Варвара Цеховская «Без прав на жительство»

Янкель Канторович уже второй месяц жил в Петербурге и жил, не имея на это права, без разрешения властей, без прописки паспорта в участке. До сих пор он почти не чувствовал тяжести своего положения — обстоятельства сложились благоприятно для Канторовича. И только сегодня ему негде было переночевать. В Петербурге у него оказался племянник, помощник присяжного поверенного, тоже Канторович. Хотя и не вполне охотно, но все же он предложил приезжему родственнику свое гостеприимство. Обыкновенно Янкель целый день отсутствовал, бегал по делам из одного конца города в другой, а перед вечером приходил к племяннику как бы в гости, но с черного хода, и затем оставался ночевать. Сегодня у племянника ожидалось прибавление семейства. В доме поднялась суета, появилось несколько посторонних лиц. Янкель сообразил, что он лишний, и в начале вечера ушел куда глаза глядят.

Ему, как комиссионеру по продаже домов, пустопорожних мест и имений, понадобилось приехать в Петербург. Наклевывалось солидное дело, в руки плыл крупный денежный куш: N-ский помещик, Зотов, желал продать свое имение бывшему N-скому губернатору, Ворошинину, который из губернаторов попал в столицу на важный служебный пост. Ворошинин не прочь был купить Зотовку: она нравилась ему издавна. Когда он служил еще в N-ске, то часто заговаривал с Янкелем об имении Зотова. Говорил:

— Вот уголок, так уголок! Я бы его приобрел с удовольствием.

Но тогда Зотов дорожился, а у Ворошинина не было денег. Теперь о Ворошинине толкуют, будто он составил кругленькое состояние, тайно играя на бирже.

— Что ж, — рассуждал по этому поводу Янкель, — отчего ему и не играть? Большому человеку все можно, не то, что маленькому…

Переговоры о продаже Зотовки велись через Канторовича. Это заставляло его жить столько времени вдали от семьи, мириться с неудобствами. Главное неудобство заключалось в том, что он не имел «права жительства». Дома, в N-ске, Янкель не привык к такому бесправию. Он всю жизнь провел в черте еврейской оседлости. В качестве комиссионера он вхож был к именитым персонам города, начиная от губернаторов. Знатные горожане не могли обойтись без его услуг; многие из них давали о нем следующий лестный отзыв:

— Канторович не подведет и не надует…

Околодочные протягивали ему руку, как доброму знакомому, и никто никогда не спрашивал у Янкеля:

— А ты имеешь право на жительство?

Напротив, господа из более молодых разговаривали с ним чрезвычайно вежливо, называя его просто по фамилии: Канторович. Только прежние паны неделикатно кричали, обращаясь к нему:

— Эй ты, Янкель, жидовская рожа!

Но разве можно было Янкелю обижаться на стариков? Они так воспитаны: теперь уж поздно их переучивать.

Мало-помалу Канторович привык думать, что право на жительство у него есть и что оно неотъемлемо. При Зотове он состоял доверенным лицом много лет. Нынешней осенью, в октябре месяце, Зотов вернулся из-за границы, призвал Янкеля и сказал:

— Видите ли, Канторович… м-мм… Я продаю Зотовку. Это окончательно: другого выхода нет. Помните Ворошинина? Хорошо бы продать ему. Во-первых, ему нравится усадьба; во-вторых, у него сейчас денег куча. Поезжайте, Канторович, в Петербург, предложите, как будто от себя, несколько имений, в том числе и мое… А через недельку и я прикачу туда же… Поняли?

Янкель спокойно кивнул головой и, не выдавая своей радости, услужливо ответил:

— Хорошо, я поеду.

В ту минуту у него вылетело из памяти соображение о правах на жительство. Тем более не пришло на мысль Зотову вспомнить об этом. Он, может быть, не знал и о существовании подобных прав, а если и знал, то очень смутно. Да и, наконец, это дело не его, а Янкеля.

Раньше других заговорила о правах жена Канторовича, Сара Марковна. Ее отца и сестру не так давно «выселили» из Москвы, и она помнила, что права на жительство далеко не повсеместны. Сара Марковна не одобряла поездки Янкеля.

— Бог с ним, с Петербургом! — протяжно восклицала она. — Всех денег на свете не загребешь, а тут можно попасть в поганую историю. Выйдет ли что из дела или нет, никому неизвестно. У Зотова восемь пятниц на неделе: сегодня продает, завтра раздумал… Не в первый раз, знаем его капризы… А комиссионера начнут гонять по Петербургу, как последнего жулика или босяка… Легко ли это терпеть? У нас дети образованные: им еще хуже перенесть такой скандал с отцом… надо о них подумать.

