головой, когда было нужно.

Непенин воодушевлялся.

— Нет, как заживем-то, как заживем! Устроим парники, оранжерею… Потом кур заведем, гусей, уток… К Рождеству свою свинью выкормим… Ты любишь кур, мамочка?

— Н-не особенно… Если под белым соусом…

— Да нет же! Не жаркое, а живых кур, живых! Вот когда желтенькие цыплятки бегают и наседка над ними хлопочет, голосистый петух расхаживает важно и шпорами песок чертит. Любишь?

— Ну, хорошо, люблю. Только я сама не буду в курятник ходить. Там всегда скверно пахнет.

— Если чисто содержать, то не будет пахнуть… А когда мы состаримся, и у тебя, мамочка, пойдут вокруг глаз морщинки, мы окончательно удалимся к себе на покой и даже в город ездить не будем. Зачем нам тогда в город? Разве вот только Ниночка будет в гимназии учиться. Хотя можно и домашнюю учительницу взять… Иди ко мне поближе, мамочка!

Потянулся к ней, обнял, сочно поцеловал в пухлую щечку. Губы у Непенина всегда влажные, холодные. И когда он целует — как будто приложили к телу лягушку. Жена покорно дала себя поцеловать раз и другой, потом высвободилась, оправила платье и села подальше.

— Оставь. У меня голова болит.

— Вот уж всегда у тебя болит что-нибудь. То голова, то живот. Даже приласкать меня не хочешь… Ну, я прилягу на часочек, отдохну.

— А у меня дело есть… по хозяйству, — говорит она.

Но дела никакого нет, — и так скучно сидеть, сложа руки, в гостиной и слушать, как в соседней комнате громко, с присвистом и трелями, храпит муж. Думается в такие минуты, что, должно быть, есть какая-нибудь другая, лучшая жизнь. Может быть, там, на новой даче…

Вспоминается Кулаковский. Он совсем непохож на мужа, — и наедине с ним, почему-то, немножко страшно. В глазах у него часто горят яркие огоньки. Так ясно заметно, чего он хочет. А возможно, что это только так кажется. Ведь муж вот ничего не замечает. Все равно, этого никогда не должно быть. Страшно и, пожалуй, противно. Хорошо, если бы Кулаковский приходил пореже. Неужели он, действительно, каждую неделю будет приходить на дачу?

Жена чувствует себя неспокойно и, когда на черной лестнице звонит мусорщик, вздрагивает.

В детской старая нянька с выглядывающим из-под губы острым желтым зубом ворчит на кого-то:

— С раннего утра в кружева… В кружева, да за книжку… Нет, чтобы ребенку рубашечки починить. Мужики на уме. А вот, Ниночка, нам и кашку горяченькую принесли… Попробуй-ка: сла-дкая!

А в городе уже разворачивали мостовые, маляры качались на узких дощечках в уровень с шестым этажом. Постройку дачи пришлось остановить до осени, потому что слишком вздорожали рабочие руки. Невыгодно.

Непенин вздыхал:

— Ну, мамочка, последний год в наемной даче лето проведем. На будущий год будем настоящие собственники.

Снял все-таки дачу не на старом месте, а подальше от города, по соседству со своим новым участком. Если идти прямо через лес, то всего будет не больше версты. Так что всегда можно приглядеть за порядком.

Дачка самая обыкновенная, серенькая, с грошовыми обоями на стенах и с накрашенными занозистыми полами, но лес кругом — густой и высокий, а соседние дачи раскиданы редко и тонут в зелени. В теплые дни смолой пахнет крепко, почти до головокружения. И даже Кулаковский, в первое же воскресенье приехавший погостить, сказал:

— Ну вот это я понимаю… Тут можно даже себя и человеком почувствовать. Правда, Вера Ивановна?

Жена Непенина посмотрела на него со своей обычной настороженностью и коротко ответила, зашпиливая вырез кружевного капота:

— Да. Может быть.

Кулаковский был в хорошем настроении, звонко хлопал Непенина по мягкой спине, прыгал через канавы и даже ездил верхом на палочке. И казался, действительно, совсем непохожим на себя самого, — обычного, банковского, как будто вырос, распрямился, стал еще красивее и сильнее. А Непенин катился за ним следом, маленький и бесформенный, словно плохо надутый резиновый шар. Вера Ивановна смотрела долго и подозвала к себе дочь.

— Ниночка, иди ко мне. Тебе здесь нравится, да?

Ласкала ее преувеличенно нежно, стараясь делать это так, чтобы видел Кулаковский. Но у Ниночки, по обыкновению, был не в порядке желудок, она куксилась и капризничала, — и скоро надоела матери.

— Ступай к няне. Будет.

После обеда пошли гулять, к новому участку. Непенин даже не прилег отдохнуть.

— Нет, уж сегодня мы опять… поторжествуем.

Тропинка была узенькая и всем троим в ряд не хватало места. Вера Ивановна с гостем пошли впереди, а Непенин отставал все больше и больше, и на половине дороги уже с сожалением думал о мягкой постели. Ворчал себе под нос, пыхая папироской:

— Бегут, сломя голову… А обо мне не подумают. Это и для здоровья вредно: ходить так быстро после обеда.

Передняя пара скрылась за поворотом дороги, и Непенин совсем обиделся.

— Мамочка… Вера Ивановна! Да подождите же!..

В ответ донесся откуда-то короткий смешок Кулаковского, — и, услыхав этот смех, Непенин остановился, снял шляпу и принялся старательно вытирать пот со лба. В голове у него неожиданно загвоздилась новая мысль, и он, как будто, хотел стереть ее со лба вместе с капельками пота.

Жена — и Кулаковский. Женщина красивая, молодая — и он, за которым все женщины бегают, как за оперным тенором. И сейчас они вдвоем в глуши леса, — и Кулаковский смеется.

Почему бы и нет?

Лоб был уже совсем сух, а Непенин все еще тер его платком. Потом махнул рукой и, насколько мог прибавив шагу, пошел вперед. Глупости. Ведь они знакомы не первый год и до сих пор ничего не было. Почему же именно теперь? И Вера Ивановна, кажется, вовсе не способна увлекаться. Всегда такая холодная, даже немножко вялая. И когда целуешь ее, она вытирает щеку.

Жена и гость оказались близко, сейчас же за поворотом. Кулаковский держит в руке ольховую ветку и бьет ею, как хлыстиком, по своим запылившимся башмакам. Вера Ивановна стоит немного поодаль, вполоборота, и сосредоточенно рассматривает, как копошатся муравьи в высоком муравейнике. Конечно же, ничего не может быть. Муж успокоился вполне и сразу, потому что боялся волнений.

Кулаковский что-то говорил, и Непенин, подойдя поближе, расслышал:

— Всякий дикарь лучше цивилизованного человека. Он всегда знает, чего хочет. Прямо идет к цели. Достигнув этой цели, бывает счастлив. А мы бледнеем и боимся. Не решаемся признаться самим себе в своих желаниях. Поэтому и счастье у нас такое жалкое, бледное, словно из слинявшего накладного золота, и нет у нас никаких настоящих переживаний. Чтобы не совсем обезличиться, нужно время от времени забывать свой городской страх и становиться дикарем. Тогда можно жить.

«Это он из книжки!» — вспомнил Непенин и поинтересовался:

— To есть, это как же? Нагишом ходить, что ли?

— А уж это как кому угодно. Тебе лично я не советовал бы раздеваться. Некрасиво выйдет.

Вера Ивановна повернулась, скользнула по мужу холодным и злым взглядом.

— Вечно ты с пошлостями.

Шутки мужа всегда казались ей грубыми и циничными, а когда почти то же самое, но в других выражениях, говорил Кулаковский, это выходило красиво, — хотя и приходилось краснеть и отворачиваться. И сейчас было очень досадно, что появление мужа грубо оборвало разговор, который делался таким занимательным. Вера Ивановна улыбнулась Кулаковскому и сказала ему, заглядывая в лицо своими невинными голубыми глазами.

— Дайте же мне руку! Здесь так неудобно идти.

Непенин опять полез было в карман за платком, но раздумал и мирненько поплелся следом.

Добрались до участка, раза два обошли кругом груду заготовленных материалов и недоконченный сруб. Непенин забыл о своих мимолетных тревогах, опять ликовал, был весел и разговорчив. Рассказывал, как дальше пойдет постройка, хотя и сам имел об этом довольно смутное представление.

— Вот недели через две начнем класть фундамент. У меня все будет за первый сорт. Видите, гранит какой: хоть пирамиды строить… Здесь, на косогорчике, будет цветник. Придется только огородной земли привезти возов двадцать.

Кулаковский смотрел внимательно на все, что показывал ему хозяин, но когда тот отворачивался, взглядывал на Веру Ивановну и жал ей руку, — крепко, почти до боли. Вера Ивановна не сопротивлялась, и голубые глаза у нее заволакивались влажным блеском.

На обратном пути опять говорили о счастье и о человеческих желаниях, и о том, какие глупые преграды ставит себе человек на пути к наслаждению. Непенин плохо понимал все это и только краешком уха слушал разговоры гостя, думая о том, бесспорно уютном и радостном, что ждет впереди.

«Пусть их там дурачатся со всякими теориями. Вот у меня все уже определено и устроено, и вся жизнь — как на ладони, спокойная и обеспеченная. А Кулаковского жалко. Его женить надо».

III

После весенних дождей лето установилось хорошее. Не было душной жары, но дни стояли светлые и ласковые, и особенно приветливо светило долго не заходящее солнце.

Вера Ивановна любила подолгу сидеть над речкой, на песчаном обрыве. Внизу копошились Ниночка и нянька, строили из песку пирожки и домики, и так были заняты своей работой, что не мешали. Солнце грело, — и хотелось раскинуться прямо на горячем песке, млеть и ждать. Временами кровь приливала к вискам, и появлялся в глазах красный свет, а сердце билось быстро, неровно, словно торопилось.

Расстегивала просторный капот, подставляла грудь навстречу лучам. Здесь пустынно, никто не увидит, — а когда подходит по берегу чужой — издали слышно, как шумят густые кустарники и трещат ветки. Тепло проникает внутрь, ласкает, дразнит. В такие минуты всегда думается о Кулаковском, — но нет ненависти и к мужу. Он тоже хороший, только по-своему. Сердечный, любящий, — и всегда старается доставить какое-нибудь удовольствие. Он не виноват, что так некрасив, да еще слишком располнел за последние годы.

Ведь можно же думать, только думать. Никто не умеет читать в мыслях.

Заскрипели сухие сосновые иглы под чьею-то осторожной, подкрадывающейся поступью. И Вера Ивановна уловила этот звук, только когда он был совсем уже близко, так что едва успела запахнуть капот, оправить складки. В глазах все еще мелькают красные светлячки, и сердце бьется неровно, порывисто. Конечно, это он, Кулаковский. Сегодня суббота.

Вера Ивановна вглядывается пристально и чему-то улыбается. Может быть, видел, пока пробирался сквозь кустарник? И еще краснее делаются горячие светлячки.

— Вы всегда здесь, на любимом обрыве. Я знаю уже. Потому и пошел прямо сюда.

— Здравствуйте… А где муж?

