Евгений Чириков «Товарищ»

Люди, как ночные бабочки — на огонь, летели со всех сторон на грубо сделанное чучело свободы и попадали в тюрьмы…

В это удивительное время тюремные замки были похожи на зверинцы, куда собирают все породы зверей со всех частей света, и потому в глухих стенах этих каменных мешков в эту пору великое и прекрасное человеческой жизни перемешивалось с ничтожным и пошлым, трагическое с комическим…

Вместе с вдохновенными борцами и апостолами новой жизни в тюрьмы попадали маленькие человечки, вместе с орлами — домашние гуси и курицы, вздумавшие полетать по-орлиному… Тюрьмы напоминали миниатюрные города: сидели в них люди всех сословий, званий и профессий, мужчины, женщины и дети…

В этом отношении N-ской тюрьме особенно посчастливилось: там, кроме обычных жителей — «завсегдатаев»: рабочих, учащихся и нелегальных, сидели: адвокат, две акушерки, солдат, священник, четыре зубных врача, гимназист, две телефонные барышни, парикмахер, инженер, несколько почтовых чиновников, редактор газеты, доктор медицины и доктор философии… Из редких экземпляров имелись: отставной генерал и грудной младенец…

Чтобы не портить репутации двух последних и не потерять, читатель, твоего доверия, я спешу пояснить: отставной действительный статский советник был проездом в городе, где его застигла железнодорожная забастовка, и очень скучал: однажды, прохаживаясь от нечего делать по улицам, он наткнулся на уличную процессию с красным флагом и пошел за ней, совершенно машинально подпевая на французском языке русской марсельезе; в ту же ночь в меблированных комнатах «Пальмира», где поместился, пережидая забастовку, действительный статский советник, был сделан обыск, и несколько человек были арестованы и увезены в тюремный замок; в числе арестованных оказался и действительный статский советник… Что касается грудного младенца, то он пока еще только сосал грудь у политической преступницы и потому разделял участь матери…

Орлы сидели в четырех круглых башнях, возвышавшихся по четырем углам тюремного здания, а преступники среднего и малого калибра — в одиночных камерах верхнего яруса… Тюрьма была большая, и в обыкновенное время там всегда имелось достаточное количество вакансий, но теперь было тесновато, потому что каждую ночь гулко стучала кованая дверь, и топот многочисленных ног, сопровождаемый лязгом ключей и засовов, давал знать о новой партии политических преступников.

Смотритель тюрьмы, добродушный старик с свирепым выражением военного лица, жалобно говорил кому-то по телефону:

— Положительно некуда!..

Но потом почтительно сгибался перед телефонным аппаратом, покорно говорил «слушаюсь» и шел приготовлять места, которые потребуются в ближайшую ночь.

— С одной стороны требуют изолировать, а с другой… одиночные камеры все заняты… Куда хочешь, туда и сажай… хоть к себе в спальню!.. — ворчал смотритель.

Как любезный и заботливый хозяин гостиницы для приезжающих, смотритель хлопотал, суетился, размещал и устраивал своих квартирантов… А квартиранты, большинству которых приходилось впервые знакомиться с тюремной жизнью, были нервны, прихотливы и наивны, — засыпали жалобами и претензиями: один не мог спать при свете, другой просил загородить парашку ширмами, третий требовал разрешения играть на скрипке.

— Что же у меня, Пале-Рояль, что ли? Вы в тюрьме, господа, не забывайте этого!..

Тюрьма переполнилась, а прилив новых преступников не прекращался.

— Я вынужден сажать по двое! — говорил смотритель в телефон.

— Сажайте по двое! Черт с ними! — отвечал сердитый голос.

Смотритель входил в камеру одинокого узника и говорил очень ласково:

— Вы — одни?

— Вы еще спросите: дома ли я… Странный вопрос!..

— Вы, если не ошибаюсь, доктор?

— Врач.

— Вот и отлично! — радостно восклицал смотритель и окончательно сердил этим одинокого узника.

— Что же тут отличного? Чему вы так обрадовались?

