Анатолий Каменский «Ольга Ивановна»
I.
Студент-математик Денисов, стройный и красивый блондин лет двадцати, лежал на кровати в своей петербургской комнате темным осенним вечером и с тоской припоминал два последних месяца своей жизни.
В начале сентября он выехал из города К. Он ясно помнит момент, когда пароход, увозивший его вверх по Волге, медленно отходил от пристани. Было темно — часов двенадцать ночи. Дул резкий ветер. Денисов стоял на палубе и смотрел на берег, на котором остались его родные и девушка, которую он любил первою юношескою любовью. Он был в смятении. Ему казалось, что он чего-то не успел сделать, чего-то не договорил, и ему страстно хотелось еще раз, хоть на мгновенье, увидеть родных и «ее». Мысль, что он потерял их из виду и что этого уже нельзя поправить, физическою болью сдавила его сердце. Пароход шумел колесами, огни города быстро убегали вдаль, пассажиры расходились по каютам. Мимо Денисова прошел матрос в синей рубахе и одну за другой потушил все электрические лампочки. Студента охватила темнота, а с нею как бы увеличилась и свежесть ночи. Он отвернул воротник пальто и обошел кругом палубы. Остановился на корме у перил и простоял около часу в каком-то испуге. Он еще не сознавал, что случилось, и ему казалось странным, что вот он стоит, не двигается, а его прежняя жизнь как будто отходит от него вместе с родным берегом.
Весь следующий день он бродил по пароходу и никак не мог примириться с разлукой. Знакомых не нашлось, читать не хотелось, и Денисов сел за письмо к «ней». Мысли путались. Студент думал, что напишет много, но тоска оказалась неопределенной и тупой, не поддающейся описанию. Денисов бросил перо…
Потом незаметно спустился вечер — тихий, свежий и ясный, полный грустной поэзии. Волга чуть-чуть рябила, берега были далеко, вода казалась с одной стороны светло-серой, с металлическим отблеском, а с другой — синеватой и темной, как чернила. Тишина, ровное движение парохода, водная гладь, побледневшее небо наполнили сердце Денисова томительными думами. Скоро совсем стемнело, и пароход пошел близко-близко от нагорного берега. Плавно поднялась луна. Денисов сидел на корме и чувствовал, как его мысли становятся расплывчатыми и застывают. Отражение берега резкой и темной полосой двигалось по воде, которая казалась в этом месте мрачною бездной. От грустного взора Денисова убегали блестящие, зеленоватые волны. Денисову чудилось, что вместе с ними от него убегает и его счастье… Потом воспоминания — сладкие и трогательные, тоскливые и радостные — целым роем пронеслись в мозгу, мучительною болью отозвались в груди…
Дня через два, в вагоне, ему стало еще тяжелее; он ощущал почти физическое страдание, его душа металась и стонала. Часто, уже ночью, Денисов выходил на платформу. Мимо него в смутных и призрачных очертаниях проносились ели и сосны. Поезд то мчался по дну оврага, покрытого высокой травой, то мгновенно оказывался на вершине крутой насыпи, и деревья виднелись уже далеко внизу, точно провалились. Целые снопы крупных и красных искр неслись над полотном, между буферами. Небо было чистое и глубокое. Серебряный месяц отделялся и плыл навстречу. Пахло цветами, землею и хвоей. Денисов прислушивался к правильному постукиванию колес, которые, казалось, пели ему грустную песню разлуки с любимой девушкой. Засыпая, он слышал ее голос, а в монотонном шуме поезда ему чудились ее рыдания…
II.
В Петербурге он зажил, как и в первый год, тоскливою, бесцветною и однообразною жизнью. Каждый день одно и то же. Утром, часов в восемь, он поднимался с постели и встречал мрачный и унылый северный день; одевался, пил чай, проходил узким неосвещенным коридором мимо комнат хозяев, отворял дверь на лестницу и, спускаясь на площадку четвертого этажа, нервно и досадливо прислушивался к звонкому громыханию дверного крючка, ударявшегося о стену.