— Привез из города новый рецепт салата и проповедует о нем кухарке. Прекрасный салат, говорит. Последняя новость из Парижа. По этому случаю раньше, как через час, обеда не ждите.

Сел рядом на песке очень близко, так что колени соприкасались. Нужно бы отодвинуться, но не хочется, потому что так удобно сидеть. У Кулаковского новая шляпа, — панама, и ловко повязанный галстук. Он много тратит на костюмы, и Вера Ивановна знает, что у него много долгов: банковского жалованья не хватает. Муж уже второй год ходит дома в одном и том же стареньком пиджаке, а новый снимает сейчас же, как приходит со службы и аккуратно вешает его на патентованную вешалку. Зато жене никогда не отказывает в обновах, особенно теперь, когда есть свободные деньги. Нет, он — добрый, хороший, и его нужно любить.

Кулаковский смотрит, и Вера Ивановна чувствует, что его острые глаза стараются проникнуть сквозь тонкую ткань платья, скользят по плечам, по груди.

— А вы очень хороши сегодня. И какое у вас чудное тело…

Это немножко нагло, как всегда… Наверное, он видел. Хочется досадовать, обидеться, — но мешает этому радостная гордость за свою признанную красоту.

— Ниночка, иди ко мне, моя крошка…

— Ах, она здесь…

Кулаковский только сейчас заметил девочку и, видимо, разочарован. Злая гримаса пробежала по лицу.

Ниночка неумело карабкается вверх по обрыву. У нее большая, рахитичная голова с жидкими желтыми волосами и тонкие, кривые ноги.

— Посиди со мной рядом, Ниночка! Ты устала… А ручки-то какие грязные!

Кулаковский незаметно отодвигается подальше. Она искоса взглядывает на него и потом спрашивает:

— Вы любите детей? Вы должны любить. Кто любит природу, тот должен любить и детей.

— Н-даа… — Он смотрит на шишковатую голову, на мокрый носик, вокруг которого лупится кожа. — Я думаю, что не все дети близки к природе. — И неожиданно прибавляет: — Ниночка похожа на отца.

Опять следовало бы обидеться, — но ведь он же совершенно прав, этот красивый человек со сдвинутой на затылок панамой. Ниночка — уродлива, вечно хворает, и мать никогда не решается поцеловать ее в губы. И даже сам Непенин относится к ней как-то странно: окружает ее попечениями, но не любит ласкать, как другие нежные отцы. А уж Кулаковский, конечно, не обязан ее любить. И винить его за это нельзя.

Позвала:

— Няня, возьмите Ниночку и идите домой. Да не забудьте смазать ей носик.

Нянька с длинным желтым зубом поднимается, старая и мрачная, как макбетова ведьма. И, проходя мимо гостя, бормочет что-то невнятное своим шлепающим старушечьим шепотом. У нее всегда свои думы и слова, враждебные и чуждые всему, что ее окружает. Девочку она любит небрезгливо и искренно. Поэтому ей прощаются разные мелкие грубости и нарушения дисциплины. Кулаковский говорит ей вслед:

— Следовало бы убивать всех стариков, перешедших за предельный возраст. Они похожи на гнилые грибы. Портят землю и заражают воздух, а пользы от них никакой нет.

— Неправда, вы не можете так думать. Вы совсем не злой человек.

— Разве так дурно быть злым?

Конечно, на это многое можно было бы ответить. Пусть он не думает, что она так уже глупа и только он один может развивать свои собственные теории. Но скучно говорить об этом. Хочется других слов, простых и ясных и глубоко проникающих в душу, а не бесследно скользящих по поверхности. И даже не нужно слов. Вот, — молчать, полулежа на горячем песке и закрыв глаза, чтобы ослабленный солнечный свет розовой пеленой проникал сквозь опущенные веки. Лежать и чувствовать, что рядом бодро и сильное бьется другое сердце, — и чувствовать еще, что во всем мире сейчас есть, как будто, только одно сердце, — и оно бьется вот именно так, вздрагивая и замирая в истомных предчувствиях.

Что-то щекочет шею, открытую над низким воротником платья. Может быть, сухая былинка. И обжигает кожу горячее дыхание. Открыть глаза? Веки отяжелели, и все тело замерло, сделалось не своим, так что ощущается в почти болезненном напряжении каждый нерв, каждый мускул. Похоже на то, когда стоишь на краю глубокой пропасти и заглядываешь вниз.

Чужие губы припали жадно, словно хотят напиться горячей крови сквозь тонкую кожу. И целуют, не отрываясь, и чужая рука обнимает вздрагивающие плечи. Что же будет? Невозможно…

С усилием поднимается, садится и растерянными движениями трепещущих пальцев оправляет прическу. Две пары глаз встретились. Одна — с темной тенью стыда и испуга в глубине лучистых голубых райков; другая — такая уверенная в себе, почти властная — и в то же время молящая. А губы говорят совсем другое:

— Когда долго смотришь в небо — оно поднимается все выше и выше, и кажется, наконец, что сам отрываешься от земли и летишь кверху на больших белых крыльях.

— Да, но ведь это… Уже пора… Пойдемте обедать.

Возвратились домой, как всегда, рука об руку, и дорогой говорили о чем-то ничтожном. Вера Ивановна коротко, вскользь, поздоровалась с мужем и долго старалась не смотреть ему в глаза. Потом решилась. Ничего. Это так просто. Ничего.

Непенин угощал диковинным салатом с раковыми шейками, сардинками и спаржей. Было невкусно, но остро.

— Кушайте хорошенько, господа! Собственного изготовления. Шедевр, не правда ли?

И аппетитно чмокал выпачканными масляной подливкой губами. Лысина тоже лоснилась, как масляная, а челюсти двигались медленно и непрерывно, как жернова мельницы.

После обеда хозяин взглянул на часы, бережно погладил себя по животу и пошел отдохнуть. Спросил, лениво мигая и все еще ощущая во рту пикантный вкус нового салата:

— Вы, наверное, гулять? Так ты распорядись, мамочка, чтобы самовар был пораньше. После острых блюд очень пить хочется.

— Нет, мне нездоровится сегодня. Я не пойду.

— Да? Ну как хочешь. Только гость-то у тебя заскучает, пожалуй…

Скрипнул дверью, потом слышно было, как кряхтел, снимая башмаки. Кулаковский покачивался в качалке и грыз зубочистку.

— Так не пойдете?

В глазах появилось, как там, на обрыве, что-то властное и, вместе, молящее. Холодный страх подкрался к самому сердцу, но трудно, почти невозможно было сказать: нет.

— Не знаю. Может быть.

Заглянула в спальную. Муж уже дремал, и большая зеленая муха сидела у него на лбу. Заботливо отогнала ее, так же заботливо поправила подушку и задернула темную занавеску на окне. Тогда почувствовала, что успокоилась, и пошла вместе с Кулаковским все по той же любимой тропинке.

Он остановил ее в густом кустарнике, не доходя до обрыва. Насильно увлек немного в сторону, на маленькую полянку. Здесь солнце играло круглыми пятнами на мягкой траве, и пронизанный его лучами воздух волновался, казался разноцветным.

— Что вы? Зачем?

Вместо ответа обнял ее, поцеловал в шею, около уха, где росли рыжеватые золотистые волосы. Она зажмурилась от страха и отбивалась, отталкивая его сильные, крепкие руки своими обессилевшими руками.

— Нет… нет… ни за что…

Но сама не верила себе, и, бесцельно сопротивляясь, все-таки хорошо знала, что должно сейчас случиться. Уже совсем изнемогая, теряя силу и волю под его поцелуями, глубоко вздохнула, ловя ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Видела близко склоненное побледневшее лицо, — знакомое и новое…

Потом плакала и смеялась, и прятала лицо у него на груди, царапая щеку пуговицами пиджака. Кулаковский ласкал ее нежно и благодарно, и нашептывал ей слова, которые не были уже теперь страшными. Но она не понимала и не хотела понимать того, что он говорил ей, потому что вся была еще во власти чувства сильного и до сих пор не испытанного. Воплотилось то, о чем были смутные думы на песчаном обрыве, в летний полдень.

— Ты видишь — глупо отказываться от счастья. И я давно знал, что ты любишь меня.

Эти слова первыми достигли до ее слуха, разбудили околдованную мысль. Он — знал, а она сама не знала. Или не понимала только? Но тогда — любит не его одного, а лето и солнце, и горячий песок, обнимающий, как живое тело, и еще многое, многое…

— Люблю.

Словно облако набежало на солнце — и танцующие пятна замерли, остановились и воздух перестал трепетать в просветах кустарника. Запахло измятой, умершей травой, сломленными папоротниками.

— А муж? Он узнает. Я — гадкая и бесчестная… Он узнает.

Казалось, что вся земля прокричит об этом, как о несмываемом стыде. Когда муж будет проходить сквозь кустарники, они остановят его своими цепкими ветвями, будут шептать ему на ухо.

А еще страшнее — встретиться с ним лицом к лицу. Ясно встало перед глазами лениво-добродушное лицо, на которое откуда-то изнутри выплывает страшная, незнакомая гримаса.

Метнулась к обрыву так быстро, что Кулаковский едва успел ее удержать.

— Оставьте меня… Я — туда. Я не могу иначе.

— Туда? Ну, хорошо… Я буду вместе с вами. Пойдемте…

Он говорил с нею ласково и полунасмешливо, как говорят с любимыми избалованными детьми. Бережно провел ее к обрыву, помог присесть.

— Вот здесь. И не нужно плакать. Так некрасиво, когда глаза опухают от слез.

От реки веяло свежестью, и не было здесь пьянящей зеленой духоты кустарника. То, что там казалось таким резким и вызывающим отчаяние, здесь постепенно теряло свою остроту, бледнело, как минувшее сновидение. Положила голову на плечо Кулаковского и незаметно задремала, — как ребенок. Грудь дышала ровно.

Не заметила, как Кулаковский осторожно целовал ее в губы и в шею, над низким воротом. Когда очнулась, несколько мгновений смотрела прямо перед собой остановившимся взглядом, ничего не помнила.

Кулаковский негромко сказал ей:

— Пора идти, милая…

— Ах, да… Зачем?

Опять вернулись прежние тревоги; но уже не так холодили душу, и не было прежнего ужаса, а только маленький, обыденный страх, такой мелкий и неприятный. Хотелось поскорее побороть его.

Непенин встретил их на балконе. Отлежал одну щеку, и она пошла неровными красными полосами. И все было, как всегда: пыхтящий никелированный самовар, свежее печенье, которое привез из города хозяин, вазочки с вареньем.

— Нагулялись? А я было хотел уже один приниматься. Боялся, что самовар остынет.

Вера Ивановна мимо чайного стола прошла в спальную и остановилась там перед зеркалом, отдернув у окна драпировку. С прозрачного стекла смотрело лицо, — такое же, как всегда, но с едва заметным лихорадочным румянцем и темными тенями под глазами. Лицо хранило тайну, — и Вера Ивановна облегченно вздохнула. Он ничего не заметит.

На балконе заняла свое обычное место, у самовара. Спросила Кулаковского:

— Вам какого варенья? Есть очень хорошее апельсиновое. Или вы, как всегда, землянику?

— Пожалуй, положите апельсинового.

