Дмитрий Крачковский «Девчонка»

— Поймите, сударыня, — закричал Гомункулюс, — поймите, черт возьми, наконец! Я влюблен в красоту, в линию, в форму, я насыщаюсь красотою, как какой-нибудь последний идиот хлебом, я хочу плевать — слышите ли? — плевать на всякие там обязанности и прочее. К черту обязанности, к черту рассуждения!

Эта девчонка повернулась к нему спиною и принялась зашнуровывать свой корсет. Потом сразу обернулась, ее лицо исказилось судорогами, она схватила со стола блюдце и бросила блюдце в голову художника. Он успел отвернуться в сторону, и блюдце разбилось об стену. Потом она подбежала к художнику, приподнялась на цыпочки и ударила его по щеке.

— Так достань же мне хотя бы кусок хлеба, негодяй! — закричала она. — Я разорву тебя на части, я выброшу за окно все твои холсты! О, низменный, мерзкий, негодный!

Гомункулюс схватил ее руки и крепко сжал их Она пыталась освободит руки и извивалась, как змея. Она уперлась коленями в его живот и наступила на его ногу. Потом быстро нагнулась и укусила своими острыми зубами руку художника.

— Вот и укусила, — закричала она, — да, укусила, укусила! Вот и кровь… Теперь ты знаешь, как я умею кусаться, знаешь, да, да, да?!

Он вытер кровь и приблизился к девчонке. Она собиралась спрятаться под кровать и тяжело дышала. Тогда художник сразу легко подхватил ее, связал носовым платком ее руки, раскрыл дверь и выбросил девчонку в коридор. Потом запер дверь и вернулся к мольберту.

Девчонка хныкала и барабанила пальцами в дверь. Потом объявила, что подожжет дом, — и художник непременно сгорит в его пламени.

Ее угрозы не испугали художника, и он посоветовал ей уходить на все четыре стороны.

Но она не ушла. Она спустилась вниз и вскоре вернулась вместе с чернобородым художником — господином Фидием. Так называли художника все справедливые поклонники его нежнейшего таланта.

— Вот мой новый любовник, — объявила девчонка и взобралась на колени господина Фидия.

Господин Фидий потрепал девчонку по спине и вынул из ее волос гребень, — этим гребнем она собирала волосы спереди.

— Я только что укусила палец Гомункулюса, — сказала она, — посмотри, господин Фидий, он перевязал палец тряпкой. Теперь будет кормить меня ежедневно.

— Ошибаешься, — ответил Гомункулюс, — теперь ты не получишь от меня больше ни кусочка хлеба и ни одной серьги. Довольно, довольно! Я голодаю, я открываю новые формы! Если любишь, — голодай или открывай сама свои новые формы!

— Подавись ты своими новыми формами! — взвизгнула девчонка. — И зачем я полюбила тебя? О, пусть будет проклят тот день, когда я вошла в твою комнату и положила свои руки на твои плечи!

— Господин Фидий, идем к тебе! — приказала она и соскочила с колен Фидия. — С сегодняшнего дня я принадлежу тебе. Посылаю свое проклятие Гомункулюсу и клянусь никогда не переступать его порога. Идем, господин Фидий.

Она потащила его за руку и по пути сбросила на пол фарфоровую статуэтку.

 

— Не плачь так громко, — сказал господин Фидий, когда вечером девчонка бросилась ничком на диван и принялась барабанить ногами. — У Гомункулюса, вероятно, уже зажил палец, и скоро он откроет свои новые формы.

— Я отрежу ему нос, я вырву его волосы, — твердила девчонка. — Я люблю Гомункулюса, господин Фидий… Сердце мое обливается кровью.

Господин Фидий принес тарелку с коробкой сардинок, белый хлеб и бутылку пива.

— Вот сардинки, — сказал он. — Ты сегодня не обедала.

Она приподнялась, посмотрела на сардинки и снова бросилась на диван.

— Уходи со своими сардинками, убирайся! — закричала она. — Я не хочу сардинок. Я буду лежать так всю ночь.

Господин Фидий отнес обратно сардинки, открыл форточку и подошел к девчонке. Он сел на диван и обнял девчонку. Он хотел утешить ее и объяснить, что новые формы, не голодая, никак невозможно открыть.

Она быстро вскочила и села на диван.

— Не смей прикасаться ко мне, — взвизгнула она. — У тебя грязные руки, я ненавижу твои руки. У Гомункулюса белые руки, я целовала их. Если еще раз прикоснешься, — я укушу тебя.

— Ложись спать, — сказал господин Фидий и принес соломенный тюфяк. — Если будет холодно, покройся синим ковром.

