Сергей Гусев-Оренбургский «Отец Памфил»
I
Илья Конов, невысокого роста казак, молодой, но с лицом старообразным и истощенным, со впалой грудью и бессильно опустившимися плечами, стоял перед батюшкой, мял в руках истрепанную шапку и говорил:
— Опять мертвенький родился… Когда, батюшка, отпевать прикажешь?
Высокого роста батюшка брал в кулак, разглаживая, длинную рыжую бороду и качал головой.
— Истукан ты, Илья, посмотрю я! Который это у тебя?
— Третий, батюшка…
— Третий младенец, а до сих пор ты не знаешь, что мертвеньких отпевать нельзя!
— Ведь как же, о. Памфил? Все-таки, думается, душа…
— Что в ней, в душе-то мертворожденного? Зарой — и все тут… А вот очистительную молитву роженице прочитать полагается. И всему дому ее…
Илья кланялся.
— Уж ты, батюшка, пожалуйста! Не откажи!
— Можно!.. Это я сейчас… Погоди, — оденусь…
О. Памфил надел теплую рясу, шарф и высокую мохнатую шапку. Затем, захватив под мышку все необходимое для «молитвы», вышел с Ильей на улицу. Зимний вечер уже осел на землю морозною мглой. Мороз был так силен, что снег скрипел под ногами путников. О. Памфил шел впереди по узкому переулку, быстро шагая, а Илья как-то странно подпрыгивал около него, ежась и отдуваясь.
— Холодно? — спрашивал о. Памфил.
Илья хотел что-то ответить, но не выговорил. В конце переулка, над оврагом, показалась избушка в одно окно, наполовину ушедшее в землю. Избушка стояла одиноко, словно отбежав от своих соседок и окружившись снежными сугробами. Ни плетня, ни строений не виднелось вокруг нее, а вместо крыши возвышалась, как черный палец, указывающий в небо, высокая, закопченная и полуразвалившаяся труба.
— А словно у тебя, Илья, крыша была, когда намеднись мертвенький родился? — сказал о. Памфил.
— Была… — с трудом выговорил Илья, трясясь от мороза. — Пожгли… То и се было… Плетни… Все пожгли… Ишь морозы-то!
Он распахнул дверь.
— Проходи, батюшка!
О. Памфил вошел в темную пасть избы, где кто-то стонал и надрывающе кашлял. Затхлый холод, какой бывает только в нежилых строениях, охватил о. Памфила. Илья поспешил зажечь огарок свечи, и тот, разгоревшись, озарил неверным светом черные стены сруба, совершенно голые, с паклей, выползавшей из пазов и местами висевшей грязными клочьями, потом трепещущими тенями заиграл на потолке, вогнувшемся внутрь, как чье-то гигантское чрево. Оглядевшись, о. Памфил увидел лежащую на лавке женщину, худую, с лицом, потемневшим от страданий, с черными, грустными глазами. Прикрытая кучей тряпок и остатков одежды, женщина трепетала от мелкой дрожи и приступов кашля, потрясавших ее бессильное тело. Высвободив иссохшую руку, она широко стала креститься в то время, как батюшка, надев епитрахиль, начал громко и торопливо читать молитву.
— «Прости рабе твоей сей, — читал батюшка, — сущей во гресех, убийству впадшей волею или неволею, и в ней зачатое извергшей, и всех обретающихся и прикоснувшихся ей…»
Кончив молитву, о. Памфил, покачивая головой, оглядел избу.
— Однако, и погреб у вас! Как это вы живете в таком холоде? Что ж ты, Илья, печку-то не топишь? Заморозить бабу хочешь?
— Истопил стружками, батюшка, да нешто ее прогреешь? Вишь она какая несуразная, — указал Илья на печь, — все жительство сожрала, и все ей мало!
— Кто же стружками топит? Дровами надо.
Илья криво усмехнулся.
— А где их взять? На мой пай по осени пришлось два воза тальнику. Надолго ли! А больше нечем… Плетни еще прошлый год пожог, а ноне крышу в печь пометал. Сегодня из последней скамейки гробик младенцу-то кой-как смастерил, а стружками истопил.
О. Памфил поискал глазами гробик и увидел его на окне, за неимением другого места пока читалась молитва перед столом.
— Отчего это у тебя, Наталья, все мертвенькие? — спросил о. Памфил, беря бороду в кулак.
— Бог весть, батюшка! — вяло сказала женщина.
— Ведь это уж третий?
— Третий, батюшка…
— Грешники вы! — строго решил о. Памфил. — За грехи Бог наказует. Каяться надо!.. Молиться! Вот Елисавет тоже неплодною была…
— Чья, батюшка, Лизавета?
