Сергей Гусев-Оренбургский «Пастырь добрый»

I

В один из святочных вечеров, в старом поповском доме в Бузиновке, в гостях у благочинного собралось многочисленное общество.

В то время, как на дворе крепчал мороз, разукрашивая инеем старые вязы и расписывая окна прихотливыми узорами, посреди просторной жарко натопленной зальцы поповского дома сияла елка. Вокруг нее с радостным смехом и криками кружились поповичи и поповны, блестя глазенками на звездочки, фонарики и конфекты, сверху донизу украшавшие деревцо. В то же время на белоснежной скатерти стола, посреди обильных рождественских снедей, шумел и клокотал ярко вычищенный томпаковый самовар.

Вокруг стола собралось женское общество.

На венских стульях, неуклюжих, но просторных креслах и старомодном диване восседали степенные попадьи, жеманные поповны и тощие дьяконицы с завистливыми глазами. Мать-благочинничиха, кругленькая, добродушная старушка в просторном платье и стариной кружевной наколке, не переставая, умильно упрашивала своих гостей «не стесняться и вкушать во славу Божию».

— Мать дьяконица! Вкуси пирожка-то! — упрашивала она. — Удался пирог-то мне. Уж такой вышел пирог — на диво! Вкуси, пташечка.

Дьяконица клала голову то на правое, то на левое плечо и жеманно поджимала губы.

— Что уж вы это, матушка, пра-во! — растягивала она слащавым голосом. — Я сы-тё-хонька…

И как будто уступая только усиленным просьбам, клала себе на тарелку кусок побольше.

Гостьи пили чай, закусывали и, обмахиваясь платочками от жара, вели шумливые беседы.

Из мужчин здесь был только учитель, — смирный, рябой и с длинным носом, отравлявшим ему существование. Про него говорили, что он третий год влюблен в белокуренькую дьяконскую дочку, но по скромности до сих пор не мог объясниться ей в любви… Он сидел в уголку, нежно бренчал на гитаре и напевал жиденьким баском, не спуская печального взора с дьяконской дочери:

Я зде-сь, И-не-зи-лья,
С-ста-ю пред… та-бою…

Остальные мужчины собрались в просторном кабинете о. благочинного. Они пили чай, который приносила им на подносе разряженная по великопраздничному служанка, изредка выпивали у стола, уставленного винами и закусками, курили и разговаривали. Тут было несколько иереев; два дьякона, один из которых, седой и тучный, сидел у стола с закусками, а другой, помоложе, из отдаленного угла внимательно присматривался к бутылкам сверкающими глазами; старенький, тощий псаломщик в подрясничке и вышитом поясе, почтительно ловивший каждое движение благочинного и смеявшийся невпопад, хватаясь обеими руками за живот, в знак восторга; молодой, белокурый семинаристик в очках. Сам благочинный, красивый седой старик, сидел у стола в кресле-качалке и задумчиво прислушивался к словам высокого, с умным лицом, черноволосого священника. Тот стоял у окна и, почти с театральным жестом протягивая руку, говорил:

— По-моему, была раньше правда, но теперь ее не стало! Где она? Теперь у нас этим словом прикрывается ложь, ханжество и лицемерие. Выходит человек на перекресток, бьет себя по персям: я стою за правду… Вздор! Загляни-ка ему в душу: один там своекорыстный расчет.

— Вскую шаташася!.. — басом вставил тучный дьякон.

— Да и расчет-то самый пошленький, — продолжал батюшка, — пусть-де начальство про мою добродетель узнает!.. Авось, орденок за старанье даст!.. Всюду у всех выгода на первом плане, без выгоды никто шагу не ступит…

— Мерзость запустения на месте святе! — опять вставил дьякон.

— Позвольте-с, о. Михаил, — заговорил семинаристик в очках, нервно теребя чуть пробивавшиеся усики, — мне кажется, надо различать, нельзя же всех так смешивать в одну кучу! Немало есть людей, которые действительно стоят за правду, вполне искренно. Но есть, конечно… вы правы… и такие, что прикрываются только хорошими словами.

— Яко скимен, обитаяй в тайных! — протрубил дьякон.

— Да не мешайте вы, о. дьякон! — вскочил семинаристик со стула. — Тут серьезный разговор, а вы…

— У нас дьякон — ходячий часослов, — засмеялся жиденьким смешком очень круглый батюшка, с красным носом и щелками вместо глаз, — говорящий псалтирь.

— Дьякон — чудило! — хохоча басом, проговорил мясистый, солидный иерей с рыжей, окладистой бородой. — Он бы самого Саула рассмешил!

— Я и различаю, — говорил почти страстно в ответ семинаристику о. Михаил, — но моя мысль та, что нынче среди духовенства нет подвижников. Было время, когда за правду, за исповедание своей горячей веры, люди шли на костры, не боялись смерти, презирали опасности и не трепетали пред лицом земных владык. Вспомните Павла, Петра, Фому… Вспомните первые века христианства. Да и у нас на Руси когда-то были свои Филиппы Московские… А теперь? Не стало борцов… Все измельчало!..

— Оле, мне, грешному, оле, окаянному! — проворчал от стола дьякон, шумно вздохнув, отчего псаломщик схватился за живот в беззвучном смехе и чуть не упал со стула от восторга.

В это время благочинный сказал, прерывая о. Михаила:

— По-моему, вы судите пристрастно и поверхностно, о. Михаил. Я согласен с вами, что прежде люди шли на казнь и смерть за правду, — как вы выражаетесь. Но вы забываете одно…

— Что же именно?