Почти каждый день шел дождь. Фонтанка, мутно-свинцового цвета, была застлана туманною мглою, похожей на дым. Люди шли озабоченные, сердитые, толкались с какою-то злобой. Каждый точно ненавидел все окружающее. Ни одного веселого лица, ни одной улыбки. Дальше — Невский с его ожесточающим движением и шумом — настоящий базар показной и раздутой роскоши, еще более холодные люди, тупое и сытое выражение на лицах, праздное любопытство без капли участия.
До трех часов лекции — бесчисленное множество формул, выводов, длинных и утомительных выкладок, поражавших Денисова своею искусственностью.
Возвращался студент уже в сумерках, поднимался по лестнице, с тоскою заглядывая наверх уже со второй площадки. Передохнув у двери, Денисов входил в квартиру, ощупью пробирался по коридору в свою комнату, привычным движением находил на столе свечу и спички и, засветив огонь, стучал на кухню, чтобы дали обедать. Обедал поспешно, хотя торопиться было некуда. Потом ложился на кровать и предавался думам. Часов в шесть хозяйский сын-гимназист начинал монотонные и затасканные упражнения на рояле, тянувшие Денисова за душу.
Часто, когда одиночество особенно томило студента, он подходил к окну, отворял форточку и, вдыхая холодный воздух, всматривался в даль… Он видел мрачные силуэты огромных домов, угрюмых, как могильные памятники, ряды освещенных фабричных окон. Неподалеку смутно рисовалось большое здание с единственным освещенным окном нижнего этажа. Одинокое окно, полузакрытое занавеской, почему-то напоминало Денисову о родном доме, и ему становилось невыносимо грустно. А там какой-нибудь фабричный или паровозный свисток — отдаленный, протяжный, мучительно замирающий — схватывал за сердце, и Денисов нередко рыдал, прижавшись лицом к холодному стеклу.
У него был всего один близкий человек в Петербурге, друг и товарищ по гимназии, студент-технолог Будагов. У Будагова Денисов сошелся еще с другим технологом, Хачатрянцем. Оба по временам заходили к нему, но ненадолго, так как были завалены работой.
III.
Денисову было душно в Петербурге. Он чувствовал себя задавленным этим тяжелым каменным колоссом. Его не тянуло на улицу, и он целыми часами лежал на кровати, вспоминая милую провинцию, добрых и отзывчивых людей с их причудами и странностями, но мягким и участливым сердцем.
Чаще всего Денисов думал о «ней». Он хорошо помнил последнее лето, роскошные, тихие вечера и теплые лунные ночи, когда он впервые «подружился» со своей Наташей. Они сидели на скамейке, у тополей, на берегу речки. Денисов держал Наташу за руку, а она потихоньку, понурив голову, высказывалась. Она говорила о другом студенте, товарище Денисова, Плетневе. Этот красавец брюнет, со жгучим и пристальным взором, овладел ее сердцем, затуманил ее голову. Она не скрывалась перед Денисовым. Ей нужно было кому-нибудь высказаться. Что она может сделать, когда она потеряла над собою волю, бредит Плетневым, когда его неумолимый образ стоит перед ней и манит за собою?
Наташа говорила это наивным тоном, почти со слезами, и совсем по-детски топала ножкой. А Денисов не столько слушал ее, сколько любовался ею.
— Скажите, Николай Петрович, разве это грешно, что я полюбила? — спрашивала Наташа.
И Денисов невольно отвечал:
— Да разве может быть грешно то, что вы думаете или делаете?!
— Нет, я сама чувствую, что это нехорошо… Я все думаю только о нем одном, ночей не сплю… Если бы вы знали, что я испытываю! Знаете, — прибавила она шепотом, — он недавно… поцеловал меня, а потом обнял и сказал, что увезет меня в Москву.
Тогда Денисов понял, чего добивается этот бесшабашный повеса, настоящий цыган, еще в гимназии слывший за донжуана. И он со всею пылкостью, с юношеским увлечением стал разочаровывать Наташу, открывать ей глаза на Плетнева.
Уже в тот вечер ее лицо покрыла задумчивость, и она, прощаясь с Денисовым у калитки своего дома, проговорила:
— Я вижу, что вы мне много правды сказали, Николай Петрович! Я многого не понимала, о многом не подумала… Спасибо вам.