— Чья! Чья! Новозаветная Елисавет… Крестителя матерь. Молилась, плакала, ну и послал ей Бог…
— Ох! — вздохнула женщина горестно. — Уж я ль не плакала! В Ерусалим обещала сходить пешком, лишь бы Бог живенького дал.
— Ну, — сказал о. Памфил, беря под мышку епитрахиль, — пешком-то по морям не разгуляешься. И здесь церкви есть… Прощайте!
— Прощайте, батюшка! Спаси вас Господи, что не побрезгали прийти!
О. Памфил вышел во двор и уже готов был направиться домой по темному и молчаливому переулку, но тут Илья вдруг повалился ему в ноги и заговорил с появившейся в его обычно робком голосе странностью:
— Отец!..
— Что это ты, истукан, делаешь? — даже слегка испугался о. Памфил.
— Выручи! — молил Илья. — Вовек не забуду! Помрет баба-то! Мороз! Кабы ходить могла, разогрелась бы… Застынет!.. Сам видел…
— Да ведь я чего же…
— Дай гнедого… в лес съездить.
— Ты с ума сошел? В заповедный-то лес!
— Все ведь ездят, у кого кони есть…
— Разве я воровству потатчик?
— Ведь и ты сам, батюшка, работника посылаешь…
— Так ведь я — священник! Мне разрешается… Да ты чего меня учить вздумал?
О. Памфил рассердился.
— Я — особая статья!
— Знаю, отец! На твоей-то лошади меня и не остановят… Пропустят лесники… А ежели какая неприятность, все на себя возьму: скажу, что брал лошадь в город съездить, а в лес без твоего ведома поехал.
— Не дам! — решительно сказал батюшка. — Не потатчик я таким делам, да и хлопот наживешь. Прощай!
Он пошел по переулку, сердито бормоча что-то.
Илья смотрел ему вслед.
— Помрет ведь… — с отчаянием произнес он.
Батюшка уходил.
— Батюшка! — крикнул еще раз Илья. — Я тебе омет перевезу, который у тебя за речкой накошен.
Батюшка приостановился, подумал немного и тихо сказал:
— Приходи.
II
Батюшка стоял на крыльце и смотрел, как в темноте Илья возился с лошадью.
— Я за тебя не ответчик, как поймают, — говорил он, — помни это! Ты знаешь, я со станичным атаманом во вражде… Откажусь!
— Не бойсь, батюшка! Я и сам не выдам.
— То-то… А омет-то после праздника… того…
Илья собирался выезжать со двора.
— Илья!.. — сказал батюшка неуверенно. — А ты вот что… Замерзнет баба-то… Возьми-ка, пока что, у меня в сарае охапку, истопи… Ишь, мороз-то…
Илья не заставил себя упрашивать.
Батюшка все стоял на крыльце и наблюдал, как Илья, захватив охапку толстых прутьев из сарая, пронес их по двору и бросил в дровни.
— Только ты, Илья, не забудь омет-то… — говорил он.
Когда Илья уехал, о. Памфил вернулся в комнаты и долго ходил по жарко натопленной зальце, размышляя, не сделал ли он ошибки, давши лошадь. Еще хлопот наживешь. А если до станичного дойдет? Хлопот не оберешься… Положим, что же сделает священнику какой-то станичный?.. Обязаны отапливать! Священник мирской человек. Не покупать же дрова! Нынче доходы-то… А если на это не посмотрят? Ох, хлопоты бы не вышли… Он сел за самовар, который внесла чумазая, с подтыканным подолом работница и тяжело грохнула на стол.
— Посуды не перебей! — крикнул о. Памфил. — Нельзя тише-то?! Экая рассоха! Денег стоит посуда-то…
И, заваривая и наливая себе чай, он принялся размышлять о том, как худо живется вдовым священникам. «Присмотреть некому… Пока по требам ходишь, и бьют, и тащат… Вор-народ!»
Потом от нечего делать, он принес из кабинета большую книгу в сером холщовом переплете и счеты. Он долго перелистывал книгу и выщелкивал на счетах, кто из прихожан сколько ему должен за требы. Долги были копеечные: где за крестины двадцать копеек, где за молитву гривенник, где за похороны полтинник… А в итоге цифра получилась большая — около двухсот рублей. И, о. Памфил опять обеспокоился.
— Двести рублей… Шутка сказать! — шептал он в тишине горницы. — Ах, какой народ нынче… какой народ! А тут за сына платить в семинарию надо!.. Грехи!.. Слава Богу, что сын в этом году кончает и сам поступит на место…
Успокоив себя таким рассуждением, о. Памфил стал сладко и подолгу позевывать и решил, что пора спать. Едва разделся он и лег под теплое одеяло, как тотчас же уснул.
Ранним утром о. Памфила разбудили.
