Владимир Лидин «Мыс Бык»
На острове жила еще женщина — жена механика. У жены механика была цынга, она улыбалась большими кровавыми деснами, у жены механика был ребенок, которого схоронила она на острове. Рядом с могилами рода смотрителей — была его могилка, жена механика приходила на могилку и сидела на ней бездумно. Думать она отучилась; механик научил ее пить картофельную водку; картофельную водку привозили матросы и поморы-добытчики. Водку на зиму запасали; зимой приходили самоеды на мох с оленями; самоеды меняли на водку оленину, пестрые расшитые малицы, за глоток водки готовы были они работать целую неделю. Жена механика напивалась водки, тогда она куралесила. Она пела песни, ходила в плясовую с платочком, щеки ее горели, и красные десна были обнажены. Гитара хохотала, играл телеграфист; телеграфист приносил новости, он слышал весь мир, весь мир трепетал голосами и перекликом. Голубые стада человеческих призывов и слов неслись по вселенной, антенна радио трудолюбиво собирала их в карандашную нить. Часто взывали о помощи пароходы, конечные полярные станции сообщали, что движется лед, станции погоды предвещали штормы, циклоны с Гренландии, ветры северных, восточных румбов; иногда люди в экспедициях посылали земле свой голос; чаще бывали — океанские будни, движение судов, сигналы маячных знаков.
Телеграфист первые три года на острове тосковал по земле. Он выписывал журналы и газеты, их трижды в лето пачками привозил пароход, он читал их — по номеру в день, продолжая жизнь людей на земле: он читал о событиях, бывших полгода назад, давно всеми забытых, он рассказывал каждый день газетные новости, и тогда все спорили, — телеграфист был политик; у него были золотушные уши, узкий череп; с эбонитовыми наушниками стоял он над своим столом с рычажками и стрелками, тогда узкий череп его был еще уже; телеграфист не замечал женщин, он играл на гитаре и никогда не веселился. Жена механика падала, наконец, хохоча, гитара хохотала тоже, тогда механик, лбастый, угрюмый, просаленный человек, волок ее в дом, в доме ночью вопила жена механика в ночь, он мрачно любил ее ночью, любил и бил, пока сам не сваливался от водки и воплей.
К зиме приходили самоеды; олени их паслись на мхах тундры; самоеды раскидывали свои кожаные юрты, самоеды были кротки и насквозь пропахли салом и рыбьим жиром. Самоеды приходили к людям, просили водки, табаку, они улыбались желтыми зубами под кустиками неживых колючих усов; женщины, в мехах, за пазухой, носили детей. Был среди самоедов — самоед Ваня; самоеда крестили в русской церкви, на шее у него был черный серебряный крест, самоеда крестил отец смотрителя. Самоед знал русскую грамоту, к зиме возвращался он на мхи, приходил к людям, говорил: — Я присол, здраствуйте. — Самоеду давали табак, старые газеты, он вырезал из журналов картинки; у самоеда было трое детей, в юрте ползали они в тряпье, в юрте было жарко и дымно; в морозную стыль не весь дым уходил кверху, в тягу.
Зимой ходил телеграфист в юрту к самоеду; телеграфист приносил с собой гитару и водку, водку пили самоед и жена самоеда, водку давали пробовать старшему самоеденку, тогда быстро хмелел самоед, он говорил:
— Ты — холосый человек, бери оленя, холосому человеку ничего не жалко, — он блаженно смеялся, он слушал гитару и смеялся, он валился на тряпье и засыпал камнем. В юрте было жарко, пахло рыбой и страшной кислотой, и на четвертый год своей жизни на острове телеграфист, который был политиком, пил телеграфист с самоедом-христианином, а когда уснул самоед, и угли камелька задернулись пеплом, пополз телеграфист по тряпью. Он нащупал в темноте женское плечо, безумную теплоту женщины, от женщины пахло кислотой и рыбой, он нащупал плечо женщины и потянул ее к себе. Самоедка обняла его руками за поясницу, ноги ее привычно разомкнулись, она покорно приняла его, как мужа. Телеграфист ходил к самоеду два раза в неделю, он приносил с собой водки, которую добывал у поморки, он глушил себя водкой, чтобы не слышать запаха женщины — рыбы и кислоты; но телеграфисту была нужна женщина, и это было сильнее всего. И он ходил к самоеду, он днем натирал виски снегом, чтобы переставало ломить в висках, он днем надевал обруч на уши и принимал зовы и события мира. Остров был закован снегом; плавучие льды шли взад-вперед океаном. Льды были мутны, меж льдов, над льдами лежал туман. Люди на острове отгребали утрами от окон снег, снег за ночь наносило простынями. Новый год встречали люди вместе, новый год встречали у смотрителя в доме. Жена смотрителя поставила елочку-карлицу, на елочке-карлице висели орехи и пряники тверже кости. Зима надламывалась, это было ясно, старый год с осенью, с осенними хвиюсами, с полярными ночами ломался. В полярные ночи лежал остров во тьме; днем чуть серело, как напоминание о дне, потом снова никло во тьму. Люди за полярную ночь отвыкали от света, золотой глаз маяка источался во тьму, напоминая о первородном, неиссякаемом источнике жизни — свете, огне.
За зиму слеживались люди от сна, скуки, одури; за зиму не приходили пароходы, телеграфист перечел дважды все номера газет. Из жизни шло радио, где-то жили люди — в свету, в дне, необычайно. Радио приносило вести из жизни, телеграфист обходил обитателей, сообщал, о чем говорит земля. В домах горел сперва керосин, потом стало гореть электричество, поставили динамо, приехал механик с женой. Новый год в эту зиму встречали при электричестве, на новый год позвали самоеда Ваню. В новый год хохотала гитара телеграфиста; шла подбоченясь, с платочком, жена механика, губы, десны, щеки ее горели; самоед дарил людям третьего оленя, самоед изнемогал от любви к людям, за окном мело снегом, и в снегах, в юрте спала жена самоеда. В эту ночь родился новый год, в эту ночь проснулась жена самоеда и села в тряпье. Юрта стыла к утру, снаружи рвал ветер, жена самоеда вдруг положила ладонь на живот, и в ладонь легонько толкнулось. В эту ночь родился новый год, в эту ночь родилась новая жизнь, новая жизнь была побегом от телеграфиста.