— То, что тогда их вели на казнь всенародно и благодаря взрыву их христианского чувства, страшным мукам, которые выдерживали они на глазах у всех с твердостию святых, имена их дошли до нас, их подвиги записаны в четьи-минеях. Теперь нет открытых казней. Но вправе ли мы думать, что нет борцов за правду! Им только случая нет в наши дни проявить себя во всей красоте первобытных мучеников, но, поверьте, их много среди нас. Мы не ценим, не понимаем их великого, жизненного подвига, не видим и не можем видеть его, потому что жизнь сложна и не дает проявить им себя в полный рост их. Но, есть и теперь люди, которые борются за правду… и даже умирают за нее…

— Незаметно что-то, — произнес о. Михаил.

— А между тем, я сам знал человека, страшно много потерпевшего на веку своем именно за правду! И он был — священник. Хотите я расскажу вам о нем?

— О, пожалуйста, о. благочинный! — почти кинулся к нему семинаристик.

— Интересно, — сказал о. Михаил, — послушаем!

Рыжий иерей добавил:

— Поучительно!..

Псаломщик весь согнулся на стуле по направлению к благочинному, а тучный дьякон легонько протрубил:

— Уста-а твоя возглаголют премудрость.

И вдруг спохватился:

— Ваше высокоблагословение!

— Что ты, дьякон?

— А перед началом-то?.. Отец Феодорит просит повторить…

— В самом деле, отцы! Пожалуйте! Подходите!

Дьякон, сидевший в углу, тотчас сорвался со стула и очутился у стола впереди всех.

Очень круглый батюшка сказал, выпивая:

— Для внимания…

Тучный дьякон добавил:

— Для освежения слуха и зрения… Кто чего, а я — того… Хвачу-ка самострелу на пользу душе и телу!..

Он выпил, крякнул, сел и сказал:

— Теперь слушаю… Просвети, Господи, душу мою!..

Из зальцы доносилось звяканье посуды и женский говор. Дети шумели и лепетали около елки. Учитель наигрывал на гитаре и меланхолически подпевал:

Гляжу-у я… безмолвный…
На чер… р-ную ша-ль…

Благочинный стал рассказывать.

II

Это было лет тридцать тому назад.

В то время я служил в приходе Лебедянском У-ской епархии. Верстах в сорока от моего прихода лежало небольшое село Петушье, где священствовал вдовый иерей о. Феофилакт Средокрестов. Человек еще молодой, высокого роста, слегка сутулый, всегда как-то задумчиво-серьезный, — он, при первом взгляде на него, всего более поражал суровым выражением лица и пламенным взором черных, проницательных глаз, угрюмых, как вся его фигура. Он напоминал мне кого-то из древних отшельников, спасавшихся по пещерам в пустынях Фиваиды. В нем чувствовалась суровая, подчиняющая сила, непреклонная, не уступающая препятствиям. Но при суровой внешности и суровом нраве, он обладал душой ребенка, любящей, отзывчивой к чужому страданию.

В нашем округе о. Феофилакт считался человеком беспокойным и неуживчивым. Его имя произносилось всегда с особенною улыбочкой. Духовные его не любили. Многие презрительно звали его сутягой, иные же остроумцы присоединяли к его имени выражение «иже во святых…» Он был знаменитостью наших мест. Много в то время ходило о нем рассказов, часто прикрашенных и искаженных до того, что истину мог рассмотреть только человек непредубежденный.

Жил он, вследствие своего бескорыстия, очень бедно. Как сейчас помню, ходил в нанковом подряснике, давно потерявшем от времени всякий цвет, в неуклюжих сапогах, которые мастерил себе сам, в выцветшей скуфейке. Все делал своими руками: стулья, скамейки, столы, сам чинил обувь, одежду, исправлял телеги, налаживал бороны и сохи. Бывало, подоткнувши полы подрясника за пояс, идет он за сохою по огороду и покрикивает на лошадь, как настоящий мужик.

Но по первому призыву прихожанина он бросал свое неотложное дело и шел — увещать, утешать, помогать, напутствовать. Он всегда был, так сказать, «на страже»: всякое горе, всякая нужда находили у него совет, утешение и заступничество. Из-за интересов прихода он забывал свои собственные интересы.

В то время школ у нас по уезду почти совсем не было — ни церковных, ни министерских. Он школу в своем доме завел. Полно, бывало, зальце у него ребятишек: жужжат, как пчелы в улье.

Добрый был он в душе человек, но суровый, настойчивый, непреклонный. Не знаю, была ли у него гордость, но если и была, то священная гордость. Ни перед кем он не сгибался и не смирялся: ему все были равны!

Раз, помню, благочинный наш, так — к слову, заметил ему:

— Посмирнее надо, отец, покротче! Ласковый теленок двух маток сосет!

Вспыхнул, глаза у него загорелись.

Однако, смолчал и, только погодя, сказал угрюмо, но твердо:

— Я стою за правду!

Волостным старшиной нашей округи был в то время человек, о котором не мешает сказать два слова, потому что он играл в жизни о. Феофилакта большую роль. Представьте себе мужика, вообразившего себя барином, человека умного, распорядительного, но со всеми задатками кулака, мироеда и пронырливого дельца. Правдами и неправдами он ухитрялся оставаться старшиной в продолжение уже двенадцати лет. У него был дом на городской лад, обстановка на барскую ногу; его караковые жеребцы, которых он сам объезжал, славились на весь уезд. Как запряжет он, бывало, тройку да, звеня колокольцами, сам правя на козлах, помчится бешеным летом по степной дороге, встречный мужик, едва успев свернуть, с восторгом шепчет ему вслед:

— Че-рт!!