— Позвольте, не сердитесь!.. Посадил ведь вас не я… — ласково успокаивал смотритель. — У меня есть вам товарищ, тоже врач, хотя я должен сказать, что он врач зубной… Вдвоем вам будет повеселее… Вот именно ввиду этого я и сказал — «отлично», а не то, чтобы с намерением каким-нибудь… Против зубного врача вы ничего не имеете?.. А то другие есть, желающие… Многие тяготятся одиночеством…

Необычайный состав политических преступников выбил из колеи старого служаку. Только учащихся, рабочих и нелегальных он считал настоящими преступниками, и с ними он отлично умел держаться: сухо, корректно и начальственно.

— У меня такой порядок, — внушительно объявлял он таким арестантам, водворяя их в камеры, и ясно и категорично перечислял все правила жизни, что можно и чего нельзя. А теперь сидели почтенные люди, известные в городе, люди семейные и немолодые, с положением, со связями… С ними — как?.. Священник, например, с нагрудным крестом?.. Или генерал? Присяжный поверенный, женатый на дочери бывшего вице-губернатора… Уж теперь этот вице-губернатор-то не губернатором ли где-нибудь?..

И старик потерял тон в обращении с политическими преступниками: одного называл «господином», другого — «милостивым государем», третьего — по имени и отчеству. С некоторыми приходил здороваться за руку.

— Уж как мне сегодня было неловко, — жаловался смотритель жене.

— А что же?

— Да как же!.. Ночью привезли политического… «Примите арестанта!» Смотрю, — Иван Васильич! Расписываюсь, а руки трясутся… Мне неловко, и Ивану Васильичу, должно быть, совестно… Так бы сквозь землю провалился!..

В особенно затруднительное положение ставили смотрителя генерал и батюшка…

— В пятом номере — у меня действительный статский советник! — с гордостью говорил он жене.

— Может, не настоящий?..

— Видно ведь: и походка, и разговор… Хотя и в отставке, а все-таки… как бы там ни было, а генерал!..

— Что уж это! И генералов начали сажать!..

Генерала смотритель старался избегать: конфузился он перед генералом и чувствовал себя в чем-то виноватым. Но вместе с тем камера № 5 тянула его к себе, и трудно было пройти мимо этой камеры и не заглянуть в дверную форточку на генерала… И когда он смотрел таким образом на генерала, то на душе у него делалось грустно и думалось: «Все суета сует…» Однажды генерал потребовал к себе смотрителя. Смотритель попросил сходить помощника.

— Никаких помощников! Мне нужен сам смотритель! — настаивал генерал.

Пришлось идти самому. Старик поправил темляк шашки, покрутил усы и пошел.

— Мне необходимо получить пенсию… за три месяца… — строго заявил генерал.

— Придется выдать доверенность…

— Кому это? Не вам ли?.. Хм!.. Вы бы лучше смотрели за этим… домом: сырость, вонь, клопы, безобразие!..

Смотритель опустил глаза и виновато пожал плечами:

— Я несколько раз докладывал тюремному комитету… Не угодно ли вашему превосходительству перейти в другой… номер? Но тогда придется сидеть… т. е. жить вдвоем…

— С кем?

Смотритель начал вполголоса совещаться с надзирателем:

— Кто у нас в шестом номере?

— Там?.. Там этот… парикмахер там, ваше благородие…

— Не желаю! — громко заявил генерал. — Не доставало еще, чтобы вы меня пощадили, с кухаркой!

— Я никого не сажаю, ваше превосходительство… Я исполняю…

— Прекрасно! Я вас не задерживаю!..

Смотритель пожал плечами, поклонился и вышел с таким ощущением, словно побывал не у политического арестанта, а у своего начальства, от которого получил неприятный выговор…

— Все на меня!.. Я несколько раз докладывал… Я исполняю свою обязанность, а кто сидит, — это не мое дело, — успокаивал себя смотритель, обходя арестованных и выслушивая их неудовольствия. Посетив преступного батюшку, он растерялся не меньше, чем перед генералом: сделал руки горсточкой, батюшка благословил его, и пришлось поцеловать руку политического преступника.

