Казимир Милль «Дождалась»

Анна Ивановна Меркушева любит посидеть спокойно в кресле у окна, пока Оленька принимает пациентов.

Вдали тихо позвякивают инструменты, меланхолически жужжит «бормашина», Анна Ивановна улыбается, и сладкие слезинки мутнят глаза и медленно сползают по морщинистым щекам. От умиления замирает сердце, а мысли текут приятные, хорошие:

— Вот и дождалась. Дождалась!.. Последыш-то мой как управляется!.. Ведь, на прекрасной дороге. И вывесочка красивая, на эмалированной дощечке: «Зубной врач Ольга Петровна Меркушева»… Все, как нужно… И пациенты, слава Богу, довольны. Да и как не быть довольными?.. Вот ей, например, привела рот в порядок—загляденье. Не будь Оленьки — шамкать бы ей, старухе, беззубым ртом — дело-то недешевое… Да, дождалась, слава Богу. И дело-то верное!.. Гнилых зубов теперь не оберешься, хлипок народ стал. Да и времена новые: не от боли, так из кокетства лечить станут… Да, платить ей Оленька за все хлопоты, за бессонные ночи… Из всех детей самая нежная, почтительная— не чета братцу с сестрицей!..

Плывут приятные мысли, и дремлется Анне Ивановне под мягкое жужжание «бормашины».

Вздрогнет, когда Оленька подкрадется к креслу, обнимет ее и, улыбаясь, скажет:

— Да вы никак задремали, мамочка?.. Вставайте-ка… А то Марья ворчит — обед стынет. А потом пойдем-ка прогуляемся… В кинематограф завернем… Хорошо?..

II.

У Анны Ивановны немного знакомых, но все же есть у кого посидеть, чаю попить, словом перемолвиться. Приятно бывать, например, у Феклы Васильевны Климовой: не прекословить — все выскажешь. Дети не задались у неё — пропащие, эгоисты… И у Климовой еще виднее своя радость. Сбежит вечер — и наговориться не успеешь, хоть с начала начинай… А на душе — благодать.

Сидят за самоваром, пьют чай с вишневым вареньем.

— От своих-то вестей не получали?.. — спросит Анна Ивановна.

Фекла Васильевна скорбно вздохнет. В её выцветших голубых глазах проглянет грусть:

— Нет, Анна Ивановна, давно ничего не получала…

Анна Ивановна качает головой и говорит взволнованно:

— Бедная вы, Фекла Васильевна… Посмотрю на вас другой раз — сердце надрывается!.. Не порадовал Господь: дочь в актерках, по городам путается, а сынок — ни весть Бог где, и знать матери не хочет.

Но Фекла Васильевна смахнет слезинку с глаз и обидчиво скажет:

— Что вы, Анна Ивановна, что вы!.. Господь с вами. Дочь — актриса, говорят, хорошая, а сын — инженер… Нечего Бога гневить — за детей не стыдно.

Меркушева тогда поджимает губы и разводит руками:

— Не хотела вас обидеть, Фекла Васильевна, совсем не хотела, а только мне жалко вас… Мать родную забыть!..

— А я не обижаюсь, Анна Ивановна… Что им обо мне, старухе, вспоминать часто: народ молодой, занятой… Своих дел непочатый уголь. Пробивают дорогу в жизни. Им не до меня.

Меркушева возмущенно отодвигает чашку:

— Т.е. как это не до вас?.. Удивительный вы человек, Фекла Васильевна!.. Растили, воспитывали, ночей не досыпали и не до вас!.. Я вот про своих скажу: и у меня не все гладко, а уж, кажется, воспитала детей в строгости. Сами знаете, когда муж умер, трое на руках осталось, а вот только Оленьку для себя сохранить удалось… Остальные не радуют тоже: у адвоката-то моего жить не смогла. Сами посудите: жена у него только что красива, а уж не хозяйка, скажу вам откровенно. Совсем транжира… Говорю ей: «тебе бы, матушка, только перед зеркалом вертеться, да костюмы примерять»… А она этак посмотрела на меня, да и выплюни: «не ваше дело!.. За собой побольше следите, а я вас в гувернантки себе не нанимала».