Образованные дети служили предметом гордости и для Янкеля. Они составляли святые святых его жизни. Старший сын Канторовича слушал лекции в киевском университете, дочь перешла в пятый класс гимназии, а трое младших — подготовлялись в разные учебные заведения. Янкель готов был на всяческие жертвы, лишь бы, — по его выражению, — «довести детей до ума». Полусознательно, но он смотрел на себя, как на общественный элемент, бесшумно сходящий со сцены, как на существо, обязанное расчистить более широкий путь для кого-то другого, идущего ему на смену. Этот «кто-то» воплощался в образе его детей. Продажа Зотовки надолго обеспечивала благосостояние семьи Канторовича: он решил ехать во чтобы то ни стало.

— Сара, ша! — возражал он жене. — Я поеду. Как-нибудь обойдусь… Ну, потерплю немного: большая важность — потерпеть! Что я за барон такой? Другие терпят, а я не могу? Потерплю и я. Зато потом хорошо будет.

Янкель решительно не постигал — за какие это провинности предстоит ему терпеть невзгоды в Петербурге. Но «потерпеть» соглашался заранее. Ничего предосудительного не совершил он с детских лет и до настоящего времени. Его жизнь прошла на глазах N-ских жителей; однако, никто не мог сказать о нем что-нибудь дурное. Некоторые старожилы знали Янкеля шустрым мальчиком во дни его детства. Он бегал тогда босиком по улицам.

В знойные летние месяцы глубокий уличный песок так жег ноги, что щекотало подошвы. Отец Янкеля был портной. Жили они всею семьей у пана Кромаренки на углу Солдатской улицы, в подвальном этаже. Вход в их квартиру был со двора, а над калиткой висела небольшая вывеска с изображением широко-раскрытых ножниц и надписью: «Мужески и дамски партной Ицко Канторович. Военый и партикулярной».

Немного поодаль от ворот, у самого забора росла высокая шелковица, единственное развлечение босоногого Янкеля. Целое лето проводил он на шелковице; от ее красновато-черных ягод ходил с перепачканным лицом несколько месяцев сряду. Не раз, бывало, тателе ругал Янкеля за шелковицу. Порой грозился отстегать его сантиметром, но Янкель понимал, что это одна пустая угроза: тателе никогда пальцем никого не тронет, а так себе кричит, лишь бы напугать. В таких случаях Янкель поспешно убегал на улицу. Спустя полчаса, он снова сидел на шелковице, перебрасывая через забор ягоды своим приятелям, уличным мальчишкам.

А солнце припекало всех, как горячим огнем…

Она и до сих пор цела, эта шелковица. Наследники пана Кромаренки — при посредничестве Янкеля — продали дом интенданту Реформатскому. Все там перестроено, все переменилось, а шелковица растет и теперь. Старая уже, наполовину сухая, но другая половина еще держится… Как и в старину, мальчишки бегают подле нее под забором, точно также сбивают ягоды камнями или палками. И каждую весну беспокойно тревожится Янкель, проходя мимо бывшей кромаренковской усадьбы. Листья на шелковице распускаются поздно, и Янкель, глядя на голое дерево, в тревоге замедляет шаги:

— Может, уже засохла?

Наконец, шелковица зеленеет. Словно обрадовавшись чему-то, взглянет на нее Янкель, приветливо кивнет головою и бодро идет дальше:

— Жива еще!

И чудится ему, будто он только что вернулся из школы от меламеда, взобрался на верхушку шелковицы и отдыхает. С высоты видна вся улица вплоть до базара. И базар видно тоже. Безоблачное небо синеет в вышине, запыленные акации поджидают дождя. Но дождь соберется нескоро. Вон, за углом, гимназисты, внуки пана Кромаренки, пускают большущего бумажного змея. Янкелю неудержимо хочется разжиться на такого же красивого змея: из бледно-розовой бумаги, с хвостом… ниток много-много, хоть до облаков пускай, хватит! Но это дорого стоит: не разживешься никогда…

— Взжж… ж! — визжит недосягаемый змей над головою Янкеля. Вдруг зацепился за трубу и повис… Нитка оборвалась, паничи чуть не плачут… В обычное время они избегают водить компанию с Янкелем, но тут он кубарем скатывается с шелковицы и бежит с предложением своих услуг. Он на какую угодно крышу по дождевой трубе взберется. На колокольню и то верно влез бы, если б захотел… Услуги приняты. Янкель ликует: хоть в руках подержит розового змея. Любопытно, какой он вблизи? Через несколько минут Янкель на крыше и — желанный змей у него в объятьях. Огромный! еще больше, чем кажется издали…

— Слу-у-ушай, Я-я-янкель! — кричат паничи откуда-то снизу. — Ты смотри, не разорви! Не запа-а-ачкай: у тебя ру-у-уки в шелковице…

— Нет, я ничего! Я сейчас… Лови-и-ите: спуска-а-аю! — отвечает Янкель и расстается со змеем.