Ему не хотелось выпускать ее руку из своей. Он смотрел в ее большие синие глаза, в которых отражалась луна, на ее легкое белое платье, чувствовал ее близость, а от реки несло свежестью, пряным ароматом тополя и лоха… С этой минуты он полюбил Наташу, и через неделю на площадке старой деревянной церкви она рыдала у него на груди, он целовал ее и тоже плакал, как ребенок, от счастья. Они поклялись друг другу в «вечной любви».
Потом начались свидания и вечерние прогулки вдвоем на Волгу. Денисов видит как сейчас эту розовую даль, с едва заметной линией горизонта, видит прозрачные, неподвижно повисшие в воздухе облачка, верхушки мачт, густую и темную зелень порта, сочную и блестящую траву, спокойный пруд с маленькими корабликами посредине.
И теперь, в Петербурге, Денисов не мог примириться с разлукой, ходил к Будагову, читал ему Наташины письма, ныл, почти плакал.
IV.
Однажды, уже в ноябре, к нему зашел Хачатрянц. Денисов начал жаловаться на свое мучительное настроение.
На другой день, с самого утра, студенты искали себе комнату, чтобы поселиться вдвоем.
Подходящая комната отыскалась скоро на Садовой, во дворе огромного дома, занятого почти одними складами и мастерскими. Денисов с Хачатрянцем поднялись во второй этаж по довольно чистой лестнице и позвонили у двери, на которой была прибита медная дощечка с надписью:
ОЛЬГА ИВАНОВНА БРАГИНА.
Акушерка.
Им отворила сама хозяйка. Она оказалась молодой особой с медлительными движениями и грудным певучим голосом. Она была хороша собою и с первого взгляда понравилась студентам. Когда Денисов дал ей задаток вместе с визитной карточкой и сказал, что они переедут вечером, она проговорила, растягивая каждое слово:
— Ну, вот и прекрасно — чем скорее, тем лучше… Я очень рада, что у меня будет молодежь.
Она показалась Денисову ребенком с манерами взрослой женщины. Она была слишком миниатюрна, свежа и моложава в сравнении с той солидностью и сдержанностью, которые сквозили в ее словах и движениях. На ней был широкий бумазейный капот сиреневого цвета с тонкими кружевами у ворота. Руки были нежны и белы.
Вечером, часов в восемь, Денисов переехал на новую квартиру.
Он внес с помощью дворника свои вещи. Пожилая прислуга зажгла стенную лампу и удалилась.
Денисов нервно, в радостном возбуждении ходил по комнате, осматривал стены с темными обоями, олеографии в черных и позолоченных рамах, фотографические карточки, этажерку с маленькими статуэтками из терракоты и красным кувшином с надписью: «Ялта». Мебель была легкая, резная, малинового бархата. На окнах висели тяжелые портьеры, красиво и небрежно подобранные шнурами…
Денисов сел к столу. За стеной слышались легкие шаги. В комнату Ольги Ивановны вела дверь, наполовину заставленная шкафом. Шкаф стоял пустой и усиливал звуки. Денисов слышал, как хозяйка сказала в кухню своим протяжным голосом:
— Вера! Поставьте самовар.
Денисову становилось весело. Он отворил дверь в коридор, постоял на пороге. Слышал, как Ольга Ивановна выходила зачем-то в кухню и как прислуга трясла уголья в самоваре. В коридоре чувствовался легкий, почти неуловимый запах. Он напоминал о присутствии женщины и чуть-чуть кружил голову. Он как бы исходил от стен, от каждого предмета. Денисов увидел на вешалке несколько платьев. Он подошел, потрогал их и испытал странное, совершенно новое для него ощущение. Под руку попался тот самый сиреневый капот, в котором хозяйка была утром. Он был мягкий и толстый, и как будто еще теплота осталась в нем.
Денисову показалось, что он прикасается к женщине, и ему стало жутко.