Становой был ему кум, благочинничиха — кума, разные приказные строки по городским канцеляриям — друзья-приятели. Выйдя из подпасков, он гордился достигнутой им славой и амбицию свою ставил выше всего. Он любил, чтоб ему выказывали знаки уважения и считал себя чуть не царьком. К духовным он относился почти, как к своим подчиненным. «У меня в волости, — говаривал он, — под моим наблюдением столько-то попов, столько-то дьяконов…»

С этим-то волостным столкнулся о. Феофилакт.

Как все «дельцы», старшина не брезговал никакими способами обогащения. Он вошел в стачку с кабатчиком того прихода, где священствовал о. Феофилакт. У кабатчика тесть служил лесным надсмотрщиком в большом соседнем удельном лесу. При покровительстве тестя, кабатчик и волостной стали потихоньку рубить и возить лес. Разумеется, при этом делался вид, что лес возится с купленной делянки. Вскоре кабатчик построил себе веселенький флигелек при самом въезде в село и повесил на нем заманчивую вывеску: «распивочно и на вынос», — а старшина смастерил себе просторный дом. Однажды сельский писарь, обиженный тем, что его не пригласили на пирушку, сделал донос лесничему. Лесничий нагрянул нежданно-негаданно, ночью, и поймал на месте преступления кабатчикова работника. Это был смирный, недалекий парень, не выходивший из вечной кабалы у кабатчика. На допросе он показал всю правду: как кабатчик, вместе с волостным, посылали его в лес и как он ездил и рубил вместе со старшинскими работниками, не имея возможности отказаться. Но кабатчик сваливал всю вину на работника, выставляя дело в таком свете, что он посылал работника на собственную делянку, а тот заехал в лес без его ведома и рубил для себя. Быть может, правда вышла бы наружу, но тут вмешался старшина. Видя, что и ему грозит не малая опасность, он прискакал к лесничему и, после продолжительных переговоров, замял дело. Лесничий разругал парня, пригрозил ему чуть не Сибирью и уехал, не докончив допроса свидетелей. Старшина потирал руки. Однако, он не простил парню его показаний.

— Со свету сживу!

И стал сживать.

Прежде всего, кабатчик прогнал его от себя и отобрал за долги последнюю корову. Старшина, в свою очередь, подал жалобу в волостной суд на «оклеветание его — старшины, — таким-то», и парня, по настоянию старшины, приговорили к наказанию розгами.

Возмущенный до глубины души этой несправедливостью, о. Феофилакт отправился к старшине и потребовал, чтобы парня освободили от наказания.

— Ведь он оклеветал меня!.. — вскричал старшина.

— Он говорил только правду!

Старшина позеленел.

— Помилуйте, отче! Стало быть, по-вашему, я воровал лес?

— Спросите у своей совести! Только я вам заявляю, что парня в обиду не дам!

— Вот как! Что же сделаете?

— Обжалую ваши поступки!

Старшину трясла лихорадка от злобы.

— Доносик настрочите? — проговорил он ядовито. — Ну, вот что я вам, отче, скажу… До смерти я того парня засеку, а все-таки вы мне ничего не сделаете!

— Я и не желаю вам ничего делать! — говорит о. Феофилакт. — Я только прошу и умоляю вас, не поступайте против совести, не делайте несправедливости…

— Вот что, отче! — сказал старшина вставая. — Вы мне не духовник, а я ваших советов слушать не желаю… Доносик строчить собираетесь? Строчите, строчите!.. А парня-то я все-таки так запорю, — небу будет жарко!..

О. Феофилакт вспылил:

— Посмотрим!

И он поднял шум на всю губернию.

Он писал губернатору, потом в удельное ведомство горячие прошения, разоблачая дело, требуя справедливого расследования. Канцелярия губернатора отклонила просьбу, как направленную не по инстанции. Ведомство затребовало объяснение от лесничего. Лесничий, только что «купивший» у старшины одного из трех караковых жеребцов, как раз в это время объезжал его. Вместо объяснения, он написал похвальное слово старшине.

Дело было оставлено без последствий.

Но о. Феофилакт не успокоился. Он вновь писал просьбы и требовал следствия.

Вместо ответа пришло строжайшее предписание из консистории — немедленно явиться в епархию для объяснения.

Город лежал за девяносто верст.

В консистории о. Феофилакта встретили сурово и сделали строгое внушение за «обременение начальства». Вместе с тем его попросили не соваться впредь в чужие дела и оштрафовали на пять рублей «в пользу попечительства о бедных духовного звания».

— Что ты там, отец, куролесишь? — закричал ему медвежьим басом один из членов консистории, протоиерей Рудометов. — Вот на тебя гражданское начальство жалуется, что покою не даешь. Собирай-ка, отец, смирненько яйца да шерстку… Ха-хха-ха! А в чужие, брат, дела носу не суй! Дверью прихлопнут…

Только епископ, старенький, добродушный Антоний, выслушав его историю, сказал:

— Что делать, отец!.. Мы — не всесильны!.. Смирись!.. Предоставь Богу взыскать с виновников… «Мне отмщение и Аз воздам!..»

Старшина торжествовал. Парня он высек с особенною торжественностью и, действительно, так, что тот несколько времени хворал.