— И вы не имеете ли, ваше благословение, каких-нибудь претензий? — кротко спросил смотритель, глядя в землю.

— Не к властям предержащим, во грехе, во сраме и в беззакониях утопающих, а токмо ко Господу Богу все мои хвалы, моления и жалобы! — твердо ответил батюшка

— Я никого не сажаю, ваше благословение, я только…

— Так сказано в Св. Евангелии: блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся!

Смотритель вздохнул и на цыпочках вышел от батюшки…

Некоторое время можно еще было комбинировать арестованных по положению в обществе, но скоро пришлось отказаться и от этого: одних куда-то увозили, других привозили, и скоро в большинстве камер одиночество сменилось товариществом в самых причудливых комбинациях: солдат очутился с батюшкой, парикмахер с редактором газеты…

— Положительно некуда! — с отчаянием говорил кому-то смотритель в телефон.

— Неужели еще привезут? — спрашивал помощник, желая выказать сочувствие своему начальнику.

— Пять политическим мужиков!.. Куда я их дену?! Еще пять… мужиков!

Долго совещались, как быть с политическими мужиками:

— Что же я, с генералами, что ли, буду их сводить? — сердился смотритель.

Решили, рассортировать политических мужиков со студентами, рабочими и почтовыми чиновниками.

* * *

Генерал считал свое пребывание в тюрьме случайным недоразумением и ждал, что если не сегодня, то завтра перед ним извинятся.

— На каком основании я помещен в этот дом? — угрожающе спрашивал он смотрителя в первый день заключения.

— По параграфу двадцать первому… больше ничего не могу сказать…

— Закон, а не параграф? Я спрашиваю, по какой статье и какого именно закона?

— На основании параграфа двадцать первого охраны… больше ничего не могу сказать…

— А что там, в этом… вашем параграфе?

Оказалось, что по этому параграфу сажают в тюрьму таких людей, пребывание которых на свободе считают угрожающим государственному или общественному порядку… Недоразумение было очевидным; однако, прошел день и другой, а никто не извинялся. Генерал потребовал лист бумаги и написал громадную жалобу прокурору. Горечь и бессильная досада мешали писать в почтительных тонах, и дерзость возмущенной души вылилась на бумагу в сильном пафосе при всей тактичности действительного статского советника. На четвертый день генералу принесли подписать бумагу: в этой бумаге ему объявлялось, что жалоба оставлена без последствий, а против действительного статского советника Анатолия Иванова Котикова возбуждено дело по обвинению его в оскорблении должностных лиц в деловой бумаге…

Пожилой, привыкший к услугам, удобствам, к чистому белью, к утреннему кофе со сливками и к тихой послеобеденной прогулке по бульварам, Анатолий Иванович невыносимо страдал от лишений. Полутемная, сыроватая камера с решеткой в окне, из которого был унылый вид на глухую стену, скверный запах из угла, где стояла парашка, жестяная лампочка, всегда мокрая от керосина, постель с жидким, пролежанным тюфяком и следами раздавленных клопов — приводили брезгливого и чуткого в смысле обоняния Анатолия Ивановича в отчаяние. Анатолий Иванович и так имел капризный аппетит, а тут совершенно потерял его… Не ел, не спал и всю ночь напролет ходил из угла в угол, бормотал что-то, пожимал плечами, останавливался посреди камеры и, заложив руки за спину, подолгу смотрел то на окно с железной решеткой, то на парашку.

— Хм! — произносил он и пожимал плечами.

Вызвав к дверной форточке дежурного надзирателя, Анатолий Иванович начинал разговор:

— Послушай, братец! Что же, долго еще меня будут держать?

— Не могу знать.

— Я требую мой собственный саквояж: там у меня одеколон и бритва…

— У нас нельзя этого. Хорошо еще, что вам ножик с вилкой дозволили… А бритву разве можно?