Принимая блюдечко, взглянул на Веру Ивановну и слегка, одними уголками губ улыбнулся поощрительно. Значит, — тоже боялся, как бы не выдала себя. За нее боялся.

И она сама не думала, что это будет так просто. Словно не произошло ничего особенного. Может быть, и в самом деле — ничего?

Непенин, в промежутках между глотками горячего чаю, говорит о новой даче.

— Понимаете, даже спал плохо. Все думал: не повернуть ли фасад так, чтобы верхний балкон смотрел на запад, а не юго-восток? Тогда за вечерним чаем всегда было бы солнце.

Кулаковский не одобрил проекта.

— Нельзя. С дороги испортится вид. Всю постройку придется переделывать.

— Ты думаешь? Ну ладно. Пусть будет по-старому. А то я страшно беспокоился. Ей Богу, даже спал плохо.

Кулаковскому он верит, — тем более, что тот очень редко высказывает свои мнения серьезно. По большей части, только подсмеивается или шутит. И сейчас опять уже Кулаковский принимается рассказывать какой-то двусмысленный анекдот, в котором фигурирует в качестве дополнительных аксессуаров и новая дача, и повороченный на запад балкон.

Непенин смеется сочно и заразительно.

— Ну, брат… И откуда у тебя берется такое? Ты слышала, мамочка?

Вера Ивановна тоже смеется. Ей весело, без удержу весело. И когда вечером, после двух партий в стуколку, мужчины идут купаться, она заботливо снабжает обоих мохнатыми простынями и напоминает мужу:

— Ты не сиди долго в воде. Тебе вредно.

А передавая простыню Кулаковскому, незаметно задерживает его руку в своей и жмет его пальцы.

И всегда будет так, — и здесь нет ничего особенного, потому что все так делают. И разве муж сегодня не так же счастлив и доволен своей жизнью, как вчера и много дней тому назад, когда ничего еще не было?

В детской ждала нянька. Нужно поставить Ниночке клизму, а такую важную операцию Вера Ивановна не решается доверять прислуге. Сделала все, что следовало, вымыла себе лицо и руки пенистым, душистым мылом и прилегла на кушетку с книжкой в руках. Но читать не хотелось. Смотрела поверх страниц, видела что-то в беловатых тенях комнаты и бессознательно улыбалась.

IV

Появились грибы: хорошие белые и красные, с круглыми крепкими шляпками и мясистыми ножками; темные, словно загоревшие, масленки; волнистые, ярко желтые лисички; солидные серые обабки. Дня три подряд шел мелкий, теплый дождь, — грибной, — а потом сильно пригрело солнце, и тогда особенно весело и дружно полезли из лесного перегноя разноцветные головки. Обабки у старых пней поднялись целой щеткой и их почти не брали: искали белых.

Непенин умилялся.

— Нет, вы посмотрите: ведь это — не гриб, а младенчик. Такого маринада даже и у архиерея не попробуешь. И главное — произведение собственных рук.

Все свободное время проводил теперь в лесу, с берестяной корзиночкой в руках, а по праздникам водил с собою Кулаковского. Ходила, конечно, и Вера Ивановна, хотя Непенин решительно заявил, что никаких способностей к этому спорту у нее не имеется.

— Ты, мамочка, больше в небо глядишь, ворон считаешь. А для грибного дела нужна аккуратность. Ни одного кустика пропустить нельзя. Думаешь, что тут нет ничего, а поройся — и найдешь… Хороший молодой грибок никогда сверху не увидишь. Да и Кулаковский тоже — одного с тобой поля ягода. У меня одного — полная корзина, а у вас у обоих вместе — даже донышко не покрыто.

Кулаковский скромно оправдывался.

— У всякого свой талант…

Грибов он не любил, но был доволен грибным сезоном, который давал ему возможность проводить много времени наедине с Верой Ивановной. Непенин забирался куда-нибудь в самую глушь, — «где еще бабы не истоптали», — и только изредка подавал голос, а Кулаковский, в это время ставил пустую корзину на землю и целовался со своей спутницей.

Вера Ивановна все сильнее чувствовала потребность в его ласках. Прежде тревожилась, раздумывала, и эта тревога временами была острее наслаждения, — но чем дальше шло время, тем теснее и необходимее становилась эта, как будто случайно возникшая, связь. Неделя тянулась в томительном ожидании, а праздник наступал, как желанный и радостный день. В этот день хотелось возместить все, чего не хватало без Кулаковского. Иногда уже гостю приходилось говорить, останавливая ее порывы:

— Будь осторожнее. Он заметит.

— Он? Слепой? Но ведь он грибы ищет. Какое ему дело до нас?

Сначала таилось еще нечто вроде жалости к мужу. Как будто была ему нанесена незаслуженная обида. Но он не видел и не чувствовал этой обиды, по-прежнему сытно ел и хорошо спал.

— Ты знаешь, — говорила Кулаковскому Вера Ивановна, — пока я не полюбила тебя, — не знала, что он так жалок. Может быть, это всегда так бывает, я не знаю. Но страшно подумать, что, если бы я не встретила тебя, я так и не поняла бы никогда настоящей любви, настоящего счастья.

В Кулаковском все-таки заговаривала ревность.

— А однако же ты живешь с ним.

— Ты сравниваешь, милый? — и укоризненно качала головой. — И не стыдно тебе?

— Да-да, конечно… Будь с ним поласковее. Это необходимо.

Выбирался из лесной чащи Непенин, со сбитой набок шляпой, весь в сухих листьях и в паутине, красный и задыхающийся.

— Вот так добыча у меня! Двенадцать белых — и все красавчики, один к одному. А у вас?

Гордый своим непревзойденным искусством, заглядывал к ним в корзину.

— Эх вы… Не стоит вас и маринадом кормить. Ну, пойдемте теперь к мельничному бору. Там обабки хорошие. Это уже гриб видный. Всякий ребенок разыщет.

Запинаясь за выступающие из земли корневища, шли плохо наезженной лесной дорогой к мельничному бору. И, пока Непенин был близко, молчали или вяло говорили о чем-нибудь совсем неинтересном и ненужном. А удаляясь, Непенин слышал за своей спиной веселый говор и смех.

— Право, ты слишком неосторожна! — все чаще напоминал Кулаковский. — Он догадается.

Но она инстинктивно не переходила границы, за которою начинается явная опасность. Пусть он подозревает. Все мужья подозревают своих жен. Но где доказательства? Их он никогда не получит. Она уверена в этом. В крайнем случае, она всегда сумеет убедить его в своей правоте.

Один раз Непенин случайно вышел на полянку, где были его гость и жена, раньше, чем его ждали. И успел заметить, что Кулаковский держит жену за руку и нашептывает ей что-то на ухо, а она, смеясь, наклонила голову, почти лежит на его плече. В первую минуту даже не обратил на это внимание, — так это было для него ново и неожиданно, — потом захолонуло сердце. Посмотрел угрюмым, неподвижным взглядом и сказал сухо:

— Пора домой.

На обратном пути Кулаковский тоже хмурился и с досадой кусал усы, стараясь идти подальше от Непенина, в стороне от дороги. Вера Ивановна была спокойна, смотрела ясно и невинно. Непенин всю дорогу молчал. Кулаковский в этот день скоро уехал в город, а вечером муж устроил Вере Ивановне сцену. Широкими шагами ходил взад и вперед по тесной спальне, натыкался на мебель, и сбивчиво, путая слова и запинаясь, говорил. Жена сидела у зеркала и причесывалась на ночь.

— Это мне совсем не нравится, да, не нравится. Конечно, он — мой товарищ и твой хороший знакомый, но все-таки это мне не нравится. Ты не знаешь его взглядов на женщин. Он циник, говорю тебе, что он циник. И для него нет ничего святого. Ты не ребенок, ты должна понимать, что среди леса он держит тебя за руку вовсе не для того, чтобы поздороваться. Он не может относиться к женщине с уважением. Он не умеет. И ты обязана вести себя с ним более сдержанно.

Вера Ивановна отделила спереди, у лба, длинную прядь волос и, не спеша, накручивала ее на папильотку. Приколола закрученную прядь шпилькой и взялась за следующую. Нагнулась близко к зеркалу и прищурилась. Кажется, есть лишняя морщинка. Нужно будет зимой делать массаж.

Непенин, нетерпеливо поворачиваясь на каблуках, долго ждал ее ответа.

— Ну, так как же? Ты слышала, я полагаю?

Она повернулась к нему, приподняла брови.

— Что такое?

— Как — что? А тебе еще мало? Ты хочешь, чтобы на всех перекрестках кричали?

— Извини, пожалуйста, я не могу думать, что ты говоришь серьезно. Ты, кажется, слишком много портвейна выпил за обедом. Иначе я не могу объяснить… Нельзя же допустить, в самом деле, чтобы ты так мало уважал меня… Кажется, за все время нашего супружества я не подала никакого повода. Ты сам — грязный человек. Я знаю, куда ты в городе таскался по ночам вместе с Кулаковским. Только, пожалуйста, не меряй всех на свой аршин и не оскорбляй меня.

Непенин вынул платок и с рассчитанной медлительностью обтер себе лоб, хотя совсем не было жарко. Но, когда покончил с этим делом и спрятал платок в карман, все еще не придумал, что ответить. Очень это трудно — говорить с женщинами о чем-нибудь важном. Они относятся ко всему как-то особенно, не по-мужски, и, поэтому, трудно втолковать им самую простую истину.

— Я не хочу обижать тебя, мамочка. Но я говорю тебе, как твой старший и более опытный товарищ.

— Да, конечно, ты опытен в подобных делах. Я не спорю.

— Ну, хорошо, нападай на меня. Я стерплю. А с Кулаковским, все-таки, веди себя сдержаннее.

— Откажи ему от дома, если ты так боишься за мою добродетель. Может быть, это не будет… смешно.

— Ты же сама понимаешь, что это невозможно. Я уверен, что нет пока еще никакого серьезного повода, — и, кроме того, при всех его недостатках, он, все-таки, прекрасный человек и мой старый друг.

— Оставь меня в покое, пожалуйста. У меня болит голова от твоих глупостей.

Когда легли спать, Непенин обнял жену и попытался было извиниться, но Вера Ивановна повернулась к нему спиной и, по-видимому, очень скоро уснула; а сам Непенин долго лежал на спине, смотрел в потолок широко открытыми глазами и тяжело вздыхал.

С этого вечера прежние привычные отношения между мужем и женой, как будто, несколько испортились. Непенин чувствовал себя неспокойно и старался поменьше оставлять жену наедине с воскресным гостем. Вера Ивановна нервничала, заставляла мужа терзаться одновременно ревностью и раскаянием. Раскаяние все росло и скоро сделалось сильнее всех остальных чувств.

Раньше было так удобно жить, и так ласкова была жена, весел и разговорчив Кулаковский. Может быть, он и в самом деле иногда позволял себе по отношению к Вере Ивановне что-нибудь лишнее. Но разве это так уже важно? Ведь это ничему, совершенно ничему не мешает. Все шло хорошо и гладко. А теперь, если все пойдет и дальше так же, как идет сейчас, то станет совсем уже неудобно жить. Нет, пусть лучше будет по-старому.