У о. Феофилакта оставалось одно средство, и он им воспользовался, как только хотело его возмущенное сердце. В целом ряде проповедей обличал он виновных, так горячо и ярко, что все понимали, о ком и о чем шла речь.

— Правду попирают, невинных губят! — говорил он. — Поедают домы вдов! Горе им, ибо гнев Господень близок!

Нечего и говорить, что большинство деревенских мироедов в душе ненавидели о. Феофилакта за его обличения, за его одинаковое отношение к беднякам и им, — «почтенным» людям деревни. Со многими из них о. Феофилакт имел столкновения из-за обираемых или обижаемых ими бедняков.

— Живой в святые лезет! — говорили про него с плохо скрытой злобою.

Поэтому, почтительные по наружности, втайне они ненавидели его, и, конечно, были на стороне старшины. Подученные последним, они хотели было отобрать землю у о. Феофилакта и пустить его в пай, ссылаясь на желание схода. К их удивлению, однако, всегда безгласный сход на этот раз возмутился и не пошел за своими руководителями. Тут сказалась общая любовь к о. Феофилакту.

— Как можно! Не дадим батюшку в обиду! — кричал сход. — Он наш старатель! Не то, что отбирать, ему бы прибавить земли-то следовало…

Конечно, это только разжигало ненависть кулаков и мироедов, зато беднота деревенская видела в нем своего заступника и любила его. Эта самая беднота, конечно, закричала, как один человек, в ответ старичку епископу Антонию, когда, проезжая по епархии через Петухи, он спросил в церкви:

— Довольны ли вы, прихожане, своим священником?

— У нас не было, ваше преосвященство, такого священника и не будет больше… Он наш заступник!

III

Однажды сельский староста захотел отличиться перед начальством, собравши полностию всю хлебную ссуду старых лет. Хотя год тот был урожайный, но у многих весь посев поела кобылка. В числе таких неудачников была бедная женщина, у которой муж второй год пропадал без вести… Она кое-как вела свое нищенское хозяйство, еле сводя концы с концами. В этот год у нее только пудов двадцать пшеницы припрятано было, за неимением амбара, в старом приданом сундуке. Эти двадцать пудов составляли все ее достояние, которым надо было прокормиться зиму с маленькой дочерью, да еще сохранить и на посев.

Явился староста со сборщиками.

— Отпирай-ка, Матрена, закрома! За тобой в списках хлебного «способия» двадцать пудов значится.

— Какого способия?

— А вот вы с мужем намеднись брали… года три назад…

— Да ведь то муж брал! — говорит женщина. — С него и спрашивайте. Я за него не ответчица.

— Не с собаками его в поле искать!.. Ты здесь, ты и ответчица! Показывай-ка — где хлеб, нам некогда с тобой разговаривать!

Видя неминуемость уплаты, бедная женщина умоляла подождать хоть до зимы, когда она напрядет и продаст шерсти. Не внимая мольбам ее, староста приказал ссыпать на подводу отысканную в сундуке пшеницу. Тогда женщина, как львица, встала на защиту своего последнего достояния.

— Разбойники!.. — кричала она. — Вы меня по миру с ребенком пустить хотите. Режьте меня, а не дам пшеницу!

Она защищала сундук, стоя перед сборщиками со сверкающими глазами и распахнувшейся грудью.

— Э! Так ты так-то! — закричал староста. — Ну, нам некогда с тобой растабарывать!

И, обратившись к сборщикам, приказал:

— Вяжи ее!..

Сборщики были дюжие парни, однако, с трудом повалили на пол разъяренную женщину. Они связали ей кушаком руки назад и бросили в избу. Ей удалось освободить руки и выскочить в окно. Не зная куда более обратиться, она, вся избитая, в платье с изорванной грудью, прибежала к о. Феофилакту.

О. Феофилакт тотчас встал и пошел.

Он даже забыл надеть свою выцветшую скуфейку, и волосы его развевались по ветру.

Сборщики только что закончили выгрузку хлеба и собирались сезжать со двора.

— Стойте! — закричал, появляясь перед ними, о. Феофилакт. — Что вы делаете! Вы разоряете дом сироты, как грабители на большой дороге!

— Мы должностные люди, а не грабители! — отвечал ему довольно грубо староста. — Ты, батюшка, не свое дело вступаешься… мы по распоряжению начальства…

— Вы — грабители!.. — закричал о. Феофилакт, пылая гневом. — Вы отнимаете последнюю кроху у бедняка! Ссыпайте хлеб обратно! — властно обратился он к сборщикам.

Сборщики не знали, что делать.

Тогда староста, видя столь задетой свою амбицию, заговорил еще грубее:

— Эй, батюшка, не в свое дело вступился!.. Ты в церкви хозяин, а не здесь!.. Здесь я начальство!

И закричал на сборщиков:

— Чего стали!.. Съезжай со двора!

Но о. Феофилакт повернул лошадь к крыльцу, взял меру и стал сам ссыпать хлеб обратно. Он был вне себя. Разозлившийся староста хотел было отстранить его, но о. Феофилакт закричал на него:

— Как!.. Ты осмеливаешься поднять руку на священника!

Староста смутился и ушел.

Сборщики сейчас же принялись помогать о. Феофилакту, и хлеб был ссыпан обратно в сундук.

Тогда о. Феофилакт немного успокоился.