Опять он на земле.

— Молодец, Янкель! Лазит, как обезьяна…

Старший панич дает ему пять копеек. Янкель схватил пятак, сунул в карман, потом задумался о чем-то и говорит:

— Паничу! Я вам отдам назад пять копеек, а вы лучше позвольте мне пробежать со змеем. Только до угла? Я не испорчу!

— Еще что выдумал? Нитки хочешь перепачкать? Получил пятак и убирайся.

Немножко разочарованный, Янкель возвращается на шелковицу. Момент — и горе забыто. Он вспоминает: у него в кармане пять копеек.

— Заработал! Пойду к «Столику»: сегодня куплю на копейку пару леденцов, завтра — на копейку пару орехов в сахаре, а на субботу две тягучки и помадку. Тогда и брату дам половину помадки…

«Столик» — это еврей с одною ногой и с деревяшкой вместо другой ноги. Он торгует «сладостями» посреди базара. Приносит на голове ящик с товаром, ставит его на раздвижную подставку и начинает торговлю. Если большая пыль или мух много, стекло на ящике закрыто; в тихую погоду поднято. У Янкеля слюнки текут, когда он проходит мимо «Столика». Ну, сегодня и на его улице праздник! Теперь кутнет и он: заработал!

Через четверть часа Янкель все на той же шелковице с аппетитом сосет леденцы. Под забором толпятся его приятели. Идет оживленная беседа. Изредка он не без боязни посматривает вниз. Вот-вот выйдет отец с неизменным сантиметром в руках, со сгорбленною от работы спиною, в жилетке без пиджака. Выйдет, увидит Янкеля и спросит по-еврейски: «Опять ты на шелковице?»

Тогда надо удирать за калитку.

Или старый пан Кромаренко (он весь день сидит у окна соседнего дома) ни с того, ни с сего закричит Янкелю через крыши низеньких сарайчиков:

— Долго ты, проклятое жиденя, жерготать будешь? Когда ты угомонишься? Гыр-гыр-гыр… Только его одного и слышно! Как птица на дереве!

Янкель испугается, опрометью бросится на улицу. Но на шелковицу, все равно, вернется.

Давно это было, давно прошло… Вспоминается, как сон, а было когда-то… И шелковица еще жива: не засохла. Теперь не то. Сыну своему, Абрумчику, комиссионер Янкель первым делом соорудил великолепного змея. И сласти детям постоянно покупает, и одевает их прилично: босиком никогда не ходят. Его дети не стали бы кушать замусоленных конфект от «Столика». Они, — чуть халва или пряники не очень свежие, так и совсем не едят: избалованы, образованные!.. Ну и слава Богу! Лишь бы довести их до ума, а там и помирать можно: сделал свое дело.

С тех пор, как дети принялись за ученье, в дом Янкеля начала врываться струя чего-то свежего, доселе малоизвестного. Янкель не противился новым веяниям. Сперва это выражалось в мелочах: то мебель дочка Цыпа переставит в квартире точь-в-точь, как у господ в богатых домах, то абажуры новомодные появятся на лампах, то в театр просится Цыпочка или Абрумчик. Книжки читают, выписала газету: ни дать, ни взять — барские дети. Янкель умышленно делал вид, будто не замечает разных новшеств.

Не все ли равно для него, как стоит мебель? Он не тем занят! А в душе был доволен: к детям приходят товарищи, паничи и барышни. Пусть видят, как живем: не хуже людей… Своих личных взглядов Янкель никому не навязывал, но и не поступался ими. Под субботу он аккуратно и набожно зажигал шабашковые свечи в высоких медных подсвечниках. Иногда водил Абрумчика в еврейскую школу (синагогу), убежденно внушая ему:

— Ты учись чужому, а не забывай и своего.

Как-то раз попалась Янкелю под руку тетрадка Цыпочки. Смотрит он, на обертке выписано со всякими завитушками: «Тетрадь для диктанта ученицы IV-го класса Цецилии Канторович».

Янкель изумился.

— Что за Цецилия? — спросил он у дочери.

Та сконфузилась. Оказывается, подруги смеются над ее именем. Все дразнят:

— Цыпа, цыпа! Цып-цып-цып!

Ну, она взяла и придумала Цецилию.

— Что ж, — уступчиво согласился Янкель, — Цецилия — так Цецилия! Хотя, чем Цецилия лучше Цыпы? Цыпа тоже хорошее имя.

Однако, с этого дня «Цыпочка» исчезла. Осталась Цецилия Канторович. На первых порах отец и мать ошибались, окликая ее, потом привыкли.

В семье постепенно и незаметно еврейский язык вытеснялся русским. С женою Канторович еще разговаривал подчас по-еврейски. С детьми — почти никогда. Но дети умели говорить и на родном языке.