Принимал твердое решение, но, когда встречал горящий взгляд Кулаковского, устремленный на жену, или слышал случайно его страстный полушепот, — терзался ревностью и следил неотступно, как тень.

— Видишь? — негодовал Кулаковский на свою возлюбленную. — Видишь? Я говорил тебе, что нельзя так открыто… Толстый догадывается.

Вера Ивановна пожимала плечами.

— Ничего, это ненадолго. Ему надоест, и он сам убедит себя, что все обстоит благополучно.

Иногда Непенин, в качестве соглядатая, навязывал вместо себя — Ниночку, надеясь, что Кулаковский не решится предпринять что-нибудь при ребенке. Но добился этим только того, что Вера Ивановна окончательно возненавидела болезненного уродца. Ниночка смотрела любопытными, ничего не понимающими глазами на их поцелуи и, должно быть, это ей нравилось, потому что иногда она просила Кулаковского поцеловать и ее. Вера Ивановна грубо отталкивала ее прочь.

— Убирайся ты, соплячка… Целуй своего папочку, если хочешь.

Когда не было поблизости Непенина, она становилась грубой — словно стряхивала с себя какие-то надоедливые путы. При Кулаковском можно было говорить то, что думалось, и делать то, что хотелось, — и когда он, в свою очередь, бывал так же прост и грубоват, то это не обижало, а радовало.

— Почему я не жена твоя?

— А разве я — плохой любовник?

— Это не удовлетворяет меня. Я хотела бы быть твоей женой. Так скучно всегда видеть рядом с собой лишнего человека, чувствовать, что зависишь от него на каждом шагу.

— Не можешь же ты развестись. Муж не согласится, да и семейное счастье хорошо только в мечте. Если мы женимся, то, в конце концов, начнем обманывать друг друга так же точно, как теперь обманываем Непенина. Это тоже скучно. А сейчас нас связывает только любовь, потому что я люблю тебя, как никого еще не любил. Я думал, видишь ли, что это будет самый обыкновенный маленький роман, — но ты умеешь привязывать.

— Да?

И она, счастливая, радостно смотрела на него лучистыми глазами. Ей нравилось всецело повиноваться ему, — и в то же время нравилось повелевать без принуждения и просьб, одной силой страстной любви. Ничего подобного не давал ей муж. Он только смотрел на нее своими рабскими и похотливыми глазами, мог быть только трусливым рабом и тупоумным деспотом.

Иногда она спрашивала.

— Чем же это кончится, скажи мне?

— Не стоит задумываться. Сейчас — хорошо, а дальше будет или лучше, или хуже, пока все не кончится само собою.

Но такой ответ не удовлетворил ее.

V

Осень наступила дождливая, холодная, с сырыми, промозглыми туманами и леденящим ветром, — в город пришлось переехать раньше предположенного времени. Непенин схватил бронхит, и Вера Ивановна каждый вечер мазала ему бок какою-то пахучей и липкой белой мазью. Ниночка тоже кашляла, похудела и побледнела больше прежнего. Один Кулаковский, несмотря на осенние туманы, был свеж и здоров, как всегда, звучно смеялся, показывая белые зубы, и с прежней аккуратностью до самого отъезда с дачи ходил купаться на речку.

Уложили на три больших воза дачные пожитки и под мелким моросящим дождем повезли их на станцию. Потом начались нудные, надоедливые хлопоты на городской квартире: вешали драпировки и гардины, стлали ковры, расставляли мебель, ссорились с управляющим по поводу дымящих печей и неисправного водопровода. Радостное лето осталось позади.

Среди всяких хлопот и домашних волнений Вера Ивановна похудела и осунулась. Ей было жутко при мысли, что минувшее может не вернуться, что новая любовь, вместе с летом, не возродится больше. Заботило, как устроить свидания здесь, в городе. Об этом обещал похлопотать Кулаковский, но за первые две недели жизни в городе ничего не предпринял.

— Слишком гадко здесь после того, что было там, в лесу. Там было особенное, а здесь все опять сведется к обыкновенной интрижке. Да и толстый идиот не перестает подозревать и подсматривать. Придется подождать немного.

Дважды в неделю играли в стуколку. Кроме Кулаковского приходили и другие знакомые, по большей части банковские служащие. С тех пор, как Непенин получил наследство, эти гости относились к нему с большим почтением, чем прежде, и усерднее закусывали, потому что Непенины держали теперь хорошую кухарку. А горничная ходила в маленьком белом чепчике и в разглаженном мелкими складочками кружевном переднике. Непенин был очень доволен всеми этими радостными мелочами, усердно угощал, сидя на своем хозяйском месте за ужином, и хвастался своей жизнью. Выпивать начал больше и чаще, чем прошлой зимой.

Зато у Кулаковского городская жизнь ладилась плохо. В банке не дали давно обещанного повышения. Одолевали кредиторы. Раза три-четыре он занимал по мелочам у Веры Ивановны, которая экономила для этого выдававшиеся ей мужем хозяйственные деньги. Ходил сгорбившись и часто забывал смывать с выхоленных рук чернильные пятна. Даже сам Непенин заметил однажды:

— Грустишь?

И истолковал это по-своему. Очевидно, с женой у него ничего не вышло, и он страдает неразделенной любовью. Поэтому говорил с Кулаковским снисходительно и ласково, и в то же время, из маленькой мести, часто целовал жену в его присутствии. Как будто хотел сказать этим:

«Видишь, я — ее собственник. И моя собственность — неотъемлема, потому что не захотела изменить мне, хотя ты красивее».

И корень его ревности заключался не в боязни потерять любовь жены, а в боязни утратить привычную собственность. В проявлениях ее любви он особенно и не нуждался. Лишь бы не нарушала установленного порядка жизни.

Не жалел денег на ее туалеты.

— Ничего, одевайся получше… У нас, слава Богу, на это хватит. Я люблю, когда ты одета лучше других.

Любил ее кружева, шуршанье шелковых юбок, атлас и перья модных шляпок. И часто спрашивал даже совсем не близких знакомых:

— А ведь недурная бабенка моя жена, как вы находите?

Некоторые, поощренные этими вопросами, пытались ухаживать, но Вера Ивановна держала себя с ними очень холодно. И это выходило у нее как-то само собой, без всяких усилий воли, хотя она и любила поклонение. Привязанность к Кулаковскому вытеснила все другие чувства, и теперь, когда переезд в город поставил неожиданные препятствия продолжению их связи, эта привязанность сказывалась еще острее.

Раз встретилась с Кулаковским на улице и сказала ему:

— Я не могу больше. Я не ручаюсь за себя… Мы должны видеться, как прежде, или я во всем признаюсь мужу и открыто уйду к тебе.

Кулаковский был бледен, кусал губы.

— Но что же делать? Я не вижу пока никакого исхода. А насчет открытого разрыва — конечно, глупости. Ты сама понимаешь, и я уже говорил тебе не раз, что я не гожусь в мужья.

— Хорошо, я не спорю с тобой, не могу спорить. Но ждать больше я не могу тоже.

Квартира Кулаковского для свиданий не подходила, потому что он снимал для себя две комнаты у сослуживца. И если даже переменить квартиру, то все-таки слишком опасно. Найдется доброхотный шпион, который выследит и направит мужа по верным следам.

Оставалось одно — меблированные комнаты, второсортные номера для приезжающих, с продавленными диванами и сомнительными простынями на жестких кроватях. Это был слишком резкий переход после тенистой лесной глуши, после яркого солнца и теплого песчаного берега, — и Кулаковский долго колебался, прежде чем в первый раз передал Вере Ивановне условленный адрес.

Она явилась в назначенный час сияющая и радостная, со сбившейся набок густой вуалью. Быстро, мельком, взглянула на незнакомую обстановку и бросилась на грудь к Кулаковскому.

— Наконец-то…

И только потом уже, когда миновал первый пыл страсти, внимательнее осмотрелась и заметила:

— Однако, как здесь… Я представляла себе все это немножко иначе… Ведь я никогда не бывала в таких местах.

Кулаковский ответил почти злобно:

— Я не могу предоставить тебе дворец с мраморными колоннами и золотым ложем. Ты должна была знать это.

— Конечно, милый. Но ведь я не сержусь. Для меня достаточно, что ты, наконец, со мною, что я могу, как прежде, целовать тебя.

И, уже собираясь уходить, сказала задумчиво и с непривычной сдержанностью:

— И все-таки летом было лучше. Ты не виноват в этом, но летом было лучше. Может быть, в такие же номера ты водил когда-то других, а тогда я была единственная и знала это. И мне кажется еще, что здесь ты можешь меня разлюбить.

— Если бы ты не боялась этого — разлюбил бы. А теперь — нет.

После первого свидания встречались редко, каждый раз меняя из осторожности — и из отвращения — адреса меблированных комнат, но все они были одинаковы, как их дешевая мебель, сделанная по одному и тому же, давно установленному шаблону. И каждый раз к радости свидания примешивалась тоска и злобная ненависть к кому-то, кто упрямо становился поперек жизни и отнимал яркие краски от ее радостей.

И, под влиянием этой ненависти, их объятия были теперь не так страстны, не так поглощали мысли и волю, как летом. Словно больше нравилось вспоминать о прошлом, а не переживать настоящее, которое было только бледной тенью этого прошлого.

Вера Ивановна все чаще говорила о том, как хорошо жилось бы, если бы совсем не было на свете Непенина и Кулаковский всецело занимал его место.

Он говорит, что не годится в мужья. Но пусть. Совсем и не нужно быть мужем. Они и без Непенина жили бы, как любовники, — но не здесь, в загаженных меблированных комнатах, а там, на свободе зеленой лесной жизни. Тому, Непенину, ничего этого не нужно. Он умеет любить только в положенные часы, и плохо приготовленный обед заставляет страдать его больше, чем слишком холодные ласки жены. Ему ничего не нужно, — и он имеет все. А Кулаковский побирается у его стола по крохам, как нищий.

С грубоватой откровенностью она говорила все, что думала, не замечая, что иногда слишком больно задевает своего возлюбленного. А тот бледнел от ее слов и дышал тяжело, как загнанный зверь.

Один раз неожиданно сорвалось с его губ:

— Ну, если так… если так — убью его, вот и все…

Она испуганно схватила его за руки, словно он держал уже оружие.

— Что с тобой? Не говори так… Я боюсь.

Но скоро и сама уже, незаметно для себя самой, развивала эту мысль. Конечно, это только шутка, — говорить об убийстве. Но если бы он просто умер, сам умер, — это было бы хорошо. У него не такое уже отличное здоровье: слабое сердце, одышки, а за последнее время и желудок начинает плохо варить. Какой-нибудь серьезной болезни, вроде тифа или воспаления легких, он ни за что не перенесет.

Тогда они не женятся. Останутся в таких же отношениях, как и сейчас. А если женятся — «ведь можем же мы тогда и жениться, милый? Я не буду стеснять тебя!» — все равно, будут жить так, как хочется, и не будет больше этого препятствия на пути жизни. Кулаковский останавливал ее, — иногда очень резко.

— Молчи! Болтаешь, как всякая глупая баба. Что толку в этих дурацких мечтах?