Климова сочувственно качает головой. У Меркушевой от гнева краснеют щеки, и её глаза сверлят невидимого врага.

— Да нажаловалась, ехида, Петеньке… А он, эгоист, на мать накинулся. Я, говорит, просил бы вас, мамаша, и вообще не вмешиваться в нашу с Наташей жизнь… Отдыхайте себе на здоровье… А если вам у меня не нравится — можете жить отдельно. Я вам буду ежемесячно деньги выдавать… Ну, тут уж я вскипела!.. Так вот, говорю, какое уважение к матери?.. Дождалась, сынок… Поистине дождалась… Родной сын из дому гонит, от матери откупиться захотел.

Климова пробует смягчить Меркушеву:

— А вы бы, Анна Ивановна, и впрямь не вмешивались… Их дело молодое…

Меркушева смотрит на нее в недоумении.

— Да что вы, матушка?.. Мать я ему или нет?.. Да за что же я его любила тогда, лелеяла!.. Я, когда еще его в утробе своей носила, так и то иной раз, когда уж тяжко очень — сама себе шепчу «ничего, потерпи!.. Ребенок — он капитал… Вырастишь — верный доход будет… Ты для него теперь, а потом он тебя холить станет»… А он вот каким оказался!.. От матери-то рад отделаться: в богадельню мать рад пристроить!.. Ну, и плюнула на него: ноги моей у тебя не будет, когда так. Из-за вертихвостки своей — родной матери выговоры делать вздумал!.. И ушла. Хорошо еще, что Оленька в это время на зубного врача кончила… А то бы пришлось жить одной.

— Да, ведь, у вас еще есть дочь, Анна Ивановна?..

Меркушева сердито отодвигает чашку.

— И не говорите, не говорите, Фекла Васильевна!.. Сердце надрывается, когда вспомню про её писателя… Пробовала я у них жить: бестолочь, кавардак, а не жизнь! Никакого порядка, шантрапа разная в гости шляется, ни тебе — день, ни тебе — ночь… Самовар со стола не сходит; пьют, едят… Ходят, уходят. Пришел раз какой-то забулдыга, я и не прими его… А дочь чуть не съела: известный, мол, писатель и друг Вани… Из ссор не выходила. Плюнула и ушла.

Меркушева смотрит на часы, встает и говорит:

— Ну, заболталась я у вас, милая… Пора и домой — Оленька верно уж скучает одна. Вернулась, должно быть… Она у меня одно утешение… А то такие дети теперь пошли, что, скажу вам, проклясть впору.

Климова всплескивает руками:

— Что вы, что вы!.. Ребенка-то своего!.. Храни Господь!..

Меркушева пожимает плечами.

— Я просто удивляюсь, глядя на вас, Фекла Васильевна!.. Вот ваши дети — забыли и думать про вас, а вы так говорите. Да я на вашем месте и знать бы их не хотела!

— Что вы, что вы, голубушка!.. Нет. Пусть живут по своему, лишь бы счастливы были… Ведь, моя жизнь кончена.

После ухода Меркушевой Климова долго еще не может ус-покоиться. Прибирает посуду, бродит по дому и шепчет ласково:

— Вот своей Варюше написала бы, да не знаю куда. На гастролях она теперь. Ведь, у них труппа по разным городам ездит… Где-то она сейчас?.. И к сыну бы съездила, да куда уж на Дальний Восток тащиться!

Долго не спит Климова, ворочается, вздыхает:

— Странная эта Анна Ивановна… Ведь, дети родные — плоть-кровь материнская…

Климова вздрагивает, истово крестится и долго молится за своих далеких детей.

И уже не чувствует одиночества. Так близки дети. Дороги их успехи, их радости, их жизнь. Засыпает, светло улыбаясь.

III.

Любит Анна Ивановна в приемные часы прислушиваться к звонкам. По звонкам и пациентов узнает. Звонки больше все ровные, деловые, без надрыва.

И вдруг один — резкий, оглушительный.

Раздался он раз утром, и от него Анна Ивановна вздрогнула. Рассердилась даже:

— И чего набатит… Так и ручку оторвать недолго!..