— Что же я, разбойник, что ли? Зарежу кого-нибудь?

— Зачем!.. Себя можете… А отвечать нам придется.

— Что же я, мальчишка какой-нибудь?..

— Не дозволено…

— В таком случае у вас тут парикмахер какой-то… Мне необходимо побриться: я вовсе не желаю делаться Навуходоносором…

— Ведь они, этот парикмахер — политический, а не то, чтобы для бритья и стрижки… Для этого у нас есть уголовный… Только ведь вам, пожалуй, не подойдет: он, ежели — наголо кого, или под польку… Это которые — в каторгу, те наголо, а, например, почтовые чиновники, те под польку…

— Убирайся к черту! Наголо!.. Дурак…

На беду Анатолия Ивановича власти усумнились в его личности: казалось совершенно невероятным, чтобы действительный статский советник, хотя и в отставке, участвовал в уличных демонстрациях с красным флагом и пел революционные песни. Устанавливали личность по месту постоянного жительства Анатолия Ивановича, а жил он очень далеко, да и сношения были затруднены: железные дороги не ходили, и почта с телеграфом не действовали… Кроме этого, в номерах «Пальмира», из которых был взят Анатолий Иванович, в одну с ним ночь был арестован какой-то молодой человек с предметом, который мог служить предполагаемой оболочкою для бомбы… Из расспросов номерной прислуги было установлено, что Анатолий Иванович и молодой человек одновременно, хотя и на разных извозчиках, приехали в «Пальмиру» и, проживая здесь, тщательно избегали друг друга, но иногда одновременно удалялись в мужскую уборную, где вероятно, и входили в общение между собою…

Шли дни, прошла уже неделя, а Анатолий Иванович сидел, и никто перед ним не извинялся. Анатолий Иванович писал жалобы разным высокопоставленным лицам, но толку никакого не получалось. Анатолий Иванович ослаб и похудел, и у него возобновились перебои в сердце… Каждый день его водили на прогулку, и походив полчаса в безмолвном дворике, со всех сторон окруженном высокими стенами. Анатолий Иванович возвращался с дрожащими ногами и с одышкой… Днем клопы спали, и этим спешил воспользоваться Анатолий Иванович: после прогулки он ложился подремать. Но со всех сторон постукивали в стены, словно где-то работали телеграфные аппараты, и это мешало отдаться глубокому сну: едва погрузившись с сладкую дрему, Анатолий Иванович вскакивал с постели, потому что ему чудилось, будто он лежит в своем кабинете и кто-то постукивает к нему в дверь.

— Войдите! — разрешал Анатолий Иванович но никто не входил. Анатолий Иванович недоумевающим взором обводил свою камеру и, наталкиваясь на окно с решеткой и на парашку в углу, приходил в ясное сознание… И сон отлетал. Раздосадованный, он вставал с постели и, схватив медную солоницу, сердито стучал в стену, приказывая таким образом не беспокоить его. Но стуки продолжались. Среди арестованных ходили смутные слухи, что в пятой камере сидит генерал… Юные политические преступники в номерах четвертом и шестом догадывались, что сосед их, конечно, не настоящий генерал, а просто — нелегальный, с партийной кличкою «генерала». Соседи усиленно выстукивали: «Кто сидит?» Но таинственный арестант отмалчивался, и это еще более убеждало их, что рядом сидит человек серьезный, осторожный и значительный. «По какому делу?» — настойчиво выстукивали с обеих сторон, но ответа не было. Сосед слева прекратил стук: «Черт его знает, — думал он, — возможно, что подсадили шпиона…» Но сосед справа, более пылкий и доверчивый, продолжал стучать даже после того, как получил наказание: лишился прогулки. После тщетных попыток вызвать на разговор, настойчивый гимназист попробовал завязать с соседом переписку. Однажды, убирая камеру Анатолия Ивановича, уголовный арестант — «парашник» бросил на постель свернутую в трубочку бумажку и подмигнул Анатолию Ивановичу. Долго Анатолий Иванович ломал голову, что бы могло значить это подмигивание, и догадался только тогда, когда случайно нашел на своей постели записку. Развернув бумажку из-под чая, Анатолий Иванович прочитал: «Товарищ! Завтра, когда меня поведут на прогулку, кашляйте: если вы «с.-р.» — один раз, если «с.-д.» — два раза».

