Георгий Чулков «Дама со змеей»
I
Наконец, пришли торговые паузки.
Они стояли под самым городом, украшенные флагами, окруженные флотилией маленьких якутских лодок, сделанных из бересты.
Отец Мефодий служил «мокрый» молебен и потом ходил по паузкам, тыкал пальцем в товары и говорил:
— Это, друже, у тебя почем? А это, небось, гнило? Вы, иркутяне — народ хитрый. Вам палец в рот не клади…
А река шуршала и шипела по-весеннему; острова чуть зазеленели; все казалось молодым и красивым, и даже исправник, приехавший на открытие ярмарки, смотрел на реку с удовольствием:
— Разлилась! Шутка сказать — на пятнадцать верст. А что делается дальше на севере.
По берегу ходили якутки в мужских шляпах, привезенных из Иркутска на ярмарку, а старые якуты повязанные в платках, как русские бабы.
Два человека с рыжими баками — должно быть англичане — строили недалеко от паузков деревянный балаган. Глаза у них были строги, губы — сжаты, и нельзя было к ним подступиться и спросить, что они такое делают.
Англичане повесили большой плакат. На нем была нарисована Дама со змеей — зрелище в этом городе невиданное.
Недалеко от балагана была глубокая яма; там еще не успел растаять лед. Он медленно испарялся, и над балаганом висело пепельное облако.
Из города шел народ на ярмарку: притащились телеги с турсуками, съехались из улусов поселенцы…
Бродили по паузкам, покупали ненужные вещи — граммофоны, дуэльные пистолеты, веера; разговаривали с иркутскими купцами; приказчика китайца называли Ли-хун-чангом и подолгу смотрели на его косу.
Все были утомлены по-праздничному; устали от бесцельного шатанья и ненужных разговоров.
В полдень разошлись по домам обедать, а к вечеру опять пришли на берег.
Дом городского головы Тарасова был виден с паузков. Весной голова завел у себя ацетиленовый фонарь. Все показывали на фонарь пальцами и подмигивали:
— Горит!
На одном паузке привезли молотилку. Вокруг нее стояли скопцы из Чурапчи и торговались.
И казалось странным, зачем этим людям, с тонкими голосами и рыбьими глазами, понадобилась молотилка, и зачем вообще так усердно пашут они землю и копят деньги, да еще в этой жуткой и далекой тайге.
Четверо приятелей бродили тут же — Исаакий Смарагдович, самый образованный в городе человек, учитель и астроном, с приплюснутым носом и узенькими глазами (у него мать была якутка); телеграфный чиновник Гудалов, меланхолик и гитарист; Игорь Петрович, бывший студент, недавно присланный в город, и, наконец, молодой человек, не слишком опытный, но любознательный — по фамилии Кукуруза. И я — подросток — вертелся тут же.
На одном паузке было устроено что-то вроде ресторана.
Приятели расположились за столом и, как водится, встретили весну водкой.
Исаакий Смарагдович мечтал об экспедиции.
— Нет, его не постигнет судьба барона Толя. Там, на Северном Полюсе, построит Исаакий Смарагдович высокую башню. Это будет его царство, черт возьми. И какое счастье двигаться все дальше и дальше на север. Белые медведи и моржи будут приветствовать его своим ревом, и ледяные горы покорно дадут ему дорогу.
Исаакий Смарагдович предлагает выпить. Все выпили и пожимали руку начальнику экспедиции.
В самом деле, эта светлая голова завоюет Полюс.
Гудалов купил новую гитару и спел романс своего сочинения:
| Я след твоей ножки целую, И плачу о темной судьбе, И в полночь — гробницу немую — Я кину мечты о тебе. Пусть время мечты похоронит, Но эхо встревожит твой сон, И звуки мечтаний уронит За занавес милых окон. Быть может, проснешься случайно, Поймешь, что томлюсь и люблю; И этим вниманием тайно Я боль и печаль утолю. |
Когда Гудалов пел, я невольно воображал, как спит на своих перинах дама его сердца, Юлия Антоновна, молодая вдовушка. Увы! Она не отвечала взаимностью на меланхолическую любовь Гудалова.