Когда Абрумчик уезжал в университет, Янкель не выдержал и заплакал:

— Ой! Чего бы я не отдал, чтобы ты был счастливый! — сказал он, обнимая сына. — Ты не беспокойся, я тебе буду высылать на жизнь. Занимайся спокойно и чтобы ни в чем не нуждался. Если не хватит, скажи. Прибавлю. Так и напишу: студенту университета св. Владимира, Абраму Яковлевичу Канторовичу. Все я для тебя сделаю, а ты помни одно: не стыдись того, что еврей. Ни перед кем не стыдись! И не отрекайся. Иначе Бог накажет…

— Что вы, папаша! — возмутился Абрам Яковлевич. — Разве я могу?

Янкель заморгал веками глаз.

— Нет, это я так… к слову… Иногда надо высказать к слову, вот и говорю… И если будешь доктором — большим, ученым, богатым — все равно, говори всякому: да, еврей! А отец мой — совсем простой еврей: читать умеет, писать не очень… Но он честно жил, никакой подлости не сделал… За что я, буду его стыдиться? Да, Абрумчик: честно. Я всегда боялся, чтобы о тебе кто-нибудь не сказал: это сын того мошенника. Верно, и сам такой же. И никто не смеет сказать. А если скажет, — неправда! И дедушка твой был честный: ради куска хлеба умер за работой. И мать тоже… золотая женщина! Так ты помни: ни перед кем… Никогда!

При этих словах заплакал и Абрам Яковлевич.

— Ой, зачем тебе плакать! — спохватился Янкель. — Ну, будет, будет! Это я так, к слову… Еврей, так еврей, что ж делать? А ты помни.

И Абрам Яковлевич не забывает.

Насчет старшего сына Канторович спокоен: почти доведен до цели. Кончит Абрам университет, женится, возьмет приданое, сам зарабатывать станет. У доктора верный кусок хлеба до конца дней; лишь бы работал справедливо, не гнушался бедными, тогда и ему, и людям хорошо будет. К чему брезгать бедным человеком? Бедных много, больше, чем богатых: от каждого понемножку, смотришь — и у тебя много… Думай о себе, не забывай и другого. Где не могут платить, помоги даром: Бог всегда отдаст.

Одно лишь опасение беспокоило Янкеля: только бы невеста Абраму попалась добрая! Вот, если бы такая, как Сара Марковна, но образованная… Теперь пошла мода, что сами выбирают невест, женятся не по сватовству, а по симпатии. Если же и по сватовству, то раньше знакомятся, разговаривают, рассматривают один другого. Прежде было иначе. Янкель с Сарой Марковной поженились, — и в глаза не видели друг друга до свадьбы. Говорили люди: пятьсот рублей приданого, молодая… Больше ничего не знал о невесте. Пришли венчаться, у нее лицо платком закрыто: в те времена это правило еще соблюдалось. Янкель смотрит, нельзя разглядеть. Ох, кажется, сто рублей отдал бы, чтоб поскорей увидеть! Вернулись свадьбу играть. На дворе, как полагается, палатка устроена, музыканты приглашены. Прекрасный оркестр… Дождик побрызгал и опять светит солнце. Вокруг палатки толпа народа. Тут и евреи, и русские — все сбежались на музыку. Наконец, увидел Янкель Сару Марковну. И обрадовался же!

Точно еще пятьсот рублей кто-то прибавил: красавица! Глазки черненькие, очень красивые. Нечто необыкновенное в ее красоте. Глупости все это, а тогда радовался… И жена из Сары Марковны вышла хорошая, преданная жена. Янкель не раз убеждался в том, убедился не на словах, а на деле. Особенно однажды. Давненько это происходило. Абрам — месяца три, как на свет народился, Цецилии не было и в помине. Янкель и в ту пору уже комиссионерством занимался, но не самостоятельно, а состоял сподручным при Нухиме Туровском. Знаменитый был фактор, на всю губернию славился. Замечательный! Стар становился Нухим, искал себе помощников. Между прочим, отличил он Янкеля и рекомендовал Канторовича князю Постромцеву. Князя считали капризным-прекапризным, а Янкелем знатный клиент остался доволен: сумел угодить старику. Было у князя четыре сына. Один из них, Вадим Николаевич, в пограничной страже под Варшавой служил. Часто наведывался к отцу, приезжал в отпуск. Видный такой, с погонами… Вернулся раз Янкель домой, видит, у ворот — тройка буланых. От Постромцевых из деревни приехал кто-то. Подошел к дверям: князек Вадим с Сарой Марковной разговаривает, посмеивается.

— Какая вы, — говорит, — сердитая! Даже и пошутить нельзя. А хорошенькая! Хотите, бежим со мною? Я вас барыней сделаю, варшавяночкой! Приоденетесь, еще лучше станете. Что вам здесь, за печкой, в балабостах киснуть?