— Хм! Ничего не понимаю, — прошептал Анатолий Иванович и сделал предположение, что, вероятно, они подсадили шпиона и желают выпытать что-то… Это весьма возможно: посадили в тюрьму по ошибке, видят, что их положение весьма неудобное, ну вот и стараются выпытать что-нибудь противоправительственное… Напрасно! Он не мальчишка…

Ночью поминутно щелкала дверная форточка, и в отверстии за стеклом шевелился чей-то глаз. Это действовало на нервы, Анатолия Ивановича и вызывало сердцебиение.

— Ну что ты, братец, смотришь? Это, наконец, неделикатно!..

— Приказано наблюдать.

— Что же тут интересного? И что я могу тут делать… предосудительного?

— В третьем году из этой самой камеры убежал один…

— Что же я, братец мой, фокусник какой-нибудь, факир? — говорил Анатолий Иванович, озирая свою клетку, и пожимал плечами.

* * *

Каждый день во время вечерней проверки, когда смотритель со стражей обходил тюрьму и самолично заглядывал в дверные дырочки, чтобы убедиться в целости арестованных, Анатолий Иванович останавливал обход:

— Ну, разъясняется ли мое положение?

— Извините: ничего не могу сказать.

— У меня сердцебиение и опять катар желудка!..

— Можно пригласить доктора…

— К черту ваших докторов! У меня есть свой доктор… Тут издохнешь, и никому дела нет… Мне необходим чистый воздух, а тут черт знает что…

Анатолий Иванович терял самообладание и начинал топать ногами. Тогда форточка в двери защелкивалась, и некому было слушать угрозы и требования Анатолия Ивановича. Он тяжело дышал, хватался за сердце, валился в постель и начинал потихоньку плакать. Соседи прислушивалась к крику, топанью ногами, а потом к слезам в камере № 5. Сосед слева думал: «Очевидно, это — не шпион: шпион не будет кричать на смотрителя и плакать… С другой стороны, серьезный партийный человек не заплачет… Вероятно, кадет какой-нибудь попал и распустил слюни». Юный преступник, сосед справа, делал самые мрачные предположения: «Несомненно одно из двух: либо здесь пытают, либо, объявили смертный приговор…» И сосед в шестом номере начинал кричать: «Товарищ! Что с вами?» — ботал в свою дверь и пел: Мы жертвою пали…» И в тюрьме поднимался шум: крик, стук и пение. Анатолий Иванович пугался этого шума: «Уж не пожар ли?» — думал он и тоже начинал стучать в дверь, требуя немедленно открыть камеру…

— Палачи! — кричал сосед в шестом номере.

— Господа! Все благополучно! Все хорошо! Ничего не случилось! Все в добром здравии… Убедительно прошу успокоиться! — умолял смотритель, и с громадным усилием ему удавалось успокоить вышедшую из молчаливого равновесия тюрьму.

Однажды утром надзиратель отпер дверь камеры и пригласил Анатолия Ивановича следовать за ним в контору тюрьмы. «Вероятно, разъяснилось», — подумал он и глубоко и облегченно вздохнул. В сопровождении двух надзирателей, он шагал по коридору гордой походкой, и со стороны можно было подумать, что идет не арестант под конвоем, а начальник с двумя непосредственно ему подчиненными… Воспрянул дух, и вспыхнул прилив бодрости, только одышка сделалась еще сильнее от радости и ожидания. В груди Анатолия Ивановича трепетала, впрочем, не одна радость: там копошилась жажда мщения: как только он выйдет на волю, так сейчас же махнет в Петербург… Он не оставит этого дела… Пусть знают, что не всякие ошибки прощаются…

— Сюда? — строго спрашивал Анатолий Иванович, когда по пути перекрещивались два коридора, и сопровождал свой вопрос небрежным жестом руки.