Приоткрыла дверь. В прихожей незнакомый мужчина болтал с горничной:

— А скажите, почтенная камеристка, ваша барышня вставляет и выставляет зубы?.. Или только вставляет?..

Горничная была смущена:

— Как же, барин… Все, что угодно…

— Вот и великолепно, — добродушно рассмеялся новый пациент.

Анна Ивановна даже плюнула:

— Вишь языком треплет!.. Тебе бы не зубы лечить, а язык…

Отошла от дверей.

— Прощелыга этакий. И вид какой неприятный… Не обидел бы еще, чего доброго, Оленьку… Бог их знает тоже — всякие бывают.

Дня через три Анна Ивановна не утерпела, прошла в приемную, пока никого не было, и приложила ухо к двери в кабинет.

Вместо жужжанья бормашины и звяканья инструментов слышался робкий смех Ольгуши.

Пациент говорил:

— Да вы мне не только новые зубы, а душу новую вставить можете, Ольга Петровна… Душевный вы врач, превосходный врач! Да, да, не только зубной, но и задушевный!..

Неодобрительно покачала головой Анна Ивановна. И прошептала:

— Господи!

IV.

Пациент ходит уже третью неделю. А лечению нет конца.

Анна Ивановна не узнает Ольгуши: и смех её стал как-то ярче, звончее, и улыбка не сходит с лица, и румянец окрасил бледные щеки.

Когда провожает пациента, глаза у неё делаются шире и светятся мягким светом.

Как-то за обедом Анна Ивановна раздраженно сказала:

— Скоро ли этому беззубому рот законопатишь?..

Ольга Петровна в недоумении подняла брови и переспросила:

— Что, мамочка? Я не поняла вас.

— Спрашиваю, скоро ли этого своего горлана-то вылечишь? А то от него больше смехов да зубоскальства, чем выгоды.

И вдруг Ольгуша вспыхнула, рассердилась:

— Я прошу вас, мамочка, не отзываться так о моих пациентах… Да и вообще лучше вам не вмешиваться в мои дела…

Анна Ивановна вздохнула и сказала обидчиво:

— Конечно, от нынешних детей ждать ничего не приходится… А только я о тебе же забочусь. Вот вчера опять старушка Попова сидит в приемной, хмурится. Вхожу я, а она мне ядовито этак: «очень, говорит, ваша дочь удивительно для некоторых людей приятный врач… Всегда пациенты охают да стонут, а у неё, вон, смеется. И пускай бы, мол, смеялись, а только ждать вот слишком долго приходится». Сама посуди, Оленька, каково это все матери слышать!..

Ольга Петровна пожала плечами. Сказала равнодушно:

— Пусть ищет другого врача, если ей не нравится. А вам, мамочка, нечего и заходить в приёмную… Комнат достаточно. Тогда и слушать глупостей не придется… Право, лучше было бы, если бы вы не вмешивались…

Анна Ивановна встала из-за стола.

— То есть как это не вмешиваться? Да кто я тебе — мать родная или кто?.. Что же это? Из-за всякого негодяя мать выговоры должна выслушивать?..

Ольга Петровна тоже встала. Её голос стал звонким и твердым.

— Я очень попрошу не отзываться так о моих хороших знакомых… Тем более, что Сергей Александрович будет у нас бывать…

Анна Ивановна побледнела:

— Ах, вот как ты! Ну, нет! Я не хочу. Слышишь? Не хочу, чтобы бывал у нас этот твой гнилозубый… Не хочу, и не будет!..

Ольга Петровна пристально посмотрела на мать и твердо, спокойно сказала:

— Мамочка, вы забываете, что я не ребенок. И вам эти замашки придется оставить.

— И оставлю… все оставлю!.. К чужим уйду, в экономки уйду… Оставлю, милая!..

Ольга Петровна брезгливо поморщилась:

— Ну, вы опять за свое… Никто вас не гонит… Живите вы спокойно, и живите с Богом… И нечего глупить. Ну, я пойду к чаю купить чего-нибудь. И, пожалуйста, без нелепых выходок.