Приятели сделали печальные лица и сказали с грустью:
— Выпьем.
Кукуруза стал расспрашивать Гудалова, как это он сочиняет стихи и зачем в стихах бывают рифмы.
Гудалов ничего не мог объяснить толком. За него объяснил Игорь Петрович.
— Видишь ли, — сказал он Кукурузе, внушительно подымая брови, — когда самец-птица хочет оплодотворить птицу-самку, он начинает петь и кружиться вокруг да около. Так и поэт от любви поет. Когда ты, Кукуруза, влюбишься, и ты будешь стихи сочинять.
— Куда уж мне. А вот вы, Игорь Петрович, наверное, стихи сочиняли.
Игорь Петрович сделал строгое лицо:
— Нет. Я не сочинял.
— А почему?
— Мне некогда было влюбляться; я делом был занят.
— А знаете, что я слышал? — не унимался Кукуруза. — Я слышал, будто бы на паузках приехала дама и ищет в городе какого-то студента. Уж не вас ли?
— Не говори глупостей, Кукуруза…
В это время на пороге балагана показался англичанин. Он бил в барабан и что-то кричал на непонятном языке.
Приятели пошли к балагану.
Там уж собиралась публика; читали на дверях надпись: за вход 20 коп.
Приятели купили билеты. В балагане пахло театром, и от смутных воспоминаний о настоящем театре, Городе, железной дороге, ресторанах тоскливо сжималось сердце.
— А рифмы зачем в стихах? — спрашивал Кукуруза и толкал в бок Игоря Петровича.
Но студент размечтался и не слышал вопроса. Перед сценой стояло пианино, и англичанин играл на нем вальс.
На занавесе были нарисованы «Венера и Амур», и — при взгляде на этот занавес — не верилось, что живешь в городе, где нет ни одной книжной лавки, ни одной газеты, в городе, который ютится почему-то на расстоянии трех тысяч верст от железной дороги.
Невидимая рука подняла занавес и на сцену вышла дама в трико с блестящими томными глазами.
Мне показалось, что студент тихо ахнул и пробормотал:
— Это она! Она!
А дама вытащила из корзины большую змею и прижала ее к своей груди, и кружилась с ней, и ласкала ее.
Я не спускал глаз с этой дамы, и она казалась мне прекрасной.
Потом она переоделась и пела нескромные романсы, и поднимала пышное платье, смущая зрителей.
Я запомнил один куплет. Она пела его, закинув высоко голову и подобрав свой черный надменный шлейф:
| Я полюблю тебя едва ли: В моих садах змея живет, Она — лукавая — ужалит, И зачарует и убьет. |
И я, подросток, конечно, влюбился в эту чудесную даму. Две недели я ходил сам не свой. И, каюсь, разболтал о своей страсти Гудалову. Но и он признался мне, что Дама со змеей пленила его сердце: он забыл свою Юлию Антоновну. В своем новом романсе воспевал он глаза, волосы и змею таинственной дамы, называл ее царицей и темнопламенной таежной зарей.
Потом уехали англичане, а Дама со змеей осталась в городе.
Мальчишки подожгли балаган, и он три часа горел, и целый день столбом стоял дым; было похоже, что великан-монах благословляет город, берег и реку.
Дама со змеей поселилась в маленьком домике, близ кладбища. Представлений она не давала и редко показывалась на улице.
По целым часам простаивал я перед окнами ее домика и, когда она выходила, закутанная в черное, я робко следовал за ней, пока она неожиданно не исчезала где-нибудь за углом.
Я предчувствовал, что она влюблена в кого-то, но, по правде сказать, не ревновал. Мне ничего не надо было, кроме томления моего, кроме сладостной пытки и благоговения.
Исаакий Смарагдович звал меня в экспедицию.