— Братцы! — обратился он к сборщикам. — Скажите старосте, чтобы завтра он ехал к моему амбару, — я насыплю, что следует за эту женщину…

Но староста не приехал. Деревенский администратор, мечтавший о себе очень много, был до глубины души возмущен вмешательством «попа» в свои распоряжения. Он тотчас полетел к старшине. Старшина расцвел.

— Ага! — сказал он, потирая руки. — Его-то благословение, кажется, теперь попался… Сопротивление властям, вот так штука! Ну, отче! Хотел ты меня утопить, как бы сам не утонул.

Немедленно был составлен жесточайший донос «о сопротивлении властям при исполнении ими своих служебных обязанностей», — «об оскорблении словом и действием», — «о побуждении населения к неуплате царских податей»… и т. п. Узнавши о доносе, о. Феофилакт, в свою очередь, подал на имя начальника губернии подробнейший рапорт о злоупотреблениях деревенской администрации, о незаконных поборах с бедняков. Это была скорее горячая, страстная проповедь, нежели рапорт! Однако, рапорт был оставлен без последствий, а донос старшины канцелярия губернатора препроводила в консисторию, прося принять меры против «беспокойного священника».

Над о. Феофилактом разразилось следствие.

Следствие тянулось полгода. Это было тяжелое время для о. Феофилакта. Однако, правда была выяснена, выяснено было злоупотребление старосты и мотивы, побудившие о. Феофилакта оказать ему сопротивление. Но факт вмешательства оставался, и консистория, «принимая во внимание неправильное понимание священником Средокрестовым своих пастырских обязанностей, а также неоднократное вмешательство его в распоряжения гражданского начальства», постановила: сделать священнику Средокрестову строгий выговор, со внесением в формулярный список, и вызвать его на две недели для служения при архиерейском доме.

Конечно, это было незаслуженно строго.

Но о. Феофилакта более всего поразило торжество несправедливости.

Говорят, он с горечью высказал это преосвященному, когда явился в город.

Передают также, что при этом благодушный старичок Антоний обнял его и чуть не заплакал.

— Отец! — сказал он. — У меня нет сил судить тебя. Иди! Я тебя освобождаю от наказания силою моей архипастырской власти. Но… смирись. Мы — не всесильны!..

— В чем же мне смириться, владыко? — вскричал о. Феофилакт. — Я исполняю свою обязанность!..

— Верю! — сказал Антоний. — Стой же, как стоял. Благословляю тебя. «Блаженни, егда поносят вас и ижденут»… Пока я жив, защищу тебя!

В высшей мере была удивлена консистория, когда преосвященный затребовал «дело» о. Феофилакта, просмотрел его и положил резолюцию: «Наказание отменяю, представить к награде. Смиренный Антоний». В консистории качали головами и находили преосвященного непоследовательным.

— Что скажет гражданское начальство! — говорили протоиереи. — Подумают, что мы поощряем такие действия.

О. Феофилакт получил камилавку.

Старшина зашипел, когда узнал о таком результате. Отец же Феофилакт пришел в бесконечный восторг, видя в этой награде торжество справедливости…

Помню, вскоре после того он пришел ко мне в своей новенькой малиновой камилавке, сияющий, оживленный…

— Отец! Отец! — заговорил он, входя в мою комнату. — Поздравь меня! Еще можно жить на свете, — еще не погибла правда… О, я теперь силен!

IV

Благочинный вздохнул и приостановился.

Все молчали, ожидая продолжения.

У семинаристика не сходило с лица восторженное выражение. О. Михаил отошел к окну и, казалось, погрузился в видения морозной рождественской ночи. Дьякон, склонив голову, по-видимому, спал у стола с закусками.

Очень круглый батюшка, воспользовавшись перерывом, тяжело вздохнул, промолвив:

— О-хо-хо… Грехи наши… яко же песок морский…

И подмигнув благочинному, сказал с улыбочкой:

— Ваше высокоблагословение… А отец-то Феодорит…

— Просит повторить, — улыбнулся благочинный, поняв намек. — Что же, отцы… Пожалуйте! Прошу вас! Не дожидайтесь моего приглашения… Сам-то не пью, так и забываю.

Дьякон у стола тотчас проснулся.

— Стомаха ради! — пробасил он, вставая и наливая себе рюмку. — Сказано бо: аще уныет плоть твоя, — выпей и закуси…

Иереи смеялись, подходя к столу.

Дьякон, сидевший в углу, сорвался со стула при первом же предложении благочинного, — и, очутившись у стола впереди всех, сверкающими глазами, как ястреб, осматривал бутылки, протягивая то к той, то к другой худую руку с крючковатыми пальцами и не решаясь, которую взять.

— Возьми самострелу! — сказал ему тучный дьякон, указывая на графин с водкой. — Сто лет проживешь и в земле не сгниешь…

— С-сам з-знаю! — чему-то озлившись, прошипел тот и дрожащей рукою налил себе рому.

— Да выбирает кийждо по сердцу своему, — произнес слащавым голосом псаломщик, ожидавший очереди, из скромности, позади всех.

Тотчас же он схватился за живот и разинул рот в беззвучном смехе, очень довольный собственным остроумием.

— Господа! Это безобразие! — вскипел семинаристик, весь зардевшись от негодования. — Прерывают рассказ на самом интересном месте! Как будто убежит от вас водка-то!

Все смеялись, расходясь по местам.

— Погодите, батенька, — сказал один из иереев с круглым животом и мясистыми руками, — соскочит с вас горячка. Дайте срок, получше нас грешных будете за галстух закладывать…

Семинаристик даже со стула соскочил:

— Никогда!.. — закричал он.