Повернулась и ушла.

V.

Как громом поражена Анна Ивановна. Она стоит у дверей гостиной, плотно приложила ухо к двери и слушает. Так и есть — «долечила»…

Как гвозди вбиваются в её мозг спокойно ласковые слова «больного» Кривцова:

— А что, Ольга Петровна, вы ответите, если я вам признаюсь, что вы мне нравитесь… И очень… Эволюция законная: из пациента в гостя, из гостя — в завсегдатая, а отсюда рукой подать до мужа. Кстати, зубы у меня не долечены… И я, право, не прочь был бы стать вашим вечным пациентом.

Оля смеется:

— Бесплатным?..

— Зачем же… Я вам могу платить своей любовью, — серьезно и медленно произнес Кривцов. — Ну, Оленька, скажите, согласны?..

У Анны Ивановны звенело в ушах. И вдруг она услышала шорох отодвинутого кресла и звук поцелуя.

И какой-то далекий, едва слышный голос Оли впился в сердце Анны Ивановны:

— Да… милый!..

У Анны Ивановны затряслись ноги. Хотела ворваться в гостиную, вытолкать ненавистного «гнилозубого». Но не могла. Шатаясь, отошла она от двери. Слезы покатились из её глаз. Она долго сидела в спальной, в своем любимом кресле, и её губы шептали:

— Дождалась… Вот и дождалась… Последнюю отнял…

Одинокая, никем нелюбимая, всеми брошенная была она теперь. Стало жутко. Горькая улыбка застыла на лице.

А слезы безнадёжные, тоскливые все текли и текли по морщинистым щекам.

VI.

После свадьбы все изменилось. Долгие вечера приходилось проводить одной. Ольга Петровна или работала, или уходила с мужем гулять, или сидела с ним вдвоем, запершись.

А когда Ольга врывалась оживленная, радостная к матери и бросалась к ней на шею, Анна Ивановна недовольно ворчала:

— Иди, иди к муженьку… А меня, прошу тебя, оставь в покое… Не до меня, ведь, тебе.

Ольга Петровна смеялась:

— Ну, какая вы потешная, мамочка!.. И за что вы не любите Сережу?.. Ведь, он же хороший… Ах, хороший!..

Анна Ивановна сухо глядела на дочь и молчала.

А раз произошла и совсем нелепая, глупая сцена.

Сидели за обедом. Анна Ивановна молчала. Не отвечала на вопросы Кривцова. Он насмешливо смотрел на её хмурое, сердитое лицо и вдруг расхохотался:

— И чего вы кукситесь, право, Анна Ивановна!.. Посмотреть на вас — и впрямь доподлинная теща… Я раньше думал, что это просто «избитый сюжет»… А вот вижу, что легенды о злых тещах не так уже невероятны.

А Ольга Петровна рассмеялась и добавила:

— А, ведь, мамусенька, Сережа прав… Из вас вышла презабавная теща… Все-то злитесь, дуетесь, а за что — неизвестно! Ах вы, тещенька моя, глу-упенькая!..

Анна Ивановна вскипела:

— И ты еще издеваешься над матерью. Добро бы этот… горластый, а то ты… дочь родная!..

И она разрыдалась:

— Вон от меня… когда так!..

Кривцов ушел, пожав плечами, а Ольгуша бросилась к Анне Ивановне. Успокаивала, подносила валерьяновых капель. Анна Ивановна оттолкнула рюмку с каплями. Она всхлипывала:

— Дождалась… Дождалась… Дождалась…

И долго не могла Анна Ивановна успокоиться. Лежала на кровати. Хотелось плакать затяжным безутешным плачем, а слез не было. Была лишь тупая боль. И всего обиднее было, что обижаться не на кого. Ей было стыдно за эту сцену, за беспричинную ненависть к «горластому».

Она оправдывала себя:

«Да, она злая, сварливая теща-старуха… Да! А зачем он отнял дочь? Чужой пришел — и отнял? А?»

Она лежала на спине, неподвижная, смотрела в потолок и думала:

«Уйду, уйду от них… Непременно уйду!»

Уйти было некуда. И она знала, что не уйдет.