Похолодел Янкель. Слышит, Сара сердится:

— Ну уж это вы оставьте, пожалуйста!

— Почему оставьте? Что за глупости? Вон у отца, на хуторе, арендатор есть. Так у него дочка Розочка: девица, можно сказать, а и то не столь строга, как вы. Веселенькая девица! Честное слово…

— Она мне не пример! — возражает Сара Марковна. — Да у нас скорее девица может позволить что-нибудь такое… А вышла замуж, нельзя — непорядок!

Князь как расхохочется:

— Поди ж ты: непорядок? Вышла замуж и вдруг — непорядок? А у нас наоборот. Даме — все можно, барышне — нельзя.

— У каждого свой обычай! — степенно так говорит Сара Марковна. Сама идет в другую комнату, как бы по делу.

Тогда лишь Янкель отворил дверь и появился на пороге. Он даже вида не подал, что слышал разговор. Князек и с ним шутить начал:

— Знаешь, Янкель, а ведь жена у тебя премиленькая! Честное слово! Загляденье, а не жена. Уступи мне, повезу в Варшаву. Хочешь отступного? Ей-Богу, дам.

Янкель хладнокровно отозвался:

— Мы, ваше сиятельство, этим товаром не торгуем. Мы люди темные: у нас жены для дома, а не на продажу.

Так князь Вадим и отъехал ни с чем.

Саре Марковне Янкель не сказал об этом ни слова. Только спустя дня три, принес ей в подарок бархатную кофту с бахромой.

Такую же жену он мечтал найти и для Абрама. Лучшей, по его мнению, желать не надо. С советами Сары Марковны Янкель всегда осторожно считался. Но когда вопрос коснулся его поездки в Петербург по делу Зотова, он настоял на своем вопреки увещаниям жены.

— Все равно, я поеду! — упрямо твердил он.

И поехал.

В дороге Янкель успокаивал себя надеждой на помощь племянника. Ведь он же помогал племяннику, когда тот учился в университете, затем приискивал молодому адвокату состоятельную невесту. Приискивал и нашел. Словом, делал, что мог. Пусть и он сделает, что может. Разве трудно приютить одного человека, хотя бы и не имеющего права жительства? Место он перележит или объест? Кажется, не вор, не обманщик…

Племянник встретил Канторовича радушно. Однако Янкель остался встречей недоволен. С одной стороны, оперившийся адвокат как будто старался поставить на вид провинциальному родственнику богатство и великолепие своей новенькой обстановки. С другой стороны — племянник резко переменил тон, узнавши, что Янкель намеревается прожить в Петербурге неопределенное время на нелегальном положении. К тому же, судя по всем признакам, молодой Канторович не пользовался правом решающего голоса в собственном доме и побаивался жены. Он пустился рассуждать, как трудно обойтись в столице без паспорта, как строго относятся здесь к укрывательству евреев. Повсюду торчат швейцары, дворники, соседская прислуга. От них не укроешься и не убережешься даже при полном желании сохранить что-либо в секрете.

Янкель слушал его, понуро глядел куда-то в сторону и думал: «Мелкий человек! Умеет брать, не умеет дать того, что надо… Не хочет войти в положение другого… Грош цена такому человеку».

Но, в конце концов, он устроился у племянника с ночлегом.

Ворошинин даже улыбнулся от удовольствия, когда Янкель доложил о продаже Зотовки, а через несколько дней позвал Янкеля к себе и послал его с поручениями по разным делам. Переговоры с Зотовым быстро подвигались вперед. Больше месяца все шло благополучно и лишь на сегодняшнюю ночь Янкель не имел пристанища. Сначала он не придавал этому значения. Он знал немало «деловых» кондитерских и ресторанов, которые открывались ранним утром и закрывались поздней ночью. Так и быть: в ресторане придется посидеть с вечера, в кондитерской — провести утро, а промежуточное время… погулять по городу, что ли… коммерческому человеку надо ничего не бояться. Да и что тут за страх? Иные господа нарочно из теплой комнаты выходят гулять по ночам ради удовольствия. Погуляет и он, Янкель Канторович.

Он долго сидел в третьестепенном ресторане, требуя то закуску, то чай. Перечитывая газету, выучил чуть ли не наизусть содержание всего нумера. На первой странице один господин доказывал другому, что тот глуп и ничего не понимает. Сам, должно быть, умный. Собственно говоря, Янкеля это мало интересовало, но он хотел убить время и читал добросовестно, без пропусков. Гораздо интереснее была на его взгляд статейка о биржевых маклерах. Ее написал кто-то знающий дело и написал по совести.