Она притащила два стула, попросила господина Фидия отвернуться, сняла кофточку, юбку, развесила их на спинках стульев и бросилась на тюфяк.

— Теперь я за ширмой, — сказала она. — Не боюсь тебя. Только один Гомункулюс видел, как я раздеваюсь.

Потом умолкла. Ночью господин Фидии проснулся. Девчонка рыдала, называла Гомункулюса ангелом и просила позволить целовать его белые руки.

 

У Гомункулюса завелись деньги — и он даже пил кофе.

Пришла девчонка. Она села на диван, приподняла юбку, поправила подвязки и торжественно объявила:

— Я изменила тебе с господином Фидием. Очень рада. Я очень рада. Теперь ты наказан.

Гомункулюс отрезал большой ломоть хлеба, наказал маслом, посыпал зеленым сыром и, пережевывая, сказал:

— Ты говоришь неправду. Ты, девчонка, лжешь. Ты любишь Гомункулюса, а не господина Фидия. Лучше садись и ешь. Я знаю, — ты хочешь есть.

Девчонка подпрыгнула на диване и до крови закусила губы. Она подбежала к Гомункулюсу и зажала свои кулаки.

— Ты не веришь, что я изменила тебе?

— Нет.

— Ты думаешь, что я голодна и нуждаюсь в твоем сыре и масле?

— Да, думаю.

— Ты, негодный, мерзкий, думаешь, что я люблю тебя?

— Да, думаю.

— Так вот же тебе, вот же! — взвизгнула она и сбросила на пол хлеб, масло и зеленый сыр.

Гомункулюс подхватил ее на руки и понес к дивану. Она по пути щипала его руки, впивалась пальцами в волосы, рвала рубашку, пиджак и во все стороны размахивала ногами. Когда же он опустил ее на диван она вдруг прильнула губами к его руке, потом обхватила его шею, впилась губами в его грудь — и слезы брызнули из ее глаз. Она видела на его щеках свои слезы, и голубые глаза его окрашивали весь мир в голубой цвет.

 

— Гомункулюса нет дома, — сказала девчонка какой-то даме в серой шляпе. — Повторяю вам, Гомункулюса нет дома.

Дама поправила вуаль и ушла.

Теперь мало-помалу Гомункулюс открывал новые формы — и часто раздавались звонки.

Девчонка была очень рада, что дама ушла. Она надела черную страусовую шляпу и начала прыгать перед зеркалом.

Раздался второй звонок.

Дама в красном манто спрашивала, куда уехал Гомункулюс.

— Гомункулюс уехал в Америку. Он просил не беспокоить его. Он просил не звонить в звонки.

Дама была очень удивлена. Ведь Америка так далеко.

Девчонка нацепила на грудь две бумажные розы и снова перед зеркалом показала себе язык.

Опять звонок.

— Гомункулюс обещал быть дома в два часа. Неужели он не вернулся?

У этой дамы дрожали губы, она раскрыла свою сумочку и вынула платок.

— Гомункулюс болен. Он в больнице, сударыня. Прошу вас не беспокоить Гомункулюса.

Девчонка была в восторге. Она поцеловала свою же руку и прыгала на одной ноге.

Пришел Гомункулюс. Он бросил на стул серое пальто и причесал волосы.

— Я ждал сегодня трех барынь, — сказал он. — Они приходили?

— Да, приходили, — ответила девчонка и поправила чулок, — но я выгнала их всех вон. Они больше не вернутся. Я сказала одной, что ты уехал в Америку, а другой, что — умер.

Гомункулюс подошел к девчонке и сжал ее руку.

— Ты так ответила им? Прежде ты мешала мне открывать новые формы, а теперь мешаешь проводить их в жизнь? Где твои формы? Где твои достижения?

Девчонка вырвала свою руку.

— Пусть провалятся сквозь землю все твои формы — и ты вместе с ними! Знаю я этих дам. Все они твои любовницы, все целовали тебя, все обнимали. Пусть появятся только, — я наплюю им в глаза, вырву волосы, нахлестаю щеки. Гадины проклятые!

— Молчи, девчонка, молчи, мерзкая девчонка. Я выброшу тебя на лестницу вместе с твоими шляпами и перчатками.

— Попробуй только! Я всем расскажу, какой ты художник, в газетах напишу, в книгах напечатаю. Все узнают, какие такие твои новые формы.

Художник схватил девчонку за плечи и вытолкнул ее в дверь. Туда же полетели все ее шляпы, кофточки, юбки, перчатки и ботинки с лакированными носками.