Он вернулся в комнату и начал думать об Ольге Ивановне. Кто она такая? Живет одна, акушерка, следовательно, курсистка бывшая. Не побоялась пустить к себе студентов, даже как будто обрадовалась. Но на лице никаких признаков того вызывающего, задорного выражения, которое так непривычно для провинциала в петербургской женщине. Как она оригинально говорит, прямо смотрит в глаза и ходит медленно, точно плывет. Денисову вдруг захотелось ее увидеть. Он встал перед зеркалом и поправил прическу… Потом вспомнил Наташу, как-то странно улыбнулся, выругал себя и пошел по коридору.
Дверь в комнату хозяйки была закрыта. Он тихо постучал и сейчас же услышал:
— Войдите.
Ольга Ивановна сидела у стола в глубоком кресле. Бронзовая лампа с нарядным шелковым абажуром зеленовато-золотистого цвета бросала тень на верхнюю половину ее лица, а нижняя — с яркими и выпуклыми губами, красиво закругленным подбородком — была сильно освещена. Ольга Ивановна сказала:
— Ну, здравствуйте, Николай Петрович! Как вы устроились?
Денисов сел напротив и отвечал:
— Что же мне было устраивать? Переехал, и все тут.
Хозяйка что-то вышивала гладью. Денисов стал говорить о своей тоске на старой квартире, об одиночестве, желании забыться и спасительном решении жить вместе с Хачатрянцем. Она медленно подняла на него свои темные глаза и перестала работать.
— Вы тосковали? Скучали? Это в Петербурге? По ком же?
— По всему, — сказал Денисов, — по семье, по городу, природе, друзьям…
— И еще, наверное, по «ней»? Не скрывайте.
Видно было, что она сдерживает улыбку. На ее щеках по-явились две ямочки. Денисову сделалось неприятно, но он спокойно отвечал:
— Может быть, и по ней.
— А какой, должно быть, чудак ваш приятель, — немного погодя сказала Ольга Ивановна. — Он переехал за час перед вами. Вбежал с лампой в руках и пением какого-то марша на своем комичном языке. Затопал ногами по коридору, что-то недолго возился в комнате, а потом влетел ко мне, сказал «здрасти» (она передразнила Хачатрянца), взглянул поверх очков и объявил, что ночевать не будет дома и вернется утром… Посуетился на одном месте и убежал как угорелый.
— Это он к Будагову, — сказал Денисов.
— А кто такой Будагов?
— Это мой хороший друг, они занимаются вместе.
— А-а… ваш друг, — задумчиво произнесла она и потом прибавила: — А легко сделаться вашим другом?
«Зачем она это спрашивает?» — мелькнуло в голове у Денисова, и неприятное чувство снова шевельнулось в груди. Он просто сказал:
— Спросите у моих друзей.
Она засмеялась. Студент увидел великолепные, ослепительной белизны зубы. Канарейки, висевшие в клетке у окна, проснулись и слабо чирикнули — сначала одна, потом другая. Ольга Ивановна положила работу на стол. Вера внесла маленький самовар, потом поднос со стаканом и чашкой. Денисов вопросительно поглядел на стакан. Хозяйка поймала его взгляд:
— Мы будем пить чай вместе? Не правда ли? — спросила она.
Студент чувствовал, как ему становится хорошо и приятно в этой уютной полуосвещенной комнате. От самовара поднимался пар и легким облачком тянулся к потолку. Ольга Ивановна перемывала посуду, звеня ложечками. Денисов встал и прошелся по комнате. Потом сел и заговорил мягко и спокойно:
— Если бы вы знали, как мне нравится ваша обстановка, Ольга Ивановна, — сколько у вас тут тихой и хорошей поэзии.
— Неуже-е-ли? — протянула она.
— Да, — продолжал он, — настоящая идиллия: эти канарейки, абажур, этот самовар, ваша работа.
— И я, — с улыбкой докончила Ольга Ивановна.
Денисов немного смутился и сказал:
— Да, если хотите, — и вы.
— Нет, вы ошибаетесь, — серьезным и загадочным тоном произнесла она, — вот познакомитесь покороче, перемените мнение… Я очень дурная, очень злая.
— Ну, это еще не беда, — пошутил Денисов, — лишь бы эта злость была красива.
— Ах, какой вы!.. — погрозила она и подвинула к нему стакан.