— Так точно!..

— Катакомбы какие-то…

Анатолия Ивановича привели в соседнюю с конторой комнату и предложили обождать. Он подошел к окну, но приблизился надзиратель и заискивающим шепотом попросил обойти и сесть к столу. Надзиратель сделал это из предосторожности, потому что «все-таки — окно, кто за них поручится»… а Анатолий Иванович принял это за придирку и рассердился.

— Прошу без замечаний!..

Стол был покрыт толстой промокательной бумагой, на которой оттиснулись шиворот-навыворот разные чернильные слова. Анатолий Иванович сел на один из трех стульев и начал от нечего делать разбирать эти чернильные иероглифы. Тикали где-то часы, доносились голоса разговаривающих вполголоса людей и звон шпор. Время тянулось томительно, и все хотелось потягиваться и позевывать, но Анатолий Иванович сдерживался, потому что как-то не шло это к положению действительного статского советника, перед которым сейчас будут извиняться. В полуоткрытую дверь из конторы заглядывали и пристально смотрели на Анатолия Ивановича два каких-то господина: один высокий, рыжеватый, а другой — низенький, блондин в дымчатых очках. Анатолий Иванович вспомнил, что он в ночной рубашке и в домашней курточке… Теперь следовало бы быть в сюртуке и держаться с ними похолоднее, а он — по-домашнему… Это досадно. Он поправлял воротник смятой рубашки, застегивал курточку, и опять его преследовали скверные запахи: ему казалось, что от одежды пахнет и керосином и парашкой…

Звякнули шпоры, и в комнату вошли: жандармский офицер, высокий рыжеватый господин и два усатых унтер-офицера с нашивками на рукавах. Анатолий Иванович сделал официальное лицо, привстал и сухо поклонился… Офицер ответил на поклон и предложил садиться к столу…

— Благодарю вас, — сухо сказал Анатолий Иванович и зашумел стулом.

Офицер вынул из портфеля бумагу, исписанную и чистую, взял в руки карандаш и сказал:

— Вы называете себя Котиковым?

— To есть как это «называю»?

— Ну… а… одним словом, кто вы такой?

— Я ношу присвоенное мне при рождении имя и фамилию: Анатолий Иванович Котиков… действительный статский советник…

— Действительный статский советник… — медленно повторял, глядя в бумагу, офицер и, вскинув на Анатолия Ивановича странный взгляд, с чуть-чуть скользнувшей по лицу улыбкой, спросил, не помнит ли Анатолий Иванович, когда именно он сделался действительным статским советником… Вопрос был сделан таким тоном, в котором слышалось недоверие.

— Что же вы, кажется, изволите сомневаться, что я действительно, действительный статский советник?

— Нисколько… Отчего же?.. Конечно, очень редки случаи, когда действительные статские советники ходят с красными флагами, но… возможно… Не смею оспаривать.

Наступило тяжелое молчание. Офицер читал и пересматривал бумаги; рыжеватый господин скользил равнодушным взором по потолку, по стенам, по шкафам, мимолетом взглянул на Анатолия Ивановича и вздохнул. Анатолий Иванович поймал этот взгляд и вздох и принял их за сочувствие со стороны рыжеватого господина.

— Только в России возможны подобные безобразия! — вполголоса ответил он на сочувственный взгляд, а жандармский офицер улыбнулся и, не отрываясь от бумаг, заметил:

— Это вы относительно поведения действительных статских советников?.. Верно-с… Даже и при конституции это как-то странно… Не идет как-то… Скажите, генерал!.. Вы остановились в меблированных комнатах «Пальмира»?.. Один вы приехали туда, или с кем-нибудь, хотя бы и на двух разных извозчиках?