— Непиющий пиющего да не осуждает! — засмеялся очень круглый батюшка.

А дьякон протрубил от стола:

— Вьюноша млад, зелен!.. Пред лицем седого не изрыгай слова злого!

Из зальцы слышался детский смех и женский говор.

Учитель продолжал бренчать на гитаре и меланхолическим баском напевал, очевидно, в честь дьяконской дочери:

Черненькие глаз… ки-и…
Как вы хар-раши…
Как вы ми-лы, дор… ра-ги
Для ма… ей души…

Чей-то сердитый женский голос говорил с оттенком завистливого чувства:

— Отцу-то Фалалею хорошо. Он по пятнадцати рубликов за свадебку гнет! У него доходы-то не то, что у нас, грешных…

— Ах ты, Господи! — вздыхали томные голоса. — И не жалуются мужики?

— Жаловаться-то нельзя… О. Фалалей — законник! Он мужика-то в комнату зазовет, одного, без свидетелей, да и скажет: «Препятствие есть, в метриках ошибка… Дашь пятнадцать рублей, повенчаю, а не то дело в консисторию пойдет, раньше полгода не вернется!» Мужик и так, и сяк, делать нечего: возьми, говорит, батюшка, пятнадцать, только не нудь душу, — повенчай!.. Да это он с бедных, жалеючи… А с богатых-то, мать моя, по двадцати пяти берет!

Семинаристик встал и нервным жестом притворил дверь в зальцу.

— Теперь, отцы, — начал благочинный, — расскажу я вам последнее происшествие в жизни о. Феофилакта, последний случай, ставший для него роковым.

Сын деревенского богача соблазнил дочь бедной вдовы, славную, красивую, работящую девушку. Обещал, разумеется, жениться, да парень-то был смирный, слабодушный. Отец его, узнавши стороной о связи, решил женить парня, чтобы тот не баловался. Парень заявил было отцу о своем желании взять любимую девушку, но отец напустил на него такую грозу, что тот сразу повесил голову и больше не заикался.

— Думать не смей! — бушевал отец. — Я тебя при всем честном сходе розгами выпорю! Чего выдумал, — на шлюхе жениться… Прокляну! Аль для нас именитых невест не стало… Первую богачку возьмем!

И не долго думая, крутой старик засватал дочь волостного старшины, того самого старшины, который находился в давнишней вражде с о. Феофилактом.

Между тем обманутая девушка, с горя и отчаяния хотела наложить на себя руки, но потом прибежала к о. Феофилакту, ища у него совета и утешения.

О. Феофилакт взял ее под свое покровительство.

Конечно, он хорошо понимал, какая трудная была перед ним задача. Но его не останавливали трудности. Однако, он приезжал советоваться с благочинным.

— Не вяжись, отец, не вступайся! — сказал благочинный. — Не добьешься ты ничего, эти дела силком не делаются…

— Но ведь это преступление, это попрание божеских и человеческих законов! — вскипел о. Феофилакт. — Обездоленная девушка. Кто же за нее заступится!

— На том свете воздастся коемуждо по делом его!

— На том! — горько сказал о. Феофилакт и, задумавшись, угрюмо добавил:

— Я поступлю, как велит мне совесть…

Вскоре к о. Феофилакту пришел отец парня с заявлением, что он берет за сына дочь у старшины и просит батюшкина благословения на брак.

О. Феофилакт подумал и сказал:

— Благословения дать не могу, пока не услышу от твоего сына, что он берет девушку по доброй воле. Приведи его ко мне.

— В этом не изволь сомневаться, батюшка, — сказал крестьянин. — Кто от такой девки откажется!.. Девка краля и роду именитого.

Он пошел за сыном.

О. Феофилакт решился на смелый шаг.

Когда крестьянин пришел с сыном, о. Феофилакт неожиданно вывел из соседней комнаты плачущую девушку и сказал жениху:

— Ты знаешь эту девушку?

— Знаю…

— Не обещал ли ты жениться на ней?

Тот опустил голову.

— Обещал…

— Так перед Богом и передо мной она твоя невеста, и ты должен сдержать обещание… Ты должен покрыть свой поступок. Она имеет от тебя ребенка.

— Я всей бы душой, батюшка, — говорит парень, — да вот родитель не дозволяет, из его воли не выйду… Не моя воля!

— А соблазнять, — говорит о. Феофилакт, — была твоя воля? Обещать жениться была твоя воля?..

Он обратился к отцу:

— Сам видишь, старичок честной, что сын твой должен жениться только на этой девушке… Не перечь!

Но можете вы себе представить гнев крутого старика, когда он слушал священника.

— Так ты, — говорит он, — батюшка, так-то… Ты меня, первого человека в деревне, да на шлюху променял! Не бывать тому! Знать не знаю, что это за потаскушка такая! Прокляну, а не дозволю!..

— Безумное проклятие возвращается на голову проклявшего, — сказал о. Феофилакт.

— Не бывать тому! — кричит старик… — Ты, батюшка, правов не имеешь так сделать. Я до архиерея дойду!

— Что ж, — говорит о. Феофилакт. — Не со мной будешь бороться, — с Богом!

Старик поскакал к старшине.

Старшина хорошо понимал, что проволочка выйдет большая, да и свадьба может расстроиться. Поэтому, он решился сначала попытать уладить как-нибудь дело с батюшкой. Нацепил на себя все ордена, захватил, на всякий случай, писаря и явился к батюшке.

