А. Добрый «Выдуманная принцесса»

(«Золушка думает»).

За стекло книжных витрин, за книги, рожденные сегодняшним боевым днем, рука приказчика положила «последнюю новинку», и в «Дыму шрапнели», в «Когтях германских шпионов» мелькнуло такое неожиданное сейчас, такое любимое всегда, милое слово — Золушка.

Жалко, что произнесшая это слово поэтесса — Мария Моравская не ограничилась его трогательной красотой, и, давая название своей новой книге стихов, к имени нежной принцессы из волшебной сказки Перро прибавила такой полный муки и жизни глагол — думает.

Золушка думает — для заглавия, для названия книги — это не хорошо, не удачно, но как характерно это неудачное заглавие для самих стихов Марии Моравской.

Думающая сказка, думающая песня — ведь вся поэзия Моравской так часто только ритмованные думы, только страшно трудный, гнетущий поэтессу процесс мысли:

Это почти как крик, как жалоба:

— Я женщина, маленькая, освободите, не для меня эти «громоздкие вопросы», не думать, не думать… Выдумать себе рай, сказку, Золушку, замечтаться праздно, отвернуть лицо от жизни…

Но бегущая от бедности жизни, она, богатая только этою бедностью, и в самую сказку переносит свое приукрашенное сокровище. Точно и в мечте боится расстаться со своею нищетой выдуманная принцесса.

Золушка Города, современной многокаменной столицы, жилица городских углов, знает, что страшнее мачехи — квартирная хозяйка, жесточе чванных сестер — равнодушные встречные, грязнее кухонной волы — тени проспектов и бульваров.

Деловой день утомит заботами, измучит беготней и хлопотами. Кого-нибудь видишь, жмешь руки, чужая проходишь мимо людей, вечером вернешься к тем же обоям комнаты на шестом этаже. До сих пор еще не выросла, чтобы не бояться комнатной пустоты, до сих пор еще не выросла, чтобы не огорчаться, что не повезут, что не позовут на бал.

Словно какая-нибудь Лиля, точно Ривочка, — маленькие девочки самых трогательных ее стихотворений, — готова ждать: вот приедет золотая карета, запряженная белыми мышами.

Нет, «надо жить трезвей», ведь она — «взрослая»…

Какая уж там карета, — не в карете, на трамвае, стиснутая на площадке, комкая в руке не надетые поношенные перчатки, она доедет до набережной, чтобы только постоять «у вашего дома», только посмотреть «где вы живете»…

Любимый, дорогой человек… Невозможный, недоступный… Никогда, не увидишь его, никогда не подойдешь к нему. Ведь это только в сказке можно ждать, что принц за руку поведет в золотой зал и будет танцевать и будет угощать за столом лимонами и апельсинами. Ведь это только в стихах можно попросить любимого:

С Невы дует ветер, мелкий дождь сеет с неба и отсыревает платье, руки, отсыревают тонкие некрасивые парусинные туфли на ногах.

Их стыдно показать, их невозможно потерять… И улица насмешлива и трезва. Нельзя долго стоять — привлечешь внимание, и грубо брошенное слово убьет романтический мир выдуманной принцессы.

Зябнут без перчаток руки, зябнет без любви сердце, и как грустна, Боже, как грустна эта «любовь от холода», про которую посиневшими губами поет городская снегурка.

«Уже все равно», «душа под снегом» холодного чужого равнодушия, и начинается тот «бред о любимом», о близком, когда с «охрипшим писком слепого котенка» повторяешь и шепчешь какие-то, никем не услышанные жалобы и просьбы.

Жизнь со «стиснутыми зубами», жизнь, задавленная «злобой вещей и людей», когда каждое завтра несет тот же день, тот же обед в «дымной столовой, где повсюду клеенки и бумажки вместо салфеток»… те же помятые газеты, черствый хлеб, тесные сердца и скупые впечатления…

Золушка жизни, зябкая, маленькая, стареющая женщина с ранними седыми волосами, этими медальонами неутешной обиды — она идет согреться в «электрическом раю» синематографа, в «лоскутном раю» магазинных витрин.

Стыдясь своей зависти, со слезами на глазах, смотрит она на веселые манекены, одетые в меха горностая и песца.

Всю жизнь страдавшая от вечных отказов, от некрасивой убогости, она жадно рассматривает теплый дорогой мех и шелковые ткани, и, после, в пустой комнате городского многоэтажного «колодца», она надевает ожерелье из стекляшек, дешевую «радугу на шею» и звонит в развешенные на ленточках колокольчики. Это сзывает своих подданных королева нищих!

Все, все сюда, девушки, женщины, все обиженные жизнью, все к кому жизнь была скупа, некрасивые, нелюбимые, одинокие… Заключимте союз одиноких, оснуем царство неутешенной бедности!.

Принцесса, выдранная мечтой принижающего, гнетущего несчастья («Я — несчастливая»), бессильная повелительница всех пленниц жизни, королева нищих — и в поэзии она натянутая струна вечно напряженного душевного волнения, звенит неровными, болезненными нотами, нотами женской истерики и человеческого протеста.

Уже некогда думать о законах стихосложения, о рифмах, уже не остается силы для ладной песни… Не стихи, тихие, заглушенным шепотом произносимые слова, свои, ласковые для себя… «вечерние стихи», которые только сам и называешь стихами, или крик, вот тот крик, когда разрываешь воротник, и, мотая головой, хрипишь: душно.

Этот крик надрывный, тоскливый, как черная осень, жалкий, как дешевая радуга стеклянных бус, и этим криком кричит Моравская — «гадкий утенок» русской поэзии. Она кричит так уже не один год, и иногда становится страшно, что и вовсе не совершится чудо Андерсеновской сказка, и без лебединых песен, в одном надрывном крике так и умрет выдуманная принцесса.