Она смущенно останавливалась, но скоро возвращалась к тому же. Если муж умрет, новая дача будет принадлежать ей одной, — а она подарит ее Кулаковскому. Ведь он так любит природу, лес, солнце. Если захочет, то бросит проклятую службу в банке. Денег хватит, чтобы прожить вдвоем, не следует только расходоваться по пустякам. А ей самой так мало будет нужно. Она обойдется без туалетов, без самого необходимого, если этого захочет Кулаковский. Тот сжимал кулаки.

— Оставь, говорю тебе.

По вечерам, после обычных карт, он часто ссорился с Непениным, бессильный сдерживать свою неукротимую ненависть. Ссорились из-за пустяков, — и со стороны эти ссоры звучали почти смешно, но Непенин пугался и всячески старался как-нибудь загладить недоразумение.

— Что ты… что ты… Ну пусть будет по-твоему, если тебе так хочется. Мне ведь все равно.

И переводил разговор на политику, в которой Кулаковский ничего не понимал и о которой терпеть не мог разговаривать. Вера Ивановна смотрела на него любовными глазами и, улучив минуту, торопливо и страстно шептала:

— Дорогой мой, не волнуйся так. Из-за него, этой гадины… Стоит ли? Ради меня… Ну, я прошу, ради меня…

Во второй половине зимы, когда начались частые гнилые оттепели, заглянула в дом смерть, как будто названная разговорами в меблированных комнатах. Но миновала Непенина, который чувствовал себя теперь вполне здоровым, и остановилась у изголовья Ниночки.

Девочка простудилась на прогулке, заболела инфлюэнцей. Родители беспокоились мало, потому что редкий месяц проходил без Ниночкиной болезни. Позвали, как всегда, дешевого врача, старого и полуглухого. Тот не нашел ничего особенного.

— Не хорошо только, что девочка, вообще, слабовата. Дурное питание и, может быть, наследственность. Но через неделю встанет… Благодарю вас.

Через неделю Ниночка металась в жару, никого не узнавала. Инфлюэнца осложнилась воспалением брюшины. Приехал важный профессор, развел руками и, уезжая, неторопливо спрятал в жилетный карман крупную бумажку, обещая побывать завтра, но на другой день Ниночка умерла.

Вера Ивановна раза два падала в обморок, а Непенин ходил потерянный, осунувшийся, с расстегнутым жилетом, из-под которого выглядывала смятая манишка, и с табачным пеплом на отворотах пиджака. В доме все вдруг оказалось не на месте, как после переезда на новую квартиру.

Ниночку одели в парадное платьице, украсили цветами. Батюшка отслужил панихиду, выпил в соседней комнате три стакана чаю с вареньем и громким, сочным голосом говорил складывавшиеся в привычные фразы слова утешения. Все было как следует: словно весь дом, действительно, погрузился в печаль.

Похоронили тоже как следует, — с митрофорным протоиереем, который издали совсем был похож на епископа, но за похороны брал дешевле. Кулаковский шагал на кладбище рядом с Непениным. Поддерживал его под руку, хотя Непенин уже успокоился и шагал твердо, в свежем сюртуке и застегнутом на все пуговицы жилете. Обратную дорогу с кладбища все трое, — муж, жена и Кулаковский — сделали в наемной карете. Было холодно, но Непенин вытирал платком лоб и несколько раз сказал, слезливо сморкаясь в тот же платок:

— Что делать… Когда умрем, все опять будем вместе с Ниночкой. Может быть, и правда лучше, что недолго мучилась…

Вечером Вера Ивановна с облегчением подумала, что не надо больше возиться с клизмами и лекарствами, заботиться о кашке и молоке, а Непенин ходил взад и вперед по кабинету и радовался трусливой, скрытной радостью, что не слышно больше детского плача, который был так надоедлив и мешал по вечерам сидеть над срочными банковскими ведомостями или играть в стуколку. Девочку при ее жизни он, все-таки, насколько мог и умел, любил, но эта чахлая любовь легко и спокойно умерла вместе с самой Ниночкой.

Через два дня после похорон Вера Ивановна была на свиданье в меблированных комнатах. И, так как похороны были еще слишком живы в воспоминаниях, то много говорили о них в промежутках между поцелуями и объятиями.

Вера Ивановна думала вслух:

— Вот, она умерла и для всех это лучше, даже для нее самой. Зачем есть на свете такие бесполезные жизни, которые только мешают другим? Конечно, он живет не так, как жила Ниночка, доволен своей жизнью и совсем не хочет умирать, но все-таки было бы хорошо, если бы его тоже не стало больше.

Кулаковский оттолкнул ее от себя так грубо, что она посмотрела на него с недоумением и гримасой боли на лице.

— Сколько раз я говорил тебе… Замолчи!

VI

Тоскливые дни тянутся долго, но в памяти оставляют мало следов. И когда прошла зима, то воспоминание о ней было смутно и далеко, а давно минувшее лето все еще было ближе мыслям и сердцу. Все напоминало о нем и только о нем, едва дворники успели собрать в кучи последний грязный снег, а меховые шубы отправились на покой в пропитанные вонью нафталина сундуки.

Непенин получил на две недели отпуск из банка. Необходимо присмотреть лично за окончанием работ на собственной даче. Оставил пока жену в городе, а сам отправился туда, нагруженный всякими хозяйственными принадлежностями, образцами красок и дверных приборов.

Дача сияла свежей окраской. Только что вымытые стекла блестели, и, конечно, вертелся флюгер над остроконечной крышей. Спешно нанятый садовник с двумя подручными чухонцами проводил дорожки, разбивал клумбы, сажал цветы и кустарники. Непенин суетился, командовал, путаясь в собственных распоряжениях и сбивая с толку рабочих. Весь был исполнен сознанием, что он полновластный хозяин этого зеленого уголка, и гордился этим сознанием, как маленький гимназистик круглой пятеркой в аттестате. Казалось, что и вся прежняя жизнь была прожита только для того, чтобы приобрести, в конце концов, этот дачный участок, ходить по только что проложенным дорожкам, усыпанным скрипучим крупным песком, взбегать в верхний этаж по чистенькой лестнице с лакированными перилами и видеть, что все эти чужие, нанятые люди трудятся для него одного, для его счастья и удобства.

Мечтал о дне новоселья, хотел, чтобы он наступил возможно скорее и для этого торопил рабочих, — и в то же время намеренно тянул лишние дни, чтобы продлить именно это острое удовольствие ожидания. Наконец, все было готово: последний гвоздь заколочен и посажен последний куст в цветнике. Тогда рассчитал рабочих и поехал в город, чтобы пригласить знакомых, сделать закупки и, вообще, приготовиться к торжеству.

Торжество состоялось пышное. За обедом сидело больше двадцати человек, в том числе и банковское начальство. Дамы помоложе были в открытых туалетах, а на Вере Ивановне шуршало платье из тяжелого муара. У Непенина топорщился на круглом животе новый сюртук, и лысина лоснилась от пота, хотя день был холодный и пасмурный. К вечеру тучи разошлись, показалось бледно-голубое небо. Настроение у гостей повысилось, потому что было выпито много шампанского, а за десертом — ликеров. Только Кулаковский был сумрачен и неразговорчив и слишком много пил, не пьянея.

За обеденном столом Непенин — должно быть, нарочно, — поместил его подальше от Веры Ивановны, И до самого десерта они, среди общего шума, не могли перекинуться двумя словами. А под конец, за рюмкой зеленого шартреза, хозяйка оставила свою сдержанность, громко переговаривалась через весь стол со своим любовником и улыбалась ему открыто и вызывающе.

Когда стемнело настолько, насколько вообще темнеет в белые северные ночи, Непенин пригласил гостей на веранду, а сам отправился в сад — зажигать фейерверк.

Шипели отсыревшие ракеты, хлопали римские свечи, выкидывая тусклые разноцветные горошинки, трещало и нелепо разбрасывало во все стороны красные искры китайское колесо, которое никак не хотело вертеться. Гости снисходительно аплодировали стараниям хозяина, который возился со своими пиротехническими принадлежностями весь в поту и со сбившимся набок галстуком.

Кулаковский смотрел издали на это скучное веселье и беззвучно шевелил губами, как человек, который о чем-то сосредоточенно думает. Потом сжал крепкий, тяжелый кулак и погрозил им в ту строну, откуда доносился голос хозяина.

— Будь ты проклято… сытое чучело.

После фейерверка гости торопливо разъехались, чтобы не опоздать к последнему поезду. Китайское колесо еще дымилось и чадило, а площадка перед цветником уже опустела. Слышались у калитки садика прощальные приветствия и мокро шлепали дамские поцелуи. Когда разъезд кончился, Кулаковский вышел из своего убежища, отыскал запыхавшегося Непенина и протянул ему руку, — ту же самую, которою только что грозил:

— До свиданья, брат… Пора и мне.

— Ну, что за пустяки? — искренним голосом возмущался хозяин. — Оставайся ночевать, а завтра двинемся с восьмичасовым. Верочка, не пускай его, пусть остается.

Показал товарищу прожженную полу сюртука.

— Пропал новый костюм. И все это проклятое колесо. Не горело, не горело, а потом разом и пыхнуло. Хорошо еще, в глаза не попало. Пойдем на балкон, там, кажется, есть бутылочка красного.

Кулаковский машинально пошел за хозяином. Вспышка злобы уже погасла и, вместе с нею, ушла вся энергия. И было приятно, что можно молчать и слушать, потому что Непенин болтал все время счастливо и беззаботно, хвастался тем, что уже сделано, и обещал в ближайшем будущем устроиться еще лучше. Вера Ивановна была тут же и жала под столом ногу гостя.

Спать уложили Кулаковского на кушетке в гостиной. Спальня супругов была поблизости, отделенная от кушетки только дощатой стеной, которую не хотели штукатурить до будущего года, пока не сядет сруб. Сквозь эту стену гость долго слышал возню Непенина, его шепот, шорох снимаемого платья и шелковых юбок. Зажал уши, чтобы не слышать, — но все-таки угадывал звуки поцелуев. Когда все затихло, долго еще метался на неудобной, слишком короткой кушетке и беззвучно шевелил губами…

Утром Кулаковский отправился в город вместе с Непениным, у которого было там какое-то дело по расчету с подрядчиками. Вера Ивановна одна осталась на даче.

Всю дорогу в душном, провонявшем дезинфекцией, вагоне Кулаковский думал все о том же, что давно уже не давало ему покоя.

Сегодня вечером Непенин, все такой же счастливый и довольный собою, вернется к жене и домашнему уюту, будет наслаждаться всем тем счастьем, глубины которого он не способен даже понимать. А он — Кулаковский — будет по-прежнему тянуть давно надоевшую лямку своей жизни через чопорно-тоскливые банковские залы, через грязные меблированные комнаты и дешевые рестораны. И в его жизни никогда не будет ничего, похожего на счастье, потому что связь с Верой Ивановной, вместо долгожданных радостей, приносила только обиду и горькую ненависть.

О том же самом думал и за своей конторкой на службе, был невнимателен и рассеян, и получил лишний выговор от начальника, — сухопарого аккуратного немца с геморроидальным лицом, который ненавидел своего подчиненного обычной ненавистью больных уродов к здоровым и сильным.