Медленно тянулся час за часом. За ресторанными столиками пустели ряды посетителей. Янкель не покидал своего места. Его благодушное вечернее настроение сменялось тревогой, безотчетным чувством горькой обиды. Действительно, было обидно: ничего он не украл, никого не обманул, не ограбил; приехал издалека по делу и вдруг за свои трудовые деньги не может найти угла, где бы преклонить голову. Должен слоняться по городу в темную ночь, прятаться от городовых, как вор или убийца. И чего ради? Говорят: не имеешь права… Да зачем оно придумано, такое право? За что, хотя бы примерно, его, Канторовича, лишать ночлега? В чем он провинился? Надо же и ему дать заработать; у него семья, дети… Всем нужно жить и каждый обязан работать, как умеет, лишь бы честно. Считают, будто комиссионер вредный человек, дармоед. А никто без комиссионера — ни на шаг. Взять, например, его: не по своей же воле поехал он сюда. Не предложи Зотов, никогда бы и не вздумал тащиться в Петербург… И Ворошинин тоже — на какой высоте человек стоит! — а всякий день дает Янкелю не одно поручение, так другое. Значит, и без комиссионера нельзя обойтись. С какой же стати гнать его, если он нужен? Странно все устроено на земле: один способен быть чиновником, другой — певцом, третий — портным, четвертый — комиссионером. Ну и пусть бы каждый занимался тем, к чему имеет способность. Зачем мешать или препятствовать?

Янкель размышлял о несовершенствах земной жизни и сам слегка путался столь вольнодумных мыслей.

А ощущение обиды все разрасталось и разрасталось в его душе.

Вышел он из ресторана лишь после того, как сонный официант предупредительно сообщил:

— Господин! Сейчас будут тушить свет…

Ночь стояла не столько холодная, сколько сырая с неравномерными порывами ветра, время от времени пробегавшего по улицам. Сразу Янкелю померещилось, будто на дворе совсем тепло. Но вскоре сырость стала пробираться к нему под шубу и он почувствовал холод. Везде затихало ночное движение. Туман висел над городом, блестели от влаги тротуары. Неба не было видно: его заслонила густая мгла. Она казалась беспросветной, как-то придавливала всех к земле. Плотно закутавшись в шубу, Канторович шел по одной из улиц, прилегающих к Невскому проспекту. Теперь было не только обидно, но и страшно. А вдруг схватят за шиворот.

— Ты куда идешь? Кто ты? Право жительства имеешь?

Что он ответит? Скандал! Правду говорила Сара Марковна. Янкель старался подбодрить себя:

— А кому какое дело, куда я иду? Может, я домой откуда-нибудь возвращаюсь? Запоздал и возвращаюсь. Кто меня смеет останавливать? Если бы я бежал или шатался взад и вперед по одному месту, тогда иной разговор, а я себе иду куда-то…

И он шел неторопливой походкой человека, возвращающегося откуда-то куда-то.

— Да и как узнают, русский я или нет? — убеждал себя Канторович. — У меня и в лице ничего нет отменного. Другие бывают с пейсами или рыжие, или уши очень торчат, носы крючком… Что-нибудь вообще этакое… А я по виду — господин, как господин: волосы каштановые, нос ровный, одет недурно. Шуба выхухолевая, крытая сукном; хорошая шуба, в ломбарде на аукционе куплена. Не всякий барин такую имеет. Воротник из польского бобра — совершенно новый, в нынешнем году пришит. Шапка барашковая, калоши ботиками, все, как следует быть, каждый подумает: ну, гуляет господин по сырой погоде… Что ему погода? Захотел и гуляет.

На улице, по мере удаления от центра, становилось пустынно. Никто не хватал Янкеля за шиворот и страх его понемногу улетучивался.

«Большой этот Петербург! Ой, какой большой! — проносилось у него в мыслях. — А переночевать негде. Столько людей, столько людей! И сам по себе никто не злой, но все вместе — жестокие… Вот и в том доме, наверное, живут добрые люди. А позвони Янкель у дверей, объясни свое положение, попроси позволения переночевать, не пустят. Скажут: мы не приглашали, он нам неизвестен. Испугаются, не бродяга ли?»

Впрочем, он и не позвонил бы ни за что на свете. Хоть бы замерзал, так и то не позвонил… Зачем их беспокоить попусту? Не они это выдумали, не на Янкеле это кончится. Он не первый и не последний.

Хорошая выхухолевая шуба не могла защитить от назойливой сырости. Янкель озяб. Пришлось зашагать быстрее прежнего, чтобы согреться.

— И где только не случится побывать человеку, пока он проживет жизнь! — рассуждал Канторович. — Думал ли я ночевать в Петербурге, на улице? Попасть в Петербург и того никогда не предполагал. В других городах бывал: в Одессе был, в Харькове был. В Варшаву покойный князь Постромцев посылал: под Плоцком имение хотел купить для сына. Не пригодилось — земля плохая… Дальше Варшавы не ездил никуда из N-ска. Довелось же здесь мерзнуть, как собаке!