И опять тон, которым было произнесено слово «генерал», оскорбил Анатолия Ивановича. Начались сердцебиение и одышка, и пропала способность вести себя тактично:

— Вот что-с, — Анатолий Иванович встал, унтер-офицеры встрепенулись и подвинулись ближе к Анатолию Ивановичу. — Вот что-с! Если вам не нравится, что я — генерал, — то сделайте одолжение — зовите меня по имени или по фамилии, но издеваться над…

— Успокойтесь!.. Присядьте!.. Я вовсе не желал и не думал, что оскорблю вас, называя генералом…

— Да я и не позволю! — с хрипотой в голосе перебил Анатолий Иванович.

— Прошу не возвышать голоса…

Анатолий Иванович сел и начал тяжело дышать.

— Стратонов! Подай им стакан воды!..

В конторе притихли: слушали и глядели в щелочку… Анатолий Иванович выпил воды, несколько остыл, но равновесие духа не возвращалось уже к нему более…

— A-а… г. Котиков! В числе бумаг в вашем чемодане найдено письмо, с обращением к… какой-то Софочке… Письмо не окончено и писано вашей рукою…

— Будьте поосторожнее: не «к какой-то», а к человеку, который… вообще, я еще раз прошу…

— Я указываю только на обращение письма: «Неизменная Софочка»… В этом письме вы, между прочим, пишете: «Бог знает, когда мы увидимся. И нет ничего невозможного, что и никогда не увидимся». Не пожелаете ли объяснить, кто эта Софочка, и что вы разумели вот в этих подчеркнутых словах: «Нет ничего невозможного, что и никогда не увидимся»?.. Почему не увидитесь?.. Что же, вы ехали на какую-нибудь опасность, что ли?

— Никаких объяснений не дам… я не желаю… Копаться в моей душе я никому…

— Ваше дело… Напишем, что от всяких объяснений вы отказываетесь…

— Пишите-с!..

— Стратонов!

— Здесь ваше высокоблагородие.

— Введите господина из башни № 4-й!..

Стратонов вышел на цыпочках, мягко позванивая шпорами, и скоро в комнату вошел молодой человек с грустным, немного ироническим лицом, с мягкою шляпою в левой руке. Два жандарма с обнаженными шашками провели его вокруг стола и, поставив к свету лицом, как раз напротив Анатолия Ивановича, замерли, как собаки на стойке.

— Г. Береснев! Не знаком ли вам вот этот человек? — громко спросил офицер, облокачиваясь на руку.

— Не знаю!.. — глухо ответил молодой человек, играя мягкой шляпой.

— Не встречали?

— Не знаю! — повторил тот уже сердито…

— Ну, а вы, г. Котиков?

К удивлению Анатолия Ивановича, это приятное и грустное лицо молодого человека показалось ему удивительно знакомым. Где-то и когда-то Анатолий Иванович видел это лицо, положительно видел… Но где и когда?..

— Ну-с, г. Котиков!.. Посмотрите внимательнее! Не стесняйтесь, пожалуйста!.. Быть может, вспомните…

— Что-то такое… как будто бы… но сказать положительно не могу…

— Так что возможность знакомства вы не отрицаете?..

— Что-то такое… Но во всяком случае, мы — незнакомы…

— Что-то, как будто знакомы и во всяком случае незнакомы?..

— Я, г. офицер, никогда не лгал!.. Я считаю оскорбительным ваш тон… Я еще раз предупреждаю вас…

— Стратонов! Дай воды!.. Уведите г. Береснева в башню!..

Широко размахивая мягкой шляпой и как-то раскачиваясь, молодой человек с иронической улыбкой на лице прошел мимо Анатолия Ивановича и под звон шпор и лязг оружия сопровождающих жандармов скрылся за дверями. Офицер пристально смотрел в лицо Анатолия Ивановича, и тому сделалось неловко; он перевел свой взгляд в сторону и встретился с устремленным на него же взглядом рыжеватого господина… «Положительно нахальство», — подумал Анатолий Иванович и начал играть часовой цепочкой…

— Г. Котиков! Вы, конечно, не будете отрицать, что вот этот первый лист газеты «Ураган» № 32-й найден в вашем номере, в меблированных комнатах «Пальмира»?