После службы обедал в ресторане: три блюда и кофе — пятьдесят копеек. Потом — все одна и та же чуждая суета большого города, партия на биллиарде с маркером, от которого пахло чесноком и селедкой, — и пьяный угар перед сном.

В следующую свободную субботу, незадолго до полудня, Кулаковский поехал, как всегда, на вокзал, и остановился уже перед кассой, чтобы получить билет, но вдруг передумал, вышел на улицу и вскочил в первый попавшийся трамвай. Хотелось хотя бы этим неожиданным поступком нарушить цепь жизни. Там, на даче, будут ждать, недоумевать о причине. И, конечно, сам Непенин в глубине души образуется отсутствию обычного гостя, а Вера Ивановна будет беспокоиться и строить тысячи разных предположений, которые все сведутся к одному: разлюбил, изменяет.

Впрочем, будет ли рад Непенин? Конечно, он ревнует, но привык уже к своей ревности, как к досадному, но необходимому неудобству, вроде слишком крутой лестницы у квартиры. А без постоянного воскресного гостя ему будет скучно, потому что без него весь день придется распределять иначе.

— Еще пришлет телеграмму, болван. Или завтра, под каким-нибудь предлогом, сам прикатит в город, чтобы узнать, в чем дело.

Шевельнулась неожиданная, злорадная мысль:

«А вот как-нибудь под сердитую руку возьму и скажу ему все. Скажу прямо, что его жена — моя любовница».

Но и это глупости. Просто тот сделает вид, что не верит, — и тесный круг нисколько не сделается от этого шире. Все будет по-старому.

Вышел из трамвая на ближайшей остановке, заметив вывеску знакомого ресторана. Там еще не кончили утреннюю уборку, пахло сырыми опилками, и венские стулья были нагорожены кверху ножками на столиках. Спросил водки и жадно выпил несколько рюмок, не закусывая.

А если разорвать все? Сказать ей, что разлюбил, что нашел другую? Это будет тяжело, но характера, может быть, хватит. И кроме того, можно ведь для того, чтобы отвлечься, завести какую-нибудь новую интрижку. Женщин так много.

К чему это приведет? Лишнее страдание себе и лишняя радость ему, лишняя ступень к лестнице его счастья. Нет, и это нелепо.

Спросил еще водки, и невыспавшийся лакей смотрел на него подозрительно и сурово, принося новый маленький графинчик.

A там, на новой даче, его ждали, и даже отложили на целый час обед, в надежде, что гость еще приедет. Поэтому перестоялся слоеный пирог и пережарилось жаркое. Кухарка в третий раз пришла с жалобой, и тогда сели обедать вдвоем, оба недовольные и злые. Вера Ивановна побледнела, и от тревожного ожидания у нее заболел висок, но за все время обеда, словно по уговору, ни словом не обмолвилась о Кулаковском. Хозяин копался вилкой на блюде и жаловался на неудачные кушанья.

Настоящая кухарка не должна пересушивать. Что из того, что немножко запоздали? Можно было отставить к сторонке, а не толкать в самый жар.

Искоса поглядывал на жену, на ее нервное побледневшее лицо с темными подглазицами. Хорошо знал, что когда она такая, то нужно быть осторожным.

— А ты покушала бы, все-таки. Вот тут есть сочный кусочек. Дай, я положу тебе.

Вера Ивановна порывисто отодвинула тарелку.

— Оставь, пожалуйста. Я не нуждаюсь в твоих заботах. Лучше постарался бы не изводить меня своим дурацким брюзжаньем.

Непенин обиделся.

— Ну, конечно, я не умею ухаживать за тобою так, как некоторые другие… Где уж мне за ними угнаться.

— На что ты намекаешь, ты, животное?

Сейчас упадет что-нибудь на пол, — вернее всего дорогой стаканчик для вина из только что купленной дюжины, — потом поднимутся к лицу дрожащие пальцы, и придется бежать за холодной водой, за нашатырным спиртом.

— Ты напрасно думаешь, Верочка… Какая ты, право… Я сказал так себе, а ты сейчас же готова сделать целую историю.

— На кого ты намекаешь, я спрашиваю?

И, не дожидаясь ответа, так как Непенин уже трусил и извинялся, а, между тем, так хотелось помучить этого противного надоевшего человека, заговорила, не стесняясь прислуги, громким, надорванным голосом:

— Они, наконец, выведут меня из терпения, эти твои намеки и подозрения. Я тебе говорила уже, если хочешь, откажи ему от дома или сделай еще что-нибудь в этом роде. Все равно, ты постоянно унижаешь меня, а это будет только лишним унижением. И я не понимаю, чего ты добиваешься… Да, он нравится мне, очень нравится, потому что ты — безобразный дурак, а он — красив и умен, и как бы ты ни старался, ты никогда не будешь похож на него. Это ты хотел знать, да? А когда его нет, мне скучно, и это тоже правда. Чего же ты еще хочешь?

Непенин был сбит с толку и растерянно мигал. Он все-таки еще надеялся, что жена только ценит и любит Кулаковского, как старого знакомого и друга. И он не понимал, как следует теперь принять эти ее слова: как полное признание в вине или, наоборот, как подтверждение его собственных оптимистических предположений.

— Вот, ты уже волнуешься и кричишь… А я совсем не хотел сказать что-нибудь особенное. Меня даже очень радует, что тебе так нравится Кулаковский. Право, меня очень радует. Я и сам его люблю, и прекрасно, что он развлекает тебя, когда приезжает. Я, конечно, немножко устарел, тяжел на подъем, а он — молодец. Хочешь, я пошлю ему телеграмму с уплаченным ответом?

Вера Ивановна бросила на пол, вместо стаканчика, только салфетку. Проговорила медленно, с расстановкой:

— Ах, какая же ты гадина.

Тогда, наконец, и он, как будто бы что-то понял, но ничего не ответил, а только смотрел на жену, широко открыв глаза. Та подождала с минуту и ушла из-за стола к себе в будуар. Заперлась там на замок, теребила зубами кружево платка и плакала. И ей казалось, так же, как и Кулаковскому, который в это время скандалил с лакеем в городском ресторане, что жить на свете, в конце концов, очень скучно и скверно, потому что мелких неприятностей гораздо больше, чем маленьких радостей, и слишком тесен тот круг, по которому приходится ходить изо дня в день, как одиночному заключенному на тюремной прогулке.

Непенин, докончив обед, лег отдохнуть, но спал плохо и поднялся с постели раньше обычного. Чтобы заполнить время до вечернего чаю, совершил прогулку по своим владениям, попробовал прочность недавно поставленного решетчатого забора, выполол грядку с земляникой «королева Виктория», обругал дворника за то, что не закрывает помойную яму. Осталось до чаю еще около получаса.

Постучался к жене в будуар.

— Верочка, можно к тебе?

Из-за двери женский голос ответил грубо:

— Отвяжись…

Но Непенин терпеливо топтался у двери, прильнул глазом к замочной скважине, потом постучал еще раз.

— Верочка, милочка моя…

Просил жалобно, как побитая собака, — и дверь открылась. Непенин сел рядом с женой на диван, обнял ее и начал целовать заплаканные глаза. Ни слова не сказал о том, что случилось за обедом. А она покорно подставляла лицо его поцелуям и думала, что муж, несмотря на ее слезы и истерики, всегда одерживает над нею верх, и она, в сущности, только его раба, бунт которой против властелина смешон и нелеп.

Кулаковский приехал на другой день, в воскресенье, когда хозяева потеряли уже всякую надежду его увидеть. Непенин встретил его с распростертыми объятиями, долго жал руку гостя и повторял убедительно, словно это была не самая настоящая правда, а хитрая ложь, в которой во что бы то ни стало следовало уверить:

— А мы-то заждались тебя, совсем заждались. Ей Богу, так-таки и заждались… Даже обед вчера испортили, — и все из-за тебя…

У Кулаковского опухло от пьянства лицо, и голова болела после вчерашнего разгула. Глаза смотрели сумрачно и дико, и Непенин вздохнул облегченно, когда к гостю вышла Вера Ивановна.

— Вот и хорошо. Вы тут займитесь чем-нибудь, а мне нужно еще кое-что обделать по хозяйству.

Ушел, торопливо семеня коротенькими ножками, а гость и хозяйка остались вдвоем. Вера Ивановна дулась.

— Нехороший ты… Я совсем измучилась вчера. Думала уже, что ты заболел, или, еще хуже, увлекся кем-нибудь, а ты, кажется, просто кутил.

— Да, кутил! — спокойно признался Кулаковский. — И даже чуть не попал в участок, потому что устроил маленький мордобой.

— Зачем ты это? Зачем? Ты разлюбил меня.

— Совсем нет. Просто скучно и… и досадно на многое… Посмотри, что я купил вчера. Достал по случаю, очень дешево, у какого-то пьянчужки.

Вынул из кармана револьвер, черный, словно траурный.

— Браунинг… Хорошая штучка, особенно если надпилить пулю.

Вера Ивановна отшатнулась и растерянно посмотрела по сторонам, — не подслушивает ли кто. Кулаковский заметил это и, усмехнувшись, спрятал револьвер.

— Не беспокойся, это — для себя. Не для кого-нибудь другого, понимаешь? Просто на тот случай, если станет слишком скучно.

С деланной усмешкой заговорил о каких-то пустяках и с такою же деланной грубостью обнял свою любовницу, так что та слегка застонала от боли. Но ей нравилась эта грубость, и, прижимаясь к нему, она шептала испуганная и в то же время, счастливая:

— Ведь ты не сделаешь этого, нет? А если уже так, то — вместе? Хорошо?

И в эту минуту ей казалось, что умереть вместе с этим грубым и сильным человеком, у которого такая мускулистая грудь и горячие губы, радостно, очень радостно, радостнее, чем жить.

VII

До половины лета все шло по-прежнему. Топтались по давно проторенной сомкнутой в круг тропинке. Воровали поцелуи и ласки и, как будто, притворялись, что эти ласки приносят настоящее счастье, а Непенин тоже притворялся, что ничего не видит и не знает, вкусно ел и каждую неделю расставлял жилеты.

В конце июня по какому-то вздорному поводу вздумали слегка покутить. Из банка Непенин вместе с товарищем отправились по магазинам. Кулаковский выбирал вина и закуски, а Непенин расплачивался. Приехали на дачу нагруженные кульками и свертками.

— Денек-то какой! — восхищался Непенин. — Прямо Италия! После обеда хорошо будет погулять. Я, пожалуй, даже и спать не лягу.

Кулаковский хмуро поздоровался с хозяйкой.

— Давайте кутить сегодня.

Вера Ивановна опять испугалась, как тогда, с револьвером. Выбрав минуту, когда муж ушел на кухню отдавать хозяйственные распоряжения, торопливо спросила:

— Что это ты такой? Не нужно, милый, не нужно…

— Да ничего и не будет. Просто напьемся — и только.

— Ты за последнее время странный какой-то… Мне все кажется…

— Тише… Он идет… Распорядитесь-ка эту бутылочку белого отправить на лед. А где же омары? Тут была большая коробка…

Непенин посмеивался и с довольным видом потирал руки.

— А ты, я вижу, входишь во вкус. Со временем из тебя выработается порядочный гурман. И меня, брат, за пояс заткнешь. Как ты думаешь, Верочка?