Разговор у него мягкий.

— Я к вам, отче! Желаю свою дочку замуж пристроить, и женишок подыскался было хороший… Да прослышал я, что препятствие находится! Позвольте узнать, какое?

— А такое, — отвечает о. Феофилакт, — что у парня уже есть невеста.

— Так! — говорит старшина, а сам писарю подмигивает, дескать слушай. — Стало быть, если парень с распутной девицей жил, так он и жениться на ней должен?

— Девушка, — говорит о. Феофилакт, — не распутная, а соблазненная. Это разница!

— Так венчать не станете?

— Не стану! Не могу быть пособником делу беззаконному! И вам советую позабыть свой интерес, да старика уговорить.

Старшина поднялся, как туча.

— Это ваше последнее слово, отче?

— Я поступаю по совести! — отвечает о. Феофилакт.

— Ну, — говорит старшина, — не раскайтесь, отче! Помнится, не в первый раз мы с вами тягаемся, да что-то не на вашей стороне правда выходит!

— Каяться не буду, — отвечает о. Феофилакт, — а только и вас убеждаю. Ради Бога, старшина! Вы затеваете неправое дело… Пожалейте девушку! Заступитесь за нее, а не топите еще больше из-за своекорыстного расчета!

— Ну, отче… — сказал старшина, — правое мое дело, али неправое, это кто-нибудь повыше нас с вами разберет… А пока — прощенья просим!

И ушел.

О. Феофилакт, чем далее, тем лучше понимал, что затеял трудное дело. Но отступать он не умел. Он несколько раз пытался свидеться с отцом парня, чтобы подействовать на него увещаниями. Но тот не показывался батюшке на глаза. Парень же неизменно отвечал, что «воля не его, и если родитель не позволяет, он против родительской воли не пойдет…» Сам старик ездил по округе, отыскивая священника, который бы согласился повенчать. Но без документов никто венчать не соглашался. Отец же Феофилакт документов не выдавал, требуя, чтобы к нему явился сам старик. Тогда тот смирился и пришел. О. Феофилакт пустил в ход все свое красноречие. Он старался воздействовать и на совесть, и на религиозное чувство, даже на гордость старика.

— Пойми, — говорил он, — эта девушка может наложить на себя руки или пойти по пути порока. Ты — стар. Ты умрешь! Ты явишься перед престолом Бога! И Бог спросит тебя, указывая на девушку: «Кто погубил ее?..» Что ты ответишь?

Старик угрюмо молчал.

— Бог спросит тебя: «Она была чиста и невинна… кто развратил ее?..» Ты должен будешь ответить: «Мой сын!» Он скажет тебе: «Кто помешал ему загладить свой грех?..» Что ты тогда ответишь?

— Послушай, батюшка, — сказал упорный старик, — от старых людей поговорку я слыхал: страшен сон, да милостив Бог!.. Никто девку не заставлял моему сыну на шею вешаться; сама виновата, сама пущай и перед Богом отвечает, я за нее не ответчик… А коли ты не хочешь греха на душу принимать, — выдай мне документы, я другого попа найду, — повенчает!

Ни на какие убеждения не сдался старик. Породниться со всесильным старшиной была его заветная мечта. О. Феофилакт ясно видел, что дело почти безнадежно. Однако, и венчать, и выдать документы он наотрез отказался.

Вместе с тем, не теряя времени, он написал на имя преосвященного рапорт, в котором подробно излагал этот затруднительный случай из своей пастырской практики и просил архипастырского разъяснения.

Он и не подозревал, какую грозу собрал над его головой старшина.

V

Старшина был человек весьма пронырливый. В городе по разным канцеляриям были у него друзья и приятели, — приказные строки мелкого пошиба, готовые за медный грош продать родного отца и вывернуть себя наизнанку. Они познакомили его с одним консисторским чиновником старого закала — взяточником и крючкотвором первой руки. Этот делец, по фамилии Идолов, выслушав старшину, сказал ему:

— Все дела направим так, что чрез две недели свадьбу сыграешь!..

Дня три они колобродили со старшиной, а под конец чиновник дал такой совет старшине, что у того дух занялся от удовольствия.

Тотчас же, при посредстве сего мужа, был составлен на о. Феофилакта донос. В нем о. Феофилакт назывался «совратителем младости» и обвинялся в зазорном отношении к девице, совративши которую, он хотел пристроить, выдав за сына одного уважаемого прихожанина. Далее, приводились свидетели, видевшие, как по вечерам девица ходила в дом вдового священника, пока этот священник, к соблазну прихода, не дошел в своем зазорном поведении до того, что открыто взял девицу в свой дом.

Донос был анонимный.

Однако, чиновник уверил старшину, что доносу будет дан ход, а затем и случится само собою то, что только и надо старшине: он сыграет свадьбу. Расчеты дельца оказались верными. В консистории давно косо смотрели на о. Феофилакта. К тому же защитник о. Феофилакта, старик Антоний, давно уже умер, а новый преосвященный не знал о. Феофилакта. Будучи, притом, человеком больным и хилым, преосвященный большую часть дел, не просматривая, сдавал на «рассмотрение консистории». Таким образом, рапорт о. Феофилакта не получил хода. Принимая во внимание донос, в консистории к рапорту отнеслись подозрительно. Рапорт, до выяснения дела, был оставлен без уважения, а благочинному нашего округа консистория предписала произвести «строжайшее дознание о зазорной жизни о. Средокрестова».