Девчонка принялась стучать кулаками в дверь и голосила, как баба.

 

Вместе со своими юбками, ботинками, перчатками, шляпами она вбежала в комнату господина Фидия и закричала на пороге:

— Господин Фидий, я должна отдаться тебе. Сегодня я отдаюсь тебе… Бери меня, целуй, прижимай. Я буду жить с тобою, я даже разденусь.

По ее лицу двумя ручейками текли слезы, а на голове так смешно торчала шляпа.

Старые формы господина Фидия теперь никого не удивляли. Он даже продал соломенный тюфяк и синий ковер. Он знал, что девчонка любит своего Гомункулюса и никогда не отдастся ему.

Господин Фидий помог ей разложить на стуле все ее богатство и тихо сказал:

— Вытри слезы. У меня остался кусочек сыру и холодный чай. Если хочешь, я угощу тебя.

Чтобы убедить Фидия, что она собирается ему отдаться, девчонка принялась расстегивать свою кофточку и дергать Фидия за руку.

Потом ей все это надоело, и она плакала горько.

Господин Фидий успокаивал ее, вытирал слезы куском лилового сатинета, а потом показал альбом флорентийских видов, открытые письма с изображением пизанской колокольни, сиенских ворот, каналов Венеции — и Колизей при лунном освещении. Девчонка украсила все эти фотографии каплями своих слез и попросила подарить ей какую-то картинку с дамой в испанском костюме. Ночью господин Фидий уложил девчонку на свою постель, а сам лег подле печки на полу. Под голову он положил два тома истории искусств и покрылся газетами.

Девчонка долго не спала. Она молилась, крестилась и тихо всхлипывала.

Господин Фидий думал о своей бедности и ворочался с боку на бок.

Ночью он проснулся. Девчонка стонала и искала спички. Оказывается, в темноте она ножницами перерезала какие-то жилы и теперь истекала кровью.

 

— Когда, когда же ты, наконец, поумнеешь? — спрашивал Гомункулюс девчонку. — Коли тебе не дано счастья творить, открывать новые формы, то люби, по крайней мере. Но ты не умеешь даже любить. Ты перерезываешь свои жилы.

Девчонка лежала в белой кофточке на спине и играла цветными бусами.

— Убирайся, пожалуйста, со своими формами и любовью, — сказала она. — Кто сказал, что я люблю тебя?

— Девчонка, ты любишь меня, не притворяйся, — заметил художник. — Разве тот, кто не любит, перерезывает жилы?

— Ах, может быть, я хотела узнать, больно или не больно. Я ненавижу тебя, я могу задушить тебя, оторвать твои уши.

Она крепко жала его руки, а потом неожиданно показала язык.

— Если хочешь, — сказала она, — я могу перед образом поклясться, что не люблю тебя. И никакие женщины вас, мужчин, не любят. Провалитесь вы вместе с вашими формами и любовью. Только муку свою любим, страдания свои.

Гомункулюс принес бутылку лимонада и стакан. Он налил в стакан лимонад и протянул стакан девчонке.

— Убирайся со своим лимонадом, — сказала она.

— Девчонка, пей.

— Не хочу, сам пей.

— Слышишь, девчонка, пей, а то я насильно волью лимонад в твой рот.

— А я откушу твой палец.

— Ну, попробуй!

Он прижал стакан к губам девчонки. Она запрокинула голову, а потом быстро нагнулась и укусила щеку Гомункулюса. Кровь окрасила щеку и выпачкала его руки.

Он вынул платок и вытер кровь.

— У тебя в груди отвратительное сердце, — сказал он.

Девчонка вспыхнула, ее лицо покрылось дрожью, рыдания подбрасывали плечи. Она схватила подушку и прижала ее к своей груди.

Гомункулюс перенес девчонку на кровать и принялся гладить ее волосы.

Он, разгадавший новые формы, не мог разгадать ее любовь.

 

Теперь, когда он стал знаменит, девчонка очень гордилась, что когда-то вместе с ним голодала и в ее присутствии он открывал новые формы.

Она считала все его деньги, гнала бедных заказчиков, плакала, если в газетах мало хвалили Гомункулюса, и постоянно думала, что у него есть где-то далеко любовница.

Так как сама она не открыла новых форм, ей казалось, она не могла и любить, — и думала, что Гомункулюса нужно иначе обнимать, иначе целовать, а как — она не знала.

Со всеми поставщиками холста, подрамников, красок, разносчиками журналов, газет, театральных афиш она долго разговаривала и, в конце концов, объявляла, что всякие там формы, искусство — глупость, а женщины — обманщицы.