— Оставь! — оттолкнула его жена. За последнее время ей становилось все тяжелее переносить постоянную близость мужа. Прежде она думала, что все войдет, наконец, в привычку, сгладится. А на самом деле то, что прежде было совсем легко и просто, теперь тяготило и делало длинные летние дни невыносимо томительными. Непенин чувствовал это и угодничал перед женой, как лакей перед взыскательным барином, и это угодничество делало его еще противнее.

И сейчас он робко отошел в сторону и заговорил уже из другого конца комнаты:

— Все ты сердишься, Верочка, все сердишься… Ты бы полечилась немножко… Право же, у тебя печень больная.

Кулаковский привык к этим маленьким семейным сценам в его присутствии настолько же, насколько супруги привыкли ссориться. И эти сцены доставляли ему злобное наслаждение, потому что видно было, что Непенин страдает от них и теряет почву под ногами.

Фамильярно хлопнул по плечу хозяина.

— Достается понемножку? Ничего, терпи. Это, друг мой, неизбежные тернии у супружеских роз.

«А вот ты, пожалуй, рвешь у меня одни розы, без шипов!» — подумал хозяин и пошел к столу откупоривать бутылки.

Сели обедать. Пили много и за закуской, и за жарким и за десертом. У Веры Ивановны зрачки расширились, и глаза от этого казались темнее и глубже. Хозяин распьянел, по несколько раз повторял одни и те же фразы и обтирал лоб салфеткой. Кулаковский выпил значительно больше, но держался за столом прямо, говорил мало и сдержанно и твердой рукой наливал новые рюмки. Только лицо у него сильно покраснело и усы топорщились над вздрагивающими губами.

В конце обеда, очищая от кожицы апельсин, Непенин, прищурив один глаз, посмотрел на гостя, потом перевел взгляд на свою тарелку и сказал тягучим, пьяным голосом:

— А ты, брат, ловкий человек… Да.

— То есть? — удивленно и слегка враждебно переспросил гость.

— Да так уж. Ловкий и все тут. И насчет роз это ты хорошо сказал, хотя и не оригинально. Только нехорошо, брат, что ты все шипы оставляешь другим. Это не по-товарищески.

Старательно отделил от апельсина одну дольку, засунул ее в рот и обсосал, причмокивая жирными, мягкими губами. Над столом на несколько мгновений повисло неловкое, недоумевающее молчание. Кулаковский насторожился, отставил рюмку, сквозь которую смотрел, как сквозь лорнет, на Веру Ивановну, и потом ответил глухим, сдержанным голосом:

— Может быть. Но ты вот, пьешь, пьянеешь и начинаешь говорить глупости. Это уже нехорошо.

— Ничего, брат. Все хорошо. Только не беспокой меня, пожалуйста. Не люблю я все эти неприятности. У меня за последнее время жена ведет себя, как ведьма, а это пищеварение портит. Ты бы повлиял на нее.

Вера Ивановна встала.

— Послушай, если ты… Здесь не кабак, свинья ты этакая…

— Оставьте его, он пьян! — задержал ее Кулаковский. — Он не понимает, что говорит.

— Нет, вы не знаете… как он измучил меня, этот низкий человек. Сам треплется в городе по ночам, черт знает где, и еще смеет…

Непенин испугался и выплюнул апельсинную дольку. С внезапно обострившейся наблюдательностью всматривался в лицо жены и гостя, и ему показалось, что они искренно возмущены его намеком, и что, стало быть, между ними все-таки нет ничего серьезного. Это обрадовало его, даже отрезвило немного. Он потянулся к жене, поймал ее за руку и почти насильно усадил на прежнее место.

— Прости, милочка. Ведь я же шутя… Неужели я мог бы подумать? Ну, извини же, пожалуйста… Хочешь еще шартрезу?

И до тех пор, пока не встали, наконец, из-за стола, он все шутил и смеялся, ласково трепал по плечу Кулаковского и пытался целовать руки Веры Ивановны. Но гость и жена молчали, и жена часто прикладывала руку к груди, потому что сердце у нее билось тревожно и болезненно. Должно быть, она тоже слишком много выпила. И в то же время близость Кулаковского возбуждала ее, и временами горячая волна приливала к вискам, путая мысли. Воспользовавшись тем, что Непенин опять было потянулся к графинчику с ликером, она встала из-за стола, и вместе с нею поднялся Кулаковский. Строго сказала мужу.

— Довольно. Иди спать.

— Ну довольно, так и довольно. До другого раза оставим.

Покорно поплелся в спальную. В дверях придержался рукой за притолоку: ноги не совсем твердо ступали, и грузное тело раскачивалось из стороны в сторону. Свободной рукой послал воздушный поцелуй.

— До скорого свиданья, друзья мои!

Кулаковский подождал, пока муж скрылся за дверью, потом надел шляпу. В нем трепетало остро и настойчиво желание, обостренное вином и ссорой.

— Пойдем.

Но у Веры Ивановны все еще сильно билось сердце и голова кружилась. Позвала гостя к себе в будуар. Там все равно никто их не увидит, даже прислуга, а Непенин уснет теперь, наверное, как мертвый.

Непенин улегся, как был, в пиджаке и в высоком крахмальном воротничке. Воротничок давил ему шею, но он никак не мог понять, отчего происходит это неудобство, ворочался и бормотал вполголоса. Потом затошнило от слишком обильного обеда. И мешали мухи, ползали по лысине, щекотали сладкие от ликера губы. Забылся на несколько минут тяжелой пьяной дремотой, но скоро проснулся, как от толчка. Тошнило все сильнее, и густая слюна набралась во рту. Хорошо было бы теперь выпить сельтерской, — холодной, со льда. Лень было подниматься, но поборол себя и встал.

Неровно ступая, выбрался в столовую, оттуда к дверям будуара. Новая дверь с хорошо смазанными петлями подалась без скрипа.

Прямо напротив, в голубоватом полумраке, потому что шторы на окнах были плотно опущены, увидел жену и гостя. И смотрел на них долгие мгновения, пока, наконец, жена тоже не увидела и с легким криком оттолкнула от себя Кулаковского.

Слюны во рту набралось еще больше, и озноб пробежал по телу. С необыкновенной быстротой заработала сразу отрезвевшая мысль. Так неожиданна была после недавнего успокоения эта полная несомненная очевидность. Сначала хотел было, сжав кулаки, броситься прямо вперед, топтать, рвать зубами. Доказать этим насилием свое неотъемлемое право, право собственника, так грубо нарушенное.

В сумраке вырисовалось лицо любовника, бледное и, как будто, растерянное. Это лицо приближалось. Непенин сделал шаг назад, тяжело перевел дыхание, крепко потер ладонью по лысине. И, глядя, как жена торопливо оправляется, внезапно нашел другое, более удобное и простое решение. Сказал своим обыкновенным, заискивающим голосом, в котором чуть слышно сказывалось что-то надорванное:

— Верочка, ты приготовь мне бутылочку сельтерской. А я пойду сейчас, прогуляюсь с полчасика. Не спится что-то… Приготовь, пожалуйста.

И торопливо засеменил к выходу, сбежал по лестнице, дробными, неровными шажками, перебежал цветник и лужайку. Густые кустарники с мягким шумом раздвинулись, пропуская его потное, разгоряченное тело.

Вера Ивановна упала лицом в вышитую шелками подушку.

— Боже мой… Теперь все… Что же теперь?

Было страшно и стыдно, и поэтому еще сильнее разгоралась ненависть к мужу. Со злобой и болью кусала подушку.

— Все… все кончено…

Кулаковский смотрел сквозь широко распахнувшуюся дверь вслед убегавшему Непенину. Наморщил лоб, как человек, решающий трудную задачу. Ведь не мог же он, в самом деле. Не мог же он не видеть? И в то же время стоял еще в ушах заискивающий голос, нелепо выговаривающий смешную просьбу.

— Он — дьявол, твой муж! Хуже дьявола…

— Но я никогда не думала, что он может подстерегать, подсматривать…

— Дьявол, говорю я тебе!..

Сбросил с маленького столика какой-то толстый альбом, который с грохотом покатился по полу. Вера Ивановна вздрогнула и забилась в угол кушетки, как будто и ей сейчас грозили удары.

— Ну, что же ты не идешь распорядиться насчет зельтерской? Ведь он хочет опохмелиться, я полагаю. Или ты ничего не слышала?

Не дожидаясь ответа, побежал из дому, вслед за Непениным. Вера Ивановна попыталась позвать его, остановить. Он яростно отмахнулся и побежал дальше, натыкаясь, как слепой, на кусты и клумбы. Она осталась одна, забилась в темный уголок и затихла. Голова у нее кружилась, и она тщетно старалась представить себе, что будет дальше. Решила совсем не думать, ничего не ждать и ни на что не надеяться. Может быть, как-нибудь… Как-нибудь все обойдется…

Кулаковский нагнал Непенина уже довольно далеко от дома, почти у самой речки. Хозяин сидел на старом сосновом пне, отдувался после быстрой ходьбы и, должно быть, надеялся никого не встретить в этой части леса, потому что испуганно вскочил, когда по сухому вереску заскрипели шаги гостя.

Сначала они молча смотрели друг на друга, и Непенин маленькими шажками отступал назад, а Кулаковский приближался, засунув руки в карманы и кусая губы от едва сдерживаемого волнения. Молчание гостя беспокоило Непенина, и, чтобы нарушить это молчание, он заговорил первый.

— А я вот вздумал прогуляться. Должно быть, и в самом деле хватил лишнего за обедом. Надо, так сказать, проветриться. А ты что же один отправился?

Кулаковский молчал и кусал губы. Тогда Непенин набрался смелости, подошел ближе и предложил:

— Может быть, пройдем вместе на речку? Хочешь?

Это трудно было понять так, сразу, еще не остынув от прерванных объятий. Но по мере того, как Непенин говорил, путаясь в тягучих словах, с глаз гостя, как будто, спадала какая-то пелена. И то, что там, в будуаре, представлялось только неясным намеком, здесь вдруг обрисовалось твердыми, отчетливыми штрихами.

Конечно, это так. Не он сам, но его трусость и боязнь за свой покой так дьявольски хитры. Если бы он поступил так, как поступают в таких случаях все обманутые мужья, то дело кончилось бы скандалом. И, конечно, жена уехала бы тогда от Непенина, а Кулаковский, сгоряча, взял бы ее к себе, чтобы делить с нею свою жалкую, нищенскую жизнь.

А теперь он делает вид, что ничего не видел, хотя и не мог не видеть. И теперь только один исход, — уйти самому, оставив Непенина по-прежнему наслаждаться сытой жизнью, своей красивой женой, которая тогда опять будет принадлежать только ему одному, своей уютной дачей. Уступить без боя поле сражения, захваченное бесстыдной трусливой хитростью.

— Нет, я не хочу идти с тобой на реку. И никуда я не пойду с тобой больше! — сказал, наконец, Кулаковский. — Скажи мне прямо, зачем ты проделываешь всю эту комедию?

Непенин порывисто вздохнул, словно охнул, и опять отступил подальше от гостя.

— Какую комедию, голубчик? И что это ты такой странный? А я еще думал, что на тебя вино не действует.