Дознание подтвердило внешние факты доноса: девушка, действительно, ходила к о. Феофилакту, а потом, жалея ее за те нападки и насмешки, которым она стала за последнее время подвергаться, о. Феофилакт предложил ей поселиться у него в доме. Это была ошибка, ошибка невинного человека, но она тяжело отозвалась на нем. Внешние факты доноса подтвердились, и истинное значение их могло выяснить только следствие.

— Ну, отец, не избежать тебе беды! — сказал благочинный. — Надел ты себе петлю на шею!

Принимая во внимание, что дознание подтвердило факты доноса, епархиальное начальство постановило: «назначить следствие и впредь до окончания оного запретить о. Средокрестова в священнослужении, заведывание же приходом поручить временно одному из окружных священников».

Этого только и нужно было его врагам.

Идолов тотчас сообщил старшине о запрещении о. Феофилакта и советовал обратиться к священнику, которому будет поручено заведывание приходом, с просьбой о повенчании. Соображения дельца оказались верными. Заведующий священник не имел мотивов отказать в браке, да и не захотел бы ссориться со всесильным старшиной.

В первый же праздник было сделано оглашение.

Старшина торжествовал.

Нужно себе представить гнев о. Феофилакта, когда он получил указ консистории. Он ждал следствия, но не ожидал запрещения. В воскресенье он, несмотря на запрещение, отслужил обедню, потому что в совести своей считал себя запрещенным неправильно. После обедни он вышел к народу и, весь трепеща, заговорил:

— Я ухожу! Вы знаете, что я запрещен, что не могу более служить в церкви. Вы знаете также, за что я запрещен! Не угодил сильным мира! Я ухожу. Я пойду защищать себя! Но перед уходом — я призываю суд Божий на тех, кто так нагло попирает справедливость!

Говорят, что церковь задрожала в ответ на его слова. Тут всею силой сказалась та горячая любовь, которую к нему питали прихожане.

— Отец, отец! — кричали они. — Мы тебя не отпустим. Не надо нам другого… Мы церковь запрем!

— Дети… — сказал о. Феофилакт со слезами в голосе, — я запрещен, запрещен неправильно. Я должен идти к епископу и отстоять свою правоту…

— Мы застоим тебя, — кричала толпа. — Мы доверенных к архиерею пошлем, не дадим тебя в обиду!

Действительно, прихожане прямо из церкви собрались в правлении и потребовали, чтобы староста собрал сход. Староста хотел было увильнуть от этого, но тут поднялся такой шум, что он счел за более благоразумное уступить и послал дневальных оповестить на завтра сход. На другой день на сходку собралось почти все село, пришли даже женщины. Все, что каждый чувствовал по отношению к о. Феофилакту, сказалось теперь в общем взрыве негодования на клевету и запрещение.

— Доверенных надо! К архиерею! Приговор составить! — кричала толпа…

Тотчас был написан приговор. В нем наивным языком о. Феофилакт назывался отцом прихода, говорилось, что «дело» о нем есть клевета, и просилось о снятии запрещения с о. Феофилакта. «Нам не надо другого священника! — говорилось в приговоре. — У нас не было и не будет такого священника… Он — наш пастырь добрый!» Сотни подписей и крестов покрыли серый лист.

Между тем, о. Феофилакт, возвратившись из церкви, тотчас собрался в город. Привыкнув всюду ходить пешком, он и на этот раз не нанял подводы. Взявши посох и надев котомку, он бодро зашагал по глухому нашему тракту. Быть может, ходьбою он надеялся успокоить себя.

Как сейчас вижу его бодро шагающим по пыльной дороге, в старенькой скуфейке и с развевающимися волосами.

Когда епископу доложили об о. Феофилакте, епископ вышел поспешно в приемную и, не давши отцу Феофилакту благословения, грозно заговорил:

— Зачем пришел, зачем?

Он погрозил ему пальцем, обдавая грозным старческим взглядом:

— Стыдись! Стыдись! Священник! Пастырь духовный… стыдись! Я знал, что ты придешь…

Весь вспыхнул и затрепетал о. Феофилакт…

— Меня оклеветали перед вами, владыка!.. — вскричал он. — Меня запретили, но я невиновен!

— Знаю, знаю твою невинность! — грозил епископ. — Стыдись! Другой сидел бы, ждал бы, смирился бы! А ты мужиков подпаиваешь, чтобы приговор дали! Знаю, все знаю!.. Сейчас перед тобою был ваш старшина с жалобой…

— Ложь! — в гневе вскричал о. Феофилакт. — Я никого не подпаивал! Это клевета…

— Не верю я тебе, не верю! Ты славу о себе распустил! Ступай, — жди следствия со смирением… Принесешь раскаяние, так помилую, а не то вон… вон! Нам строптивых не надо!..

— Я не помилования прошу, а правды! — выкрикнул о. Феофилакт.

И вдруг, не выдержав, он разрыдался…

— Даже у епископа я не нахожу справедливости!

Пораженный его порывом, епископ смутился и сказал неуверенным голосом:

— Я не хочу поступать несправедливо, отец… Но ведь против тебя говорят все и все. Кому же верить? Ступай, успокойся… я просмотрю сам твое дело!

Вскоре мы узнали, что дело об о. Феофилакте прекращено, а сам он волею епископа переведен куда-то далеко, в глухой приход.

С этих пор я потерял его из виду.

Благочинный смолк.

Все как-то смущенно молчали…