— Вот что, Ольга Ивановна, — медленно отпивая чай, сказал Денисов, — мне хотелось бы с самого начала предложить вам… с места в карьер… возможно простые и дружеские отношения. Вы молоды, должно быть, недавно кончили курс… мы, следовательно, товарищи.
Ольга Ивановна сделала строгое лицо и проговорила:
— Однако вы поспешны, милостивый государь! Что вы хотите этим сказать? Я уже деятель на пользу человечества… я старше вас, а вы совсем маленький мальчик… Извольте быть почтительней!
Оба рассмеялись, и Денисов сказал:
— Ну, это положим… сколько вам лет?
— А как вы думаете?
— Лет двадцать, самое большее.
— Не угадали.
— Сколько же?
— Подумайте.
Студент пристально посмотрел на хозяйку. На ней было черное платье, оттенявшее матовую белизну ее лица, красиво облегавшее плечи и грудь. Ее щеки были свежи и румяны. Пышные волосы, только слегка завитые, делали ее похожей на подростка. «Сколько же, — думал Денисов, — неужели меньше?»
— Девятнадцать?
-Нет.
— Восемнадцать?
— Господи! Да вы меня совсем молодите, скажите прямо: десять… Нет-с, коллега, мне целых двадцать шесть.
— Неужели? — вырвалось у него.
— Правда, старуха?
— Что вы? Да я вам, ей-богу, на десять лет меньше дам. Вы, должно быть, очень счастливы, если выглядите такой моложавой — вас совсем не старит жизнь…
— Да, я очень счастлива! — резко сказала она.
Денисова изумил этот тон. Ему послышалась даже нотка горечи в ее словах.
— Да, меня не старит жизнь, — задумчиво продолжала она, и у нее странно заблестели глаза.
Ему почему-то сделалось неловко. Он спросил:
— У вас есть родные?
— Есть, только не здесь.
— И сестры?
— И сестры тоже.
— Замужем?
— Одна замужем, а другая нет.
— А вы думаете выходить замуж? — шутливо спросил Денисов.
— Я?.. Но я уже замужем!.. Разве я вам не говорила?
— Как, вы? — опять невольно вырвалось у студента, и он совсем сконфузился.
«Дурак! — мысленно обругал он себя. — Что же в этом удивительного?.. Она может не жить с мужем».
Хозяйка засмеялась:
— Да вы меня совсем за девочку принимаете, Николай Петрович, это даже обидно… Ну, вот знайте: я не только была замужем, но и овдоветь успела.
И Денисову она уже начала казаться другой. Ему стало с ней уже не так свободно, как раньше. Он не находил, что сказать, и заговорил о провинции, о Волге, о своей семье. Ольга Ивановна внимательно слушала. Когда он остановился, она медленно и протяжно, по-своему, произнесла:
— Какой вы еще юный…
Денисов удивился и спросил:
— Это вы за что же?
— А так… видно, что вы еще совсем не знаете жизни.
И она стала жаловаться на Петербург, на людей, на свое одиночество и скуку, на холод окружающего. Она говорила с таким разочарованием, с такой горькой досадой, что студент слегка оторопел.
Они еще долго беседовали. Денисов с каждой минутой все больше и больше дивился определенности и законченности ее суждений. В них слышалась жизненная опытность, иногда ирония. Одно казалось ему немного странным: Ольга Ивановна как будто совсем не касалась себя. Денисову было неловко расспрашивать ее. Она говорила совершенно серьезным тоном, и Денисов думал, что она намеренно отдаляет его от себя, дает понять, что он в сравнении с нею мальчик.
Было уже за полночь, когда он пожелал ей спокойной ночи. Ольга Ивановна пожала ему руку своей мягкой и маленькой ручкой и сказала:
— Надеюсь, наши беседы будут часто повторяться.
Когда Денисов шел к себе по коридору, а потом ложился спать, ему все еще чудился ее грудной певучий голос. Она стояла у него перед глазами с красивой, словно немного сдержанной улыбкой на устах… Он задремал. На мгновение ему мелькнул образ Наташи, потом он увидел себя на пароходе, почувствовал легкую качку. Ему было хорошо и мирно. Из рубки вышла Ольга Ивановна и, качая головой, проговорила: «Какой вы юный!..»