Кто-то заглядывал в дверь его спальни и усиленно звал:
— Отец Памфил!.. Ах ты, Боже!.. Батюшка!
О. Памфил узнал сторожа.
— Ты чего, Федорыч? — сказал он. — Аль к требе?
— Какой там к требе, — басил Федорыч, — к ответу!.. Ты что ли, Илье-то лошадь давал?
— Ну?..
Тебя станичный требует…
Батюшка вскочил и стал шарить подрясник.
— Что такое? — бормотал он испуганно
— Налетел Илья-то… на самого станичного! Только к поселку стал подъезжать, а станичный-то — вот он… В город спозаранку собрался — и накрыл… За воротами в санках сидит. Тебя видеть желает, просит выйти.
— Ах ты, дела, дела… — протянул батюшка, не попадая в рукав. — Говорил я, что неприятности… Чего ж он в горницу не идет?
— Некогда, говорит, — в город торопится.
— А священник для его милости за ворота иди! Ох, люди, люди!.. Ни страха Божия, ни почтения…
Надевши мохнатую шапку и на шею теплый шарф, батюшка поспешил за ворота. Там звякал колокольчик, пара красивых гнедых лошадей топталась от нетерпения на месте, а в просторной ковровой кошеве сидел необыкновенно толстый станичный, казавшийся от своей теплой шубы еще необъятнее.
«Туша!..» — подумал батюшка и мысленно сплюнул.
— Здравствуйте, отец! — хрипел станичный. — Простите, что потревожил вас. Дело очень важное…
— Я тут не причем!.. — замотал головой о. Памфил.
— Правда?.. Лесная порубка, — сами знаете, — по нашим правилам… Как атаман отдела взглянет! Конечно, если это для вас, — священник другое дело… И по другим станицам рубят беспрепятственно. Такое уж ваше сословие…
Атаман хрипло смеялся.
— Знать не знаю! Знать не знаю! — махал даже руками о. Памфил. — Я тут не причем!.. Я давал лошадь только в город съездить… И то каюсь. Не верьте ему, не верьте, — это он на меня клевещет.
— Да нет, он тоже говорит, что только в город брал.
— Тоже?
О. Памфил слегка удивился.
— Ну, ну, конечно! — сказал он.
— Прощайте, батюшка! — прохрипел атаман. — Простите за тревогу! Я только удостовериться…
— А мне ничего не будет? — спросил о. Памфил.
— За что же? Ведь вы тут не причем.
Отец Памфил хотел идти, но приостановился.
— А ему?..
Станичный уже отъезжая, крикнул:
— Во второй отдел сошлют, наверное… У нас строго.
III
Отец Памфил в волнении ходил по комнате, позабывши умыться и расчесать спутавшиеся за ночь волосы.
— Экая неприятность!.. Экая неприятность!.. — бормотал он. — Вот связывайся с ними… Вот! Ведь думал я, что случится что-нибудь этакое! А если…
Он выглянул в кухню.
— Федорыч!.. Ты здесь?
— Здесь.
Бородатый и взлохмаченный Федорыч выступил на свет.
— А как ты думаешь, Федорыч, не наживу я хлопот с этим делом?
Федорыч скосил голову в раздумье.
— Да ведь за что же, батюшка? Вы тут не причем.
— Так-то оно так…
— Ведь вы в город давали лошадь?
— Мм… да-а!
— Да если бы и для вас Ильюшка рубил, вам бы ничего не было. Ни ему, ни вам… Потому, священники на особом положении…
Федорыч помолчал и вздохнул.
— А Ильюшка пропал теперь!.. — сказал он. — Вот жизнь наша! Какой парень душевный…
— Хороший?
— Золотой!.. Из зажиточной семьи был. Наталья-то у него первеющая была красавица и работница на весь поселок. А вот ни к чему вышла жисть… Неурожаи… Кобылка эта анафемская! Подорвался! А тут в учебный сбор гоняли в самую рабочую пору на Черную речку. Дальше да больше… Нищий стал… А теперь пропал!
О. Памфил слушал, задумавшись и взял бороду в кулак.
— И омет мой пропал… — сказал он.
— Какой, батюшка, омет? — удивился Федорыч.
О. Памфил спохватился.
— Нет, это я так…
Он опять стал ходить по комнате и уж думал про себя:
«Надо же было подвернуться этому станичному, истукану, прости меня, Господи! Не вовремя…»
Потом мысль его перескочила в правление, где теперь, наверное, составлялся акт о порубке.
— А ведь проглотит его станичный… Сожрет!