— Не отрицаю… И нет никакой надобности…

— Тогда не сумеете ли вы объяснить, каким образом второй лист той же самой газеты, от того же года и числа оказался у лица, которое только что вам предъявлялось?.. Скажите, вы не знаете, что было завернуто в эту вторую половину 32-го номера газеты «Ураган»?..

— Я ничего не знаю и никаких объяснений давать… не желаю… Это какое-то издевательство… Это…

— Странно, странно… Разорвана газета на две части: одна половина в вашем номере, а в другую завернута оболочка бомбы!..

— Что такое?.. Какая бомба?..

— Обыкновенная!.. Самая обыкновенная… Только плохо их стали делать: большей частью не разрываются… — с равнодушным спокойствием говорил офицер и писал что-то…

Когда Анатолий Иванович понял весь ужас того недоразумения, в котором он тонул все больше и больше, когда дело дошло до бомбы, — в голове у него закружилось, потемнело в глазах, и приятная истома стала, расползаться по всему телу… Хотелось смеяться… Щекотало в сердце… И казалось, что покачиваешься на лодке и плывешь куда-то по чудному озеру, по голубому озеру, с бездонным синим небом… вместе с Софочкой… с молоденькой, задорной Софочкой…

— Дайте воды!.. Живо! Стратонов! Спрысни!..

Когда Анатолий Иванович очнулся, не было ни голубого озера, ни лодки, ни Софочки… Лицо у Анатолия Ивановича было мокрое, и курточка была мокрая… Несколько капель воды дрожали у Анатолия Ивановича в бороде… И он не мог понять, что случилось…

Офицера не было. В комнате с полотенцем на руке стоял смотритель, а у дверей — надзиратель и жандарм…

— Потрудитесь обтереться! — начальственно и строго сказал смотритель.

Теперь уже смотритель не верил, что Анатолий Иванович действительный статский советник, и нашел соответствующий тон в обращении с этим господином.

— Г. Котиков! Оправьтесь и сядьте вот на этот стул. Вот гребенка, — причешитесь!

Машинально Анатолий Иванович принял из рук смотрителя грубое серое полотенце и гребешок, отер лицо, причесался и каким-то кротким, послушным голосом слабо спросил:

— Что вы говорите? Сесть? Куда?

— Сюда, на стул! — холодно и строго ответил смотритель.

— Сяду… Ужасное сердцебиение…

Вошел из конторы какой-то человек с желтым ящиком и стал что-то делать, расположившись у подоконника… Появился треножник, черное покрывало… «Что он там делает, — думал Анатолий Иванович и слабо ухмылялся. — И что это за человек?» А потом ему сделалось опять нехорошо и было все равно…

Человек поставил желтый ящик на высокий треножник, покрылся черным покрывалом и стал топтаться ногами…

— Шевелятся и дрожат… они очень уж дышат… С выдержкой невозможно…

— Потрудитесь, г. Котиков, сидеть смирнее!.. Нельзя ли дышать послабже?!..

— Дышать? Хм… вот еще!.. Кому какое дело… Это странно… очень странно…

Смотритель начал шептаться с фотографом:

— Один амфас, один — в профиль, один — в ¾.

— Придется моментально… с магнием…

Появился откуда-то мальчишка и стал суетиться около подоконника.

— Смотрите, господин, в аппарат! Сюда! А вы, господин, не жмурьтесь!..

— Хорошо… извольте…

Фотограф схватился за гуттаперчевый шар, поднял руку, и вдруг раздался шум, похожий на выстрел, и все окружающее исчезло в невыносимо ярком свете, словно солнце вдруг упало с неба и застряло в комнате.

— Теперь потрудитесь повернуть голову вправо! Господин! Господин!

Фотограф подошел к Анатолию Ивановичу и бережно взял его за щеки, чтобы повернуть голову вправо. Но голова опустилась…

Анатолий Иванович умер…

В эту ночь в тюрьме было неспокойно: до самого света пели похоронный марш, а утром туда двинулась рота солдат в полной боевой готовности.