— Ты еще мальчишка, — говорил он мне сердито, — но пройдет два-три года, и ты превратиться в жалкого обывателя. Будь смелым и вольным, и ты увидишь новую землю и новое небо. Чего ты боишься? Смерти? Но мы все равно умрем рано или поздно. Разве не великое счастье ломать и крушить лед и, наконец, завоевать Полюс? Я знаю, ты влюбился в эту актерку. Но все актерки и все женщины — вздор, выдумка и миф. Я в них не верю. Когда мужчина влюбляется, его дама кажется ему божественной и бессмертной. Но согласись — это чепуха. Дама сгниет так же, как и мы с тобой. Но мы, по крайней мере, увидим северное сияние, убьем не один десяток моржей и белых медведей. А если нам придется замерзнуть, мы умрем, улыбаясь, — неправда ли, мой друг? Надо быть джентльменом, а если уж хочешь, женись на ней, и пусть она едет с нами и подарит своих змеенышей Игорю Петровичу на память.
— Жениться на ней? Вы смеетесь, Исаакий Смарагдович. Я заговорить с ней боюсь, а не то, что жениться.
II
Наступило лето. Лена почернела, и казалось, что она подымается и скоро выйдет из русла и затопит острова, город и далекую тайгу.
Будет новый потоп, и на темных водах поплывет новый ковчег.
Я воображал почему-то, что уцелеет Исаакий Смарагдович, Дама со змеей и я. Мне нравилось, что все обыватели погибнут. Пусть!
Как радостно плыть по волнам в неизвестную даль, — встречать и провожать солнце молчанием, — умереть на глазах Дамы со змеей…
Иногда я уходил из города. Шел, куда глаза глядят, мимо бесконечной городьбы, открывая и вновь закрывая размашистые ворота из жердей; и казалось непонятным, кто это перегородил пустынные поля: лишь изредка попадались коровы и быки, а людей совсем не было видно.
А если, наконец, встретишь человека, и сам удивишься, и его удивишь.
С изумлением лает собака; с изумлением смотрит на тебя якут и бормочет свое приветствие-вопрос:
— Капсе!
А если набредешь на заимку, не веришь своим глазам: сидит на крыльце Юлия Антоновна. Как попала сюда в тайгу российская баба?
Кланяешься ей, как чужому идолу.
А она зовет тебя попить чайку.
— Говорят, вы влюблены в Даму со змеей.
— Ах, оставьте, Юлия Антоновна.
— Нет, не оставьте, а вы мне, миленький, расскажите, какая она из себя, на каком языке говорит.
— Она, Юлия Антоновна, на вас не похожа. Она не умеет говорить на вашем языке.
— Вы все, юноша, врете. Расскажите мне по порядку. Только поскромнее.
— Прощайте, Юлия Антоновна.
Вот уж вижу, машет платочком глупая баба. Стоит на крылечке, насмехаясь надо мной.
А кругом дышит святая тайга.
«Господи, — думаю, — увидеть бы тебя, хоть на мгновение, прижаться к руке твоей, невеста моя прекрасная. Пусть ужалит меня змея твоя. Пусть!»
Ночи стали темные, и уж нельзя было уходить за город.
И по улицам-то ходить страшно. Ночью все ворота на запоре. Темь: глаза выколоть можно. Высокие мертвые пали задушили город.
Пошел я как-то в гости к Гудалову.
Сидели мы за самоваром молча. Мой приятель вздыхал и бренчал на гитаре. Кот сибирский пушистый терся у ног его, мурлыкал что-то свое мудрое кошачье.
Но тревожно было у меня на сердце. Простился я с Гудаловым и пошел домой.
Точно сговорившись, встречали меня на всех перекрестках злые сибирские псы, заливались голодным осенним лаем.
Выскакивали из тьмы с горящими глазами. Я шел посреди улицы и с трудом отбивался от них палкой.
Увидев огонь в окнах Игоря Петровича, хотел я к нему зайти, но что-то толкнуло меня заглянуть в окно: занавеска была не плотно задернута.
Ноги мои подкосились от ужаса.
Моя чудесная, моя таинственная Дама стояла на коленях перед Игорем Петровичем и нежно, и жадно целовала его руку…
Я не ревновал, не завидовал: мне только было страшно, как будто погибла последняя надежда на Бога, на чудо, на святость…
Я побежал к Исаакию Смарагдовичу, едва достучался и, ворвавшись к нему в комнату, закричал:
— Я еду с вами в экспедицию, еду. Жаль только, что до весны надо ждать. Но все равно: мы умрем, улыбаясь, неправда ли, мой учитель, мой друг?