И тотчас же ясно нарисовалась в его воображении робкая фигура Ильи. Стоит Илья, опустив плечи, тщедушный, убитый, мнет шапку и угрюмо отвечает на строгие допросы станичного и окрики поселкового. Ведь вот все возят, и сам поселковый возит… да и станичный не без греха… а ничего! Этот же… несчастный какой-то… Один раз поехал, и то влетел! А ведь чего ему и делать было? Заморозить бабу?..
О. Памфил подошел к окну и посмотрел через площадь к поселковому правлению. Сани станичного еще стояли у крыльца.
«Вот теперь там писарь старается, акт пишет… — думал о. Памфил. — Подпишут, ушлют в отдел — и пропал человек!..»
Со дна души его поднялась какая-то томительная мысль, неясное чувство, беспокоившее его со времени свидания с станичным.
— Каков!.. Не выдал! — улыбнулся он, вспомнив слова станичного.
И смутная тревога еще сильнее овладела им.
— А ведь я его мог одним словом оправдать!.. И чего мне бояться? Чего они мне сделают? Обязаны дрова давать… Для меня рубил… вот и все! Ведь и то сказать… ну как сошлют во второй отдел? На совести будет… Все-таки жаль… Да и баба-то больная…
Он вдруг решился, надел теплый подрясник, мохнатую шапку, окутался шарфом и пошел.
Станичный вихрем помчался по площади и уже заворачивал в переулок, когда увидел, что из ворот батюшкина дома поспешно вышла высокая батюшкина фигура и машет ему руками.
— Стоп! — крикнул станичный. — Что такое?
О. Памфил подходил запыхавшись и еще издали кричал:
— Ведь это я его посылал!
— Кого? — не понял станичный.
— Ильюшку-то!.. И чего это встрелило отказываться? Так, со сна нашло… Работник-то у меня занят, я его и послал. Съезди, говорю, Илья! Он и поехал… Ведь нельзя нам без дров-то, Аристарх Степанович… И по другим станицам священники рубят беспрепятственно…
Станичный принялся хрипло смеяться.
— Что за путаница! — сказал он. — Я признаться, батюшка, не понимаю… Что-нибудь не так… Чего же вы давеча-то?
— Да видите, Аристарх Степанович… сказать по совести… с вами мы как будто немножко того… в ссоре…
— Ну!.. — сказал неуверенно станичный и почему-то скосил глаза в сторону.
— Из-за подводы-то благочинного… Признаться, погорячился я тогда… Искренно извиняюсь!
— Пустяки! — сказал станичный.
И засмеялся. Ему это понравилось…
— Значит мир? — закричал батюшка. — Айда, заворачивай ко мне!.. Старину вспомним!
Станичный уж хохотал.
— Дела у меня…
— Заворачивай! Каки там дела!.. Чего, в самом деле?.. Друзья — друзья, а вдруг губы надули… Айда!..
Он воткнулся в сани рядом с хохочущей тушей станичного и крикнул кучеру:
— Заворачивай к воротам!
— Ты мне, батя, вот только что скажи, в толк не возьму я, — смеялся станичный, — ты-то меня забоялся… а почему Илья тоже отрекся?
— Я — тебя, а Илья — меня, вот и все!.. Плюнь!.. Прекрати дело! Тут, брат, путаница!
Станичный только щурил глаза и качал головой.
Впрочем, к вечеру он уже и весь качался, когда при помощи батюшки и поселкового садился в сани, чтобы ехать в город.
Едва станичный уехал, к батюшке пришел Илья и грохнулся ему в ноги.
— Встань! Встань, истукан! — говорил батюшка. — Зачем ты кланяешься?
Илья с трудом поднялся.
— Да ты, брат пьян! — вскричал о. Памфил, глядя в лицо его.
У Ильи текли по лицу обильные слезы.
Он принялся бить себя во впалую грудь и бормотать прерывисто и страстно:
— Батюшка!.. Отец! Разве я не по-нимаю?.. Разве я тоже не человек? Не душа у меня?.. А?.. Не понимаю я, отчего… мертвенькие? Труд ведь она поднимает… Наташка-то! Гнется она м-ми-лая!..
Он рыдал пьяным рыданием, трепетал весь…
— Пони-ма-ю я… ба-тюшка! Отец!! Ты на себя принял… Разве я бесчувственный!..
Илья хотел поцеловать у батюшки руку и едва не уронил его.
— Ты, брат, Илья, ступай… — с трудом проговорил батюшка. — Я спать хочу… Иди спать! Ты пьян, брат… а это… это не хорошо-о!..
И батюшка покачал головой неодобрительно.
Когда Илья вышел и слышно было, как он спускался со ступенек крыльца, задерживаясь на каждой больше, чем следовало, о. Памфил вспомнил что-то и, выйдя в сенцы, выставил голову в дверь и сказал:
— Иль-я!.. Не забудь завтра… Омет-то!..