Почему-то Янкелю ярко вспомнились невыносимо душные дни, какие бывают в N-ске перед «воробьиными» ночами. Солнце не греет, а печет, печет нестерпимо. Камни мостовой накалены. Жар от них идет, как из печки. На улицах пусто и тихо. Только мороженщики кричат на перекрестках да хохлы разъезжают с возами, полными арбузов. Галдят и они во все горло:

— Кавунов! Кавуно-о-ов! Кавуно-о-ов! Вот кавуны, хоро-о-ошие! По три копийки кавун! Пятак за пару! Кавунов, кавуно-о-ов!

На базаре свалены прямо на землю сплошные горы тех же «кавунов». Торговки прикрывают их «ряднами» от солнца и выкрикивают пронзительными голосами:

— Кавуны, кавуны, кавуны! На вкус, на взрез — пятачок штука!

Ставни в домах закрыты. Все раздеты и пьют лимонад или воду со льдом. А Янкель не боится жары, любит ее: привык с детства. Ходит себе по делам из одного дома в другой, наденет серый альпаговый пиджак — и никаких! Бригадный генерал Бодриков, всегда смеется:

— Как вы не растопитесь, Канторович? Как не испечетесь? И не боится же человек солнечного удара! Этакая жарища, а он бегает…

— Ничего, ваше превосходительство: мы привычные.

Есть еще у Янкеля и парусиновый костюм для жаркой погоды; летом — хочешь не хочешь — одевайся полегче: тепло, чересчур даже тепло, но славно! Не то, что здесь. Тут как будто и мороза нет, а мерзнешь хуже, чем в метель. Конечно, дома всякому приятнее. Хорошо бы сейчас очутиться дома! Через два дня суббота: отправился бы Янкель в синагогу. Вернулся домой, на обед щука и все прочее, что полагается. После обеда можно пойти с женою в проходку на мостовую улицу. Когда-то в N-ске одна лишь эта улица и была замощена камнем. Нынче вымостили весь город, а главную улицу никто не называет Екатерининской. По старой памяти иначе не говорят, как: «мостовая». По субботам на мостовой большое гулянье. Публика прохаживается по тротуару с правой стороны улицы, от новой аптеки до соборной площади и обратно. Толпа такая, нельзя разминуться. И Янкель тут же, и он не хуже людей. Жена возле него в плюшевой кофте; поверх кофты золотые часы с цепочкой пришпилены; на голове шляпа-капотка с лентами. Превосходные на жене вещи: хотя и по случаю куплены, а почти новые. Янкель со всеми кланяется, никого не боится.

— Кто это идет?

— Комиссионер Канторович. Приличный человек: у него сын через год доктором будет.

А Канторович шествует вперед, точно не о нем и речь.

Летом субботнее гулянье происходит в сквере, против военного штаба или на берегу реки. Летом еще лучше, чем зимою. Пыльно очень; ну, не беда: зато не холодно… Жарко днем, тепло и ночью. Хорошо!

Янкель вздрогнул от холода.

В сырую зимнюю ночь, бесцельно бродя по петербургским улицам, он силился утешить себя мечтою о будущем благополучии сына. Ведь это он, Янкель, сделает Абрама чуть-чуть не равноправным с господами. Годика через четыре прикатит Абрумчик в Петербург, остановится на Невском, в самой лучшей гостинице.

— Кто приехал?

— Доктор медицины Канторович.

Выйдет на Невский, увидит околодочнаго и спросит:

— Как мне пройти к Зимнему дворцу, в Эрмитаж?

Околодочный под козырек (они здесь вежливые), укажет дорогу, все объяснит, растолкует. Доктор поблагодарит и пойдет, куда хочет: ему всюду можно, никто не имеет права придраться.

Многие отрадные картины рисовались в воображении Янкеля, пока он переходил с одной незнакомой улицы на другую. О чем он не вспомнил в эту ночь, чего не передумал! Наконец, остановился и осмотрелся вокруг. Далеко отошел он от Невского. Посреди улицы темнел какой-то канал. От воды дул холодный ветер, тянуло еще большей сыростью. Тускло светили в тумане фонари. Идешь, сам не зная, куда: этак не трудно и заблудиться. Янкель подумал, подумал и повернул назад: на тех улицах хоть теплее. Шагал он теперь очень поспешно, но не мог согреться. Дрожь пронимала все тело, лицо и руки озябли, застывали усталые ноги. А, кажется, и мороза нет!

