Алексей Будищев «Белая ресница»
В маленьком приморском городке, среди пестрой и шумной толпы, собравшейся на морские купанья, он обращал на себя всеобщее внимание, этот угрюмый господин с белой ресницей.
Он был молчалив и мрачен всегда. По целым часам он неподвижно просиживал на морском берегу, на веселом бульваре, среди кипарисов, тонких и стройных, как молодые мингрельцы. Вокруг было так удивительно хорошо. Прозрачная морская волна певуче ворковала у берега и ласково терлась о камни набережной, выгибая свою бирюзовую спину, как ласкающаяся кошка; нагретый воздух ослепительно сверкал, пробуждая повсюду жизнь и веселье, звуча, как молодая песня, а он, этот господин с белой ресницей, сидел один, унылый и неподвижный, не обращая на смех толпы ни малейшего внимания. Все невольно сторонились его, и он в эти минуты походил на обгорелый пень среди веселого молодого леса. Кто был он — никто не знал этого. Молодому и веселому лесу какое дело до обгорелого пня?
Но однажды вечером он внезапно разговорился, видимо, тронутый участием какого-то заезжего человека, первого, кто подошел к нему с теплым приветом. И вот что он рассказал ему.
— Вас удивляет, почему я молчалив и мрачен всегда? Боже мой, но чему же мне радоваться! И я был когда-то весел и беспечен, как эта толпа, пока в мою голову не ударила молния. Кто из этих смеющихся людей поручится, что завтра с ним не случится то же самое? Мы все висим над мрачною пропастью, обрываясь один за другим в бездну. Сегодня — мой черед, а завтра — ваш. Боже, как все это ужасно!
Повторяю, я был весел и беспечен, как и вы, и пил тот напиток, который мне преподносила жизнь, жадно и без размышлений. До той минуты, пока мне не дали яду. Брр, как это страшно.
Однажды, на заре туманной юности, я полюбил девушку. Она отвечала, мне тем же. Но я не женился на ней, однако; женитьбу я считал тогда для себя слишком преждевременной; да и для той девушки я казался в то время партией уже чересчур незавидной.
Между тем, чувство опалило нас однажды чересчур сильно, и мы потеряли головы в его огне. И я, и она. У нее родился ребенок, мальчик. Конечно же, его нужно было куда-нибудь скрыть, спрятать, чтобы остаться в глазах общества порядочными. И мы так и сделали. Мальчика отдали в воспитательный дом. Мы ждали, что он умрет, но он жил, этот крошка, и мы навещали его по временам первые три года. Навещали потихоньку, как воры, по темным вечерам, пробираясь в гости к нему, к нашему маленькому сынишке, глухими переулками.
Мы любили его, любили и любили. Но как мы могли признать его за своего? Этот позор был бы для нас не по плечам.
Мальчик рос в то же время. И делался похожим на меня капля в каплю. У него была вот такая же белая ресница, на левом веке. Вот такая же, как и у меня. Вы видите? Послушайте! Скажите мне! Зачем жизнь наша полна таких ужасов? Кто ее устроил такою? Зачем?
Не пугайтесь! Я сейчас возьму себя в руки и успокоюсь. Вот так! У него была белая ресница, у моего сына. Белая ресница. Как у меня.
Когда мальчику исполнилось три года, мы потеряли его из виду. Она, его мать, та девушка, вышла замуж. Я женился. И судьба разбросала нас в разные стороны, далеко от нашего милого первенца. Он остался одиноким, совершенно одиноким, этот крошечный птенчик. Хорошо ли пели ему по ночам колыбельные песенки? Кто? Как жестоки, как ужасно жестоки люди.
Мы потеряли из виду нашего сына, мы забыли о нем. Впрочем, он снился мне иногда в жуткие ночи. Я видел его, как живого, моего сына, с белой ресницей. Он просился ко мне на руки, просил моего поцелуя, и я скрежетал зубами и плакал в тоске.
А утром водоворот жизни вновь увлекал меня, и я бежал в погоне за минутной радостью.
И вот три года тому назад, когда мне стукнуло уже сорок пять лет, я был вот так же, как и теперь, в маленьком приморском городке, пользуясь морским купаньем. Я снимал две комнаты в доме кубанского казака и ел виноград, спасаясь от старости, чье сморщенное лицо уже начинало пугать мое воображение.
Однажды, поздно ночью, я возвратился к себе от знакомых и лег спать.
Я лег в постель, потушил свечу и стал слушать шорох моря, похожий на шелест крыльцев чудовищно-громадной птицы. Что-то сладко опахнуло меня, и я уснул.
Однако, я вскоре проснулся в некоторой тревоге и стал напряженно слушать, странно предчувствуя в одной из моих комнат присутствие постороннего и враждебного мне лица. Чувство не обмануло меня. В смежной комнате я уловил подозрительный шорох. Там кто-то был. Осторожно поставив ноги на пол, я тихонько двинулся туда, как кошка следом за мышью. Кругом было тихо, и эта тишина жутко дышала мне в лицо холодом. Она точно говорила мне:
— Тише! Осторожней! С-с-с!
В той комнате, в полутьме, я увидел жалкого оборванца. Окно комнаты было настежь распахнуто, а он, этот оборванец, стоял задом ко мне, у стола, и поспешно прятал в свои карманы все, что подвертывалось ему под руку. Я двинулся к нему, ступая, как кошка, и, приблизившись, внезапно схватил его за локти.
Я не желал ему зла, говорю вам искренно, и эта ловля лишь забавляла меня, как жуткий спорт. Однако, оборванец ловким движением повернулся ко мне лицом к лицу, и также быстро он ударил меня локтем в подбородок. Его лицо было заслонено тенью, и я не видел его. Я отвечал на удар ударом же. Он проворно метнулся к окну. Я стащил его с подоконника за рукав рваной куртки. Он ударил меня коленом в лицо. Мы запыхтели, сцепившись, как звери. Но он выскользнул из моих рук внезапно и, упав на пол, схватил меня за ноги. В минуту я сообразил, что он хочет повалить меня, одолеть меня лукавством, и я сильно ударил его кулаком в затылок. Он злобно заворчал, вцепившись зубами мне в икру. Я озверел. Тяжелое дуло старого кремневого пистолета, купленного мною недавно и лежавшего отвинченным от ложи, резко метнулось мне в глаза. Я схватил его, и тяжело его опустил на голову того, ползавшего у моих ног, как злая собака. Я услышал, как отвратительно хряснули под дулом пистолета кости его черепа. Он остался на полу, неподвижно распластавшись темной и неуклюжей массой.
А мне стало страшно. Тихонько и осторожно я пошел к себе на постель. Я сел там, обхватив руками колени, и напряженно задумался, без слов и неподвижно застыв в беспокойном чувстве.
Тишина комнаты жутко дышала мне в лицо и словно повторяла:
— Тихо! Ни слова! С-с-с! Там — смерть!
А я тихо прислушивался к ее словам и дрожал всем телом. Мои мысли сбились, как птицы в бурю, вокруг одного центра. Что, если и мой сын такой же жалкий оборванец, как и тот, распростертый сейчас в смежной комнате?
Когда рассвело, я пошел туда, стуча зубами, чувствуя смертельный озноб во всем теле, со свечою в руках, неизвестно зачем зажженной. И моя тень кралась за мной по пятам, как вор. Я поставил свечу на пол, склонился над тем распростертым и медленно повернул его лицо к себе.
И стены комнаты прыгнули в моих глазах с треском. Я дико вскрикнул.
Я увидел у того, распростертого, белую ресницу! Белую ресницу на левом веке. Как и у меня. Белую ресницу!