— Любовь и всякие там картины — выдумали, — говорила она. — Пусть провалятся они. Не верю, чтобы женщина любила, — она себя любит.

— Ах, девчонка, девчонка, — говорил Гомункулюс, — милая моя женщина, ты — идеальная женщина, ты сама не знаешь себя.

— Не говори глупостей, — отвечала она, — я ненавижу тебя.

Однажды Гомункулюс получил большое письмо в квадратном конверте. Оно было написано женской рукой и все надушено прекрасными духами. Здесь же вверху были напечатаны две буквы, переплетающиеся одна с другой, и подписано женское имя. Девчонка поднесла письмо на свет к окну и долго рассматривала. Потом зажгла спичку и осветила письмо с противоположной стороны. Она взвешивала письмо на руке, а потом спрятала в карман. В кармане письмо помялось и кончики его загнулись. Ей так было приятно знать, что письмо помялось, и хрустит в кармане.

Когда пришел Гомункулюс, — она передала ему письмо и заплакала.

— Вот письмо. Читай его, целуй, спрячь на сердце, спи с ним.

— Девчонка, ты снова принялась за старое? — спросил Гомункулюс.

— Убирайся от меня, провались вместе с твоим письмом. Ненавижу тебя, будь ты проклят!

Гомункулюс обнял ее сзади и сказал:

— Молчи, девчонка.

Но она освободилась из его рук и сказала:

— Не хочу оставаться у тебя, пойду к господину Фидию. Все вы черти — проклятые. Он, хотя бедный, — лучше тебя.

— Если вернешься, — не пущу. Слышишь, девчонка?

— Я и просить не стану.

Она обернулась и бросила в лицо Гомункулюса красную феску. А потом подошла к двери и сорвала с крючка тяжелую портьеру.

 

Господин Фидий лежал в постели и не зажигал огня. Он лежал так изо дня в день и пил только один чай. Старые формы окончательно отжили, и никто уже не стучал в его дверь. Краски господина Фидия высохли, холсты покоробились, а в ящике копошились крысы и пожирали когда-то блестящую поверхность палитры.

Девчонка вошла в его комнату о сказала:

— Господин Фидий, сегодня я должна быть твоей. Ты, может быть, думаешь, что я обманываю тебя, как обманывала прежде? Я ненавижу Гомункулюса и должна быть твоей.

Фидий думал, что в эту ночь ему, вероятно, придется спать на голом полу, так как все книги и газеты он продал. Остались только старые холсты. Но они так покоробились, что не годились даже для этой своей последней услуги.

— Я могу угостить тебя холодным чаем, — сказал он. — К сожалению, не знаю только, остался ли в мешочке сахар.

Девчонка не обратила внимания на его предложение, подошла к постели и принялась раздеваться. Без смущения она расстегнула корсет, потом сняла кофточку, юбку, чулки, распустила свои волосы и легла рядом с господином Фидием. Он был так голоден, что с трудом двигался, и казалось ему, что даже не был в состоянии протянуть руку.

Девчонка дрожала, ее зубы не попадали один на другой, и она обнимала господина Фидия. Потом согрелась и принялась плакать. Она рассказывала ему о своем детстве, о тех молитвах, которым научила ее мать, о том, как сильно она любила Гомункулюса, как всегда ей было тяжело, что женщина не умеет творить и так любить, как любит и творит мужчина, и, если бы она была похожа на других женщин, она всегда молчала бы. Но она не похожа: в ее груди бьется отвратительное сердце. Самый лучший на свете человек — Гомункулюс. Но такие люди, как он, должны жить одни: женщины не понимают их и мешают им. Ведь женщины не умеют ни творить, ни любить.

В окне мерцали звезды, и длинная лунная полоса легла через всю комнату.

Согретый ее теплотою, господин Фидий быстро заснул. Его истомленное тело отказывалось бодрствовать, и он мог теперь, не просыпаясь, спать двадцать часов.

 

Он проснулся, когда солнце склонялось к западу. Вся комната была окрашена пунцовым огнем. Господин Фидий подумал о «Последнем дне Помпеи». Он забыл, что вчера его согревала своим телом девчонка. И, когда вспомнил о «Последнем дне Помпеи», захотел посмотреть свои картины. Ведь когда-то он тоже был художником! Он повернул голову к стене и приподнялся. Но глаза господина Фидия, конечно, обманывали его. Подле картин на розовом шарфе висела девчонка. Ее глаза смотрели на господина Фидия и раскачивались ножки в ботинках с лакированными носками. Господин Фидий решил, что он галлюцинирует. Ведь он служил всегда старым формам и не обедал уже несколько дней.