Сергей Маковский «Малявин»

Вот я закрыл глаза и вспоминаю: Малявин… Ровно двадцать пять лет назад я часто с ним встречался. Он уж окончил Академию и, проработав два года у Репина, писал «Смех» на звание художника. Маленький, смуглый, с монгольскими скулами и длинными, очень черными и гладкими, как бывает у цыган, волосами. Многие тогда говорили: гениальный мужичок. «Старики» сварливо добавляли: декадент. А Дягилев, выпускавший в ту пору первую тетрадь «Мира Искусства», снисходительно улыбался и готовил непокорному питомцу Академии почетное место на своих выставках.

Живо вспоминаются мне и первые Малявинские «дерзости». На «ученической» в 1898 году. Одну из «Баб», как сейчас, вижу. Подбоченившись, ухмыляясь и жмурясь от знойного света, она уставилась на меня, такая живая да разудалая, — вот выпрыгнет из холста и пустится вприсядку. А сарафан — кумачовый огонь, смотреть весело; и резкая, исчерна-синяя тень на лбу, почти неправдоподобная тень, — к ней надо привыкнуть. Да и вся картина, яркая, задорно-своевольная и по краскам и по рисунку, рядом с немощными жанрами из академических мастерских, вызывала какое-то радостное недоумение… Вызывала — тогда, в те, уже далекие, дни бунтарских надежд и борьбы за свободу нового искусства.

Филипп Малявин — Смех. 1899

Смех. 1899

Солнцем и землей родного раздолья пахнуло на всех нас, анти-академистов, от Малявинских пленэров, в которых, однако, так неожиданно сочеталось свое, русское, деревенское, с импрессионизмом не то в Бенаровском, не то в Цорновском духе. Если в основе и чувствовалась школа Репина, то выводы из этой школы были никак не «репинские», а самостоятельные и по-европейски смелые.

Виртуозным мастером сразу заявил себя этот «гениальный мужичок» из села Казанки Самарской губернии; четырнадцати лет отпросившийся у родителей на Афон (1883 г.), затем, после шестилетнего послуха, пригретый В. А. Беклемишевым (известный скульптор в 1891 году случайно заехал на Афон) и определенный им в Академию, затем в два года осиливший академическую премудрость, от класса орнамента до натурного, отмеченный Репиным, но не ужившийся в его мастерской, и вот на тридцатом году жизни — новатор ослепительный, баловень «Мира Искусства», прославленный во всех Европах… Академический ареопаг, разумеется, отверг конкурсную картину «Смех», но вскоре ее приобрела Венецианская современная галерея.

Какое многообещающее начало, и удача какая — для афонского послушника, может быть, так навсегда бы и оставшегося монастырским богомазом, не загляни в свое время Беклемишев в иконописную мастерскую Пантелеймоновского подворья. Но почему же судьба не сдержала обещаний, и одно время говорили даже, что Малявин «бросил писать», — если не бросил, то во всяком случае почил на лаврах и дальше своих нашумевших «баб» — ни с места?

Ни в ком из русских талантов этого поколения на рубеже двух веков не проявилась ярче стихийная, черноземная сила русской одаренности. Ни отсутствие образования, ни годы ремесленничества в «иконописном послушании», ни влияние преподавателей Академии, старательно прививавших казанкинскому дичку «высочайше утвержденную» рутину академических навыков, ни предостерегающая критика маститых покровителей, Беклемишева, Репина и др., ничто не угасило в Малявине самородной его натуры, призванной к живописному подвигу, к творчеству «по-своему», по-новому, по наитию Божьей милостью.

Усвоив с завидной легкостью все, чему могла научить казенная школа и в особенности сам Репин, рисовальщик и живописец совершенно исключительный, что ни говори, — Малявин не поддался ни духу этой школы, ни авторитету знаменитого учителя. Он остался верен себе и, когда овладел техникой, начал работать так, как требовал его буйный темперамент и как подсказывала «революционная» современность.

Но ограничить себя он не умел и этой художественной «революции» так и не осознал… В темпераменте Малявина был безудерж элементарной воли, что переплескивается через все грани и меры. В этом смысле он — явление очень национальное, народное, недаром — волжанин. И яростный его модернизм (для того времени) представляется мне тоже следствием жадной непосредственности, с какою «дикарь» воспринимает культуру, самую соблазнительно-изысканную и дерзкую новизну иноземных внушений. Если бы Малявин стал художником на десять лет позже, он уверовал бы в Сезанна, если бы принадлежал к нынешнему поколению — увлекся бы, вероятно, Пикассо.

Эпоха начала столетия сделала его фанатиком ярко красочных симфоний, причем он постепенно отдалялся от импрессионистского пленэра в сторону эффектных вихревых цветогамм. На фоне этих вихрей жанровое содержание Малявинских картин, — его «бабы» в пестрых сарафанах и платках, выхваченные из крестьянского быта и вместе с тем преувеличенные, фантастично-могучие, — вырастало для современников в некий символ варварской, до жути колоритной «всея Великой Руси».

Бабы. 1904

Бабы. 1904

После первых — смеющихся «Баб», давших ему европейское имя, он продолжал упорно разрабатывать все тот же сюжет, или вернее — ту же ярко-живописную тему, изображая типы деревенских молодух-богатырш и покрывая подчас огромные полотна мозаикой густых, насыщенных масляной краской, или жидких, просвечивающих холстом, мазков — алых, малиновых, лиловых, сапфирных, изумрудных, — размашистых, словно набрызганных широкой кистью, или наложенных расщепленными полосами, или напластанных беспорядочно в виде расползающихся пятен.