У Кулаковского плыла земля из-под ног. Он чувствовал, что действительно пьян, и не мог больше бороться с этим опьянением, потому что злоба возбуждала его так же, как и выпитое вино. И, чтобы поскорее покончить со всем этим, он в упор бросил Непенину тяжелые, отчетливые слова:

— Ты видел сейчас собственными глазами, что я живу с твоей женой, и все-таки скрываешь это. Зачем. Чего ты хочешь?

— А, если так… — протянул Непенин, и лицо у него сделалось совсем серое. — Это мое дело, почему я не хотел видеть. Но если ты говоришь так прямо, то я попрошу тебя уехать. Ты сейчас же отправишься на вокзал, и больше я не увижу тебя в своем доме. Понимаешь? А я сам, все-таки, хочу и буду думать, что ничего не было… Я знаю, что она увлеклась тобой случайно. Это может случиться с каждой, самой честной женщиной. А она — моя жена. Она моя жена и ею останется, потому что ничего не было.

— Нет, было. И было не один раз, и не один месяц даже, а уже очень давно. Ты думал, что счастлив, и был спокоен, а тебя обманывали под самым твоим носом, и твоя жена не любит тебя.

Непенин упрямо наклонил голову, и его круглая лысина смешно блестела перед глазами Кулаковского. Тот еще глубже засунул руку в карман и нащупал там что-то жесткое.

— Может быть, она и не любит меня, — я не знаю! — тянул Непенин. — Но она останется со мною и будет моей женой, как была до сих пор. А ты уходи отсюда, ты бездомник. Ты думаешь, она будет вспоминать тебя больше недели? Я даю ей все, что нужно, а ты — ничего.

Он заставлял самого себя говорить громче и резче, чем хотелось, и, чтобы придать себе еще больше смелости, повторил, почти выкрикнув:

— Бездомник, прощалыга! Я хотел сделать лучше для всех троих, а ты вламываешься в амбицию. Ну и наплевать. Уходи!

И сейчас же, закрыв лицо руками, присел на корточки и закричал, без слов, пронзительным, диким воплем, потому что увидел в протянутой руке Кулаковского черное дуло револьвера. Ошеломленный этим криком гость опустил было руку, но Непенин продолжал визжать и, согнувшись, метался по тесной полянке, почти обезумев от ужаса.

— Молчи же! А, чтоб тебя…

Только для того, чтобы заглушить этот крик, потянул за спуск, который подался с неожиданной легкостью. И сквозь едва заметное облачко прозрачного дыма увидел, как Непенин закружился на одном месте, упал на спину, а потом вдруг вскочил и выпрямился во весь рост. Пуля попала ему в левую сторону живота, и светлый жилет быстро окрашивался ярко-красной кровью, словно Непенин, при падении, раздавил у себя в кармане баночку с красными чернилами.

Это было неожиданно и страшно: помертвевшее лицо со смертельным ужасом в расширившихся глазах и старавшееся удержаться на слабеющих ногах толстое окровавленное тело. А губы, жирные и еще сладкие от ликера, сбивчиво лепетали что-то невнятное, умоляли и жаловались.

«Конец!» — подумал Кулаковский, и ему показалось, что он сделал что-то совсем не страшное и неожиданное, и что надо сделать еще что-то, чтобы это перестало быть смешным.

Непенин размахнулся руками и опять стал падать, тихонько опустился на колени и, придерживая одной рукой конвульсивно вздрагивавший раненый живот, пополз прочь с неуклюжей торопливостью полураздавленного червяка.

И Кулаковский с особой, острой деловитостью отчаяния сообразил, глядя на это извивающееся в предсмертных муках тело, что если Непенину удастся уползти отсюда, то он, конечно, расскажет, кто убил его, — и тогда, в конце концов, победит, даже мертвый. Быстро перебежал полянку и загородил дорогу. Непенин поднял было свободную руку, но упал грудью на землю и тогда, повернув голову набок, одним глазом посмотрел на своего убийцу и довольно отчетливо выговорил:

— Зачем это? Я бы никому… А теперь как же? Убил ведь… Ох! Как теперь?

— А вот как! — ответил Кулаковский негромким шепотом и выстрелил еще раз, — прямо в этот уставленный на него глаз. И глаз исчез, а из высокого вереска выглядывал круглый затылок с двумя жирными складками над крахмальным воротничком. Складки эти вздрагивали, как студень, и короткие ноги в полосатых брюках сгибались и выпрямлялись.

Неужели все? Кулаковский опустился на колени рядом с телом и, взявшись за плечо, с усилием повернул его на спину. Другой, неповрежденный глаз смотрел теперь уже без ужаса, а тупо и прямо, как стеклянный. Только веко слегка вздрагивало, но эти последние судороги делались все слабее, и лицо мертвело. Да, все.

После крайнего, мучительного напряжения, вдруг всего охватила расслабляющая усталость. Не стало в голове никаких мыслей, и это было похоже на первые минуты пробуждения после крепкого сна. Хотелось остаться здесь, рядом с кровавым трупом, который так недавно еще дышал, ел и смеялся, и гордился своей женой и дачей, — сидеть и безучастно ждать, что будет дальше.

А потом пришла первая сознательная мысль, — и на эту мысль навел стеклянный, остановившийся глаз.

Того, что сделано, нельзя исправить. Можно звать его, толкать, поднимать с земли, на которой он лежит так тяжело и крепко, — все равно, он не очнется, неподвижный глаз не мигнет и не засветится жизнью. Смерть останется смертью, а породившее эту смерть нелепо, кошмарное мгновение навсегда останется кровавым сочащимся пятном, по ту сторону которого — бездна.

Вслед за сознанием неисправимости этого ужаса, вслед за мыслью о смерти пришла и мысль о жизни, — не такая зловещая, но тревожная, потому что грозила преследованием, тюрьмой, наказанием.

«Еще можно спастись! — подумал Кулаковский, подымаясь с земли и оглядываясь по сторонам. — Никто не видел. Можно спастись».

Сам не верил этой возможности, но старался убедить себя, чтобы не совсем пасть духом. Не заметил, как выпал револьвер из ослабевшей руки, но старательно стряхнул с колен пыль и мелкие сухие былинки и побежал прочь от полянки, прижав локти к бокам и делая большие прыжки через кусты и кочки.

Бежал быстро, но страх не отставал, и вместе с этим страхом, казалось, догоняло и вдруг ожившее тело убитого. Вот догонит, схватит за горло еще теплой, но уже холодеющей, не живущей рукой. Убежать подальше, чтобы ничего не видеть и не слышать сейчас. А потом — все равно.

VIII

Солнце зашло за густое сероватое облако, и в голубом будуаре сделалось еще темнее. Этот сумрак успокаивал, приносил что-то похожее на легкую, облегчающую дремоту. Вера Ивановна приложила руку к корсажу и чувствовала, что сердце бьется совсем ровно. Потянулась лениво, устроила поудобнее вышитую подушку и закрыла глаза. Все как-нибудь устроится. Это было, конечно, очень глупо со стороны мужа, а Кулаковский слишком волнуется из-за таких пустяков. Все уладится. Нехорошо только, что они оба не совсем трезвы. Пожалуй, могут перессориться, если встретятся там, в лесу.

Сквозь дремоту уловила какой-то, прилетевший со стороны леса звук, отдаленный и слабый, и чуть приоткрыла глаза, но сейчас же опять опустила тяжелеющие веки. И увидела во сне, что собирает яркие, пахучие цветы в каком-то большом саду с фонтанами, мраморными статуями и украшает этими цветами себя и Кулаковского, который ходит вместе с нею. Сад был обнесен высокой каменной стеною, за этой стеною стоял муж и звал Веру Ивановну то плаксиво, то требовательно, а она, смеясь, не отвечала, и радовалась, что стена так высока и через нее нельзя перепрыгнуть. Пусть себе стоит и зовет.

С застывшей на губах улыбкой проснулась от громкого голоса дворника, который стоял в дверях будуара и странно размахивал черными от грубой работы руками. Было почему-то очень весело, и, смеясь, как во сне, Вера Ивановна спросила:

— Чего тебе. Павел?

— Несчастье. Большое несчастье.

— Да ну что такое? Какой ты смешной…

— Большое несчастье. Барина убили в лесу, над речкой.

И пояснил, торопясь как можно скорее рассказать все, что знал сам:

— Сейчас чухна прибежал. Он видел. Кровь по всему животу и на голове. И уже совсем мертвый. Козявки по лицу ползают.

Дальше все понеслось в смутном вихре. Кто-то расспрашивал, кто-то тряс за плечи, совал под нос нашатырный спирт и лил на темя воду из вазочки с цветами. Бегали и суетились неведомо откуда взявшиеся незнакомые люди. А потом медленные и тяжелые шаги застучали по лестнице, и в спальной на кровати положили странно скорчившееся, безобразное тело, которое совсем не было похоже на живого мужа. И когда немного затихла, наконец, вся эта суета, был уже вечер, солнце садилось за лесом, а горничная трясущимися руками зажигала лампу по приказанию какого-то человека в форменном платье, который очень громко говорил и всем распоряжался.

— Сударыня, мне очень печально, что в такую минуту… Будьте добры присесть и дать показание. Это совершенно необходимо.

Вера Ивановна с трудом оправилась и, когда прояснился перед глазами мутный туман, увидела на столе, перед человеком в форме, хорошо знакомый черный револьвер, положенный, как пресс-папье, на кипу бумаг. Тогда она залилась слезами и, когда человек в форме повторил свое предложение настойчивее, выкрикнула:

— Это не я! Я не виновата! Клянусь вам, что я не виновата… Я никогда не думала, что это случится!

И еще несколько раз она повторяла то же самое, а человек в форме смотрел на нее все суровее и настойчиво допытывался, признает ли она справедливым показание дворника, что она находилась в близких отношениях с подозреваемым убийцей.

— Клянусь вам, что я ни при чем. И я думала, что он только шутил, когда говорил об этом. И даже когда показывал мне этот револьвер… он говорил…

Человек в форме удовлетворенно кивнул головой и принялся быстро писать, скрипя пером и разбрасывая чернильные брызги. Потом сказал Вере Ивановне:

— Потрудитесь не выходить из этой комнаты. Я поставлен в необходимость арестовать вас впредь до выяснения обстоятельств убийства.

Вера Ивановна ползала по полу и целовала у человека в форме сапоги, от которых пахло ворванью. Но человек брезгливо сморщился, взял подмышку портфель и ушел, оставив арестованную на попечение полицейского в кожаной каске, который ни слова не понимал по-русски и смотрел на все безучастными рыбьими глазами.

Кулаковского арестовали поздно вечером того же дня на соседнем вокзале. Он вышел туда прямо из леса, без шляпы, с паутиной и сухими сосновыми иглами в спутанных волосах, в изорванных брюках. Два сыщика взяли его под руку, но он не сопротивлялся, а покорно пошел вместе с ними, сгорбившись и втянув голову в плечи, как бык, которого ведут на бойню.

На вид он был спокоен и молчаливо злобен. И казалось даже, ему было почти приятно, что собравшаяся на станции праздная толпа, среди которой мелькало несколько знакомых лиц, смотрела на него с удивлением и напряженным любопытством.