Свернул Канторович в улицу направо, прошел довольно большое расстояние, затем взял влево. По его соображениям в этой стороне должен оказаться Невский. Бесконечно-длинная, узковатая улица безмолвна. Пешеходов не видно; изредка проплетется извозчик. Дворники дремлют у ворот. Воздух становится холоднее и холоднее: верно к утру приближается время. Янкель хотел посмотреть возле фонаря на часы, но не решился распахнуть шубу: озяб и без того. Озяб так, что в пору попросить у какого-нибудь дворника:

— Пусти, голубчик, в дворницкую, погреться. Я заплачу деньгами!

Опасно: еще отправит в участок. Подумает: сам человек нарывается на скандал. Неспроста, должно быть. И в полицию… Ну и положение! Хуже разбойника. Ворошинин назначил быть у него в девять часов. Смешно подумать: к этакой особе иди беспрепятственно, а ночевать нигде не смей? Ведь даже и не спать, а лишь погреться. Немного погреться и опять гуляй по улицам…

Но погреться было негде.

Вдруг до слуха Янкеля донесся серебристо-протяжный звук колокола. Звонили где-то впереди, за мглой, в конце этой длинной улицы.

— К утрени звонят, стало быть, скоро утро! — догадался Янкель. Неожиданно у него блеснула мысль: «А церковь у них сейчас отперта. И там тепло. Звонят, значит — зовут; зовут, значит — открыто. Войду на минутку, погреюсь и уйду».

Янкель заспешил по направлению, откуда доносился звон. Вышел он к Казанскому собору и сразу узнал местность: за собором, с той стороны — Невский проспект. Прошелся вокруг церкви, нашел вход: пройти между колоннами, а там свет. Туда и входить, где освещено. На мгновенье Канторович остановился:

— Можно ли?

Разумеется, можно. Это дом не человеческий, а божий: сюда пустят и без приглашения. Бог для всех один, что ж тут такого, нехорошего? Да я и не молиться иду: я погреться.

Янкель точно оправдывался перед кем-то.

— Подайте, Христа ради, бездомному человеку… — остановил его глухой, осипший голос из-за колонны.

Бездомный…

Спазма сжала горло Янкеля, слезы подступили к глазам. Сегодня и он бездомный. Этот оборванец в одинаковом положении с ним: тоже ночует на улице. Канторович едва-едва не сказал нищему:

— У тебя нет денег, у меня нет права: оба нуждаемся, оба мерзнем!

Он не побоялся распахнуть шубу и подал бездомному во имя Христа, подал даже не глядя, сколько дает.

До входа в церковь оставалось четыре колонны, а Янкель уже снял шапку. Относительно шапки он твердо помнил, но как вообще держать себя в церкви, — не знал совершенно.

— Креститься надо? Креститься я не буду. А если спросят: отчего не крестишься? Признаюсь, что еврей, и объясню… все объясню! Пусть узнают!..

Наконец-то, он очутился в тепле. Воздух кругом такой приятный; кажется, будто погружаешься в тепловатые волны. И главное — нет сырости, нет ветра… Отлично!

Янкель стал в сторонке, в полутьме. В церковной службе ничего не мог разобрать. Выходил дьячок, выходил дьякон, выходил священник. Старухи зажигали свечи, сторожа — тоже. Кто-то кадил, кто-то пел. Янкель ни о чем не думал, не понимал ни чтения, ни пения: он согревался. Здесь было тепло, спокойно; на него не обращали внимания, он чувствовал себя в безопасном месте. Не скоро отогрелся он вполне, но отогрелся и начал разглядывать церковь.

— Богатая! Много величия, много блеска… Иконы — хорошие, серебро везде, сверкают камни…

Нечаянно Янкель посмотрел направо. Взор его остановился на Голгофе:

— Большой крест. На нем распят их Бог. Страдает!.. За них страдает… Вверху сделано небо со звездами…

Янкель несколько секунд смотрел на изображение Распятия, как на непонятную для него загадку. Потом вспомнил о своих ночных мытарствах.

Ощущение незаслуженной обиды опять взяло верх над его размышлениями. И, снова глядя в сторону креста, Янкель горячо произнес:

— Если Ты такой добрый, если Ты такой сильный, сделай так… сделай так, чтобы…

Слезы помешали Канторовичу докончить его мольбу.

Он плакал, сам не замечая итого; рыдал, выплакивая накопившееся в душе жгучее огорчение. В его слезах вылилась и горечь обиды, и усталость, и только что пережитые треволнение, и смутные упования на что-то лучшее…

Когда Янкель вышел из собора, над городом пробуждалось темное северное утро. Еще немножко — и откроется деловая кондитерская, а там — пора к Ворошинину. Пока дойдешь, это не близко: на Сергеевскую.

Янкель успокаивался.

Как-никак, а самую холодную часть ночи, перед наступлением утра, он провел в тепле.

— А где я переночую завтра, если нельзя будет у племянника? — невольно встревожился он. — Опять, значит, то же самое?

Его минутное жизнерадостное настроение омрачилось заботой.

— Ну, как-нибудь… Что ж делать?