Красный цвет заметно преобладает в этих маслинных симфониях, — цвет кумача, мерцающий игрой всех лучей и всех отражений, возлюбленный цвет деревни, праздничное ситцевое полымя раскинутой в неоглядных просторах, хмельной, первобытно-цветистой и первобытно-почвенной России. Вся ширь ветровых ее равнин и весь заливистый «Восток» ее, и все языческое солнцепоклонство — в этом цвете лета красного и красных девиц, красных сарафанов и красного петуха…

Русь «красная» поистине выпирает из полотен Малявина, из этого — хаоса женских нарядов — насовов самотканных и верханок, платков, повойников, лент, косоплеток, бус и бисера. Никогда ни у одного художника не выпирала так полуазиатская, от татар и хазар унаследованная, пестрота русская, румяная, солнцем полей обожженная, луговыми цветами расшитая, горящая вокруг загорелых бабьих ликов, то упорно-хмурых, то задорно-улыбчивых, — взвихренной, рдяной купиной.

Но Малявин, конечно, не добился бы этой живописной яркой звучности, если бы удовольствовался родником вдохновения, что бил из сельской целины, и уроком отечественного искусства. Как я сказал уже, он жадно воспринял, — познакомившись в Петербурге, а вскоре и за границей, с новаторами Запада, — ту эстетику цветовых гамм, которой была лишена живопись «передвижных» и «академических».

В России тогда только Константин Коровин да Левитан, пожалуй (уж конечно не Репин, не Суриков и не Виктор Васнецов), могли толкнуть его на путь красочного симфонизма, но ведь и они вдохновлялись Парижем, оттого и писали так не по-передвижнически свежо. Непокорный ученик Репина последовал их примеру; мало того, — и здесь сказалась «дикарская» его восприимчивость к «последним словам» современности, — захотел не столько претворить в духе своем, терпеливо и вдумчиво, результаты западноевропейского новаторства, но во что бы то ни стало и сразу превзойти эти результаты невиданным блеском, каким-то ухарством масляной техники, — перещеголять все и вся красочными разливами: знай мол наших! Он вообразил, что это и есть цель «большой», истинно-современной «живописи для живописи»: станковый масштаб и насыщенность цветом, прежде всего, — декоративная ослепительность красок в грандиозной и удалой роскоши письма.

Именно, вообразил — так как природной одаренности и вкуса хватило бы ему, конечно, и на более серьезную и скромную маэстрию. Это доказывают и отдельные превосходно скомпонованные и написанные фрагменты его картин, и поразительные по тонкой выдержанности подготовительные к ним рисунки.

Карандашные наброски Малявина с натуры — подчас тоньше, острее, красивее того что дал Репин и даже Серов, т. е. наши лучшие мастера реалисткого рисунка. Иногда — они напоминают Врубеля и Сомова. Тут он, действительно, в совершенстве владеет манерой, легко придавая филигранно-точную форму зоркому наблюдению и законченный стиль — нервной линии. В масляной живописи, напротив, манера им владеет, и как бы ни впечатляли самородной силой Малявинские вихри, вызывая в нас образ варварской, красной «всея Руси», — обаяние их непрочно и нет им в истории русской живописи того большого места, которое было уготовано Малявину, выработайся из него мастер, который мог бы выработаться…

Его не то, что погубило, — он остался крупной величиной и работает до сих пор, хотя одно время и казалось, что «весь вышел», — а умалило излишество темперамента, нутра, несдержанного культурной волей. Врожденных сил хватило, чтобы почти внезапно выявиться, но не хватило — для последовательного самораскрытия. Подвиг художника ведь не только стихийная центробежность, но и центростремительное оформление.

Увлеченный первыми успехами Малявин не обрел творческого равновесия, без которого не создать долговечно-прекрасного… а потом вдруг усумнился в себе, пал духом… Как сейчас — не знаю. К тому же технически он оказался неосторожным, как большинство скороспелых талантов. Краски его быстро потухли, и погасла первоначальная убедительность Малявинского фейерверка.

Когда мы смотрим теперь (так было уж и шесть лет назад) на его «Баб» и в Третьяковской галерее («Вихрь»), и в Венецианском музее («Смех»), и в других собраниях, — они уж не производят того симфонического впечатления, каким когда-то прославились.

Вихрь. 1906

Вихрь. 1906

Патина времени не «облагородила» хаотично-цветистых холстов Малявина, а как бы стерла самое главное. И неизбежно, фатально выступили недостатки этой буйной и броской, но не устоявшейся живописи: скомканность композиции, эскизная случайность многих деталей, а то и нестройность всего живописного целого.

Время — капризный и немилосердный судья искусства. Но другого судьи — нет. Недаром утверждает в «Камнях Венеции» Рескин, что прочность неотъемлемый признак всего подлинно-прекрасного: чем прекраснее, тем материально-долговечнее. С этой правдой, кажется, спорить нельзя, хоть она и очень невыгодна для современников. Многое ли из того, что творят художники в наши дни, переживет века? Не думаю. Как часто современные живописцы переживают себя еще при жизни. Попадая в галереи, в общество «вечных», — сразу оказываются до ужаса черными, дряхлыми.

Но с этой точки зрения нельзя быть и слишком строгим к Малявину, так ослепительно просиявшему и, несмотря на неокончательность и непрочность достижений, сказавшему нам, русским, что-то большое и яркое о нашем деревенском праздничном и бабьем царстве.

Он не все понял, сделавшись модным художником после первых же эффектных выступлений, но с прозорливостью гениальной натуры многое почувствовал и, прежде всего, — что русская крестьянская стихия, «красная Русь», прекрасный материал не для нравоучительного жанра или бытовой этнографии в стиле передвижников, а для живописи радостных красочных великолепий.

Сергей Маковский
«Жар-птица» № 10, 1923 г.