Дмитрий Крачковский «Незабудки»

Когда на этой вечеринке она прочла маленький рассказ «Кольцо», а потом в изнеможении закрыла глаза и покачнулась, — он подошел к ней и сказал: «Я вас люблю».

Кругом шумели, чокались стаканами, везде на столах валялись апельсинные корки, пустые коробки конфект, на шелковых креслах, украшенных вензелями, — веера, лорнеты, белые лайковые перчатки, артист императорских театров целовал знаменитого пейзажиста, — и никто не услыхал его робкого признания.

Она приоткрыла глаза, провела ладонью по лбу и посмотрела на него с изумлением.

— Вы любите меня? Вы любите меня?

Она думала, что он был пьян. Ведь в этот вечер все были пьяны, и даже незнакомые целовались друг с другом.

Но он смотрел на нее огромными, печальными глазами и просил позволения прикоснуться устами к ее ослепительно-белой, прекрасной руке.

— Неужели моя скромная просьба, оскорбляет вас? У меня вырастают крылья, когда я смотрю в ваши глаза.

Она не знала, кто этот молодой человек. Он не был похож на других, и в то время, когда все смеялись и гурьбою толпились подле прекрасных женщин, — у него дрожали губы и слезы заволакивали глаза. Она хотела пройти в желтую гостиную и расспросить директора о молодом человеке. Но эти умоляющие глаза заглянули в глубину ее сердца, и она протянула руку. А потом быстро подобрала платье и отвернулась.


Он хотел умереть и перед смертью написать ей письмо: «Моя дорогая, моя любимая, моя единственная. Если хочешь, я подарю тебе весь мир и прикачу к твоим ногам земной шар, насыщенный золотом и драгоценными каменьями. Если хочешь, я похищу звезды неба и разбросаю их на бархате твоего трона. Если хочешь, я умолю Создателя открыть все двери рая и разбросать на твоем пути лавровые ветви».

Ах, сколько прекрасных слов знал он, сколько сравнений, но разве хотя бы одно было достойно ее, разве хотя одно достойно служило ей? Нет, нет! А смерть его? Эта одинокая, смешная смерть, этот последний вздох, обращенный к ней, к неизмеримо-прекрасной королеве, — быть может, он даже оскорбит ее и нарушит священный покой ее души? Нет, нет! Он должен жить, он должен сплести для нее достойный венок, — венок стихосложений и звучных рифм, он должен провозгласить ее красоту и, исполнив свое священное дело, скромно удалиться и бесследно исчезнуть. Что делает она, о чем думает?


Эти звонки, эти настойчивые аплодисменты, эти вызовы и подношения. Она устала кланяться, улыбаться, прикладывать руку к сердцу и посылать воздушные поцелуи. Но она должна, должна. Должна обнажать свое тело, показывать изгибы спины, складки платья, чуть-чуть виднеющийся носок ботинка, полуопущенную руку, усеянную перстнями. Не так легко завоевать свою славу! Не так легко покорить это тысячеголовое животное — толпу, кричащее, размахивающее руками, зловонное, ненасытное! Не так легко угадать все его темные инстинкты, разбудить одним словом сковывающий его сон и вызвать смех из его утробы, переполненной пищею и похотью! Познать толпу, — уже победить. Служить ей, — уже завоевать призрачную славу. Держать ее у своих ног, как кровожадное животное, — уже наслаждаться жизнью, под охраной смирившейся, покорной гидры.

И кажется ей, что она всегда стоит на подмостках, когда ест, гуляет, спит, — спит и ест на подмостках, и все люди — ее зрители, и сама жизнь — огромная, королевская сцена. И неужели, — думает она, — есть хижины, занесенные снегом, а над хижинами только тихое небо и звезды, неужели на море качается одинокий челн, и волны плещутся под утесами, неужели двое влюбленных дарят друг другу свое сердце в тиши темных аллей, а возбужденные зрители не бросают им увядающих роз? Нет, нет! Есть одна сцена, где треплется холщовый парус, а влюбленные украшают лица розовой краской и вспоминают свои диалоги.


Его меч блестит и, отточенный, сулит победу. Его два стихотворения, разукрашенные рифмами, ликующими клятвами и заклинаниями, словно вопль струны, разорвут тот мишурный полог, за которым скрывается она — его королева, и осветят пред нею всю бездну его восхищенной, преклоняющейся души. Он плел эти стихи, нанизывал слово за словом и в минуты высочайшего экстаза шептал ее имя, равного которому не произносили человеческие уста. Пусть непризнан он, пусть даже в этом маленьком квартале, где ютится он, его не знают продавцы овощей и бонбоньерок для кухарок, — но, мои милые, мои превосходнейшие, разумнейшие люди, — разве два стихотворения, соединившись вместе, под дружным натиском, не распахнут двери сердца королевы и не споют там свою песнь, как два архангела у престола Бога?

Бум! Бум! Бум! Колокольчики, бубенчики! Два стихотворения. И вдруг когда-нибудь взойдет солнце, и будет уже не два, а сто два, тысяча два стихотворения — и кто-нибудь, кто-нибудь пришлет букет. Вообразите: букет роз, перевязанный желтыми шелковыми лентами, и на самой большой розе дрожит роса. Но, может быть, не роса, а слеза, незаметно скатившаяся с женских ресниц?


Уже умер Полоний, и глухо переговариваются король с королевой… Гамлет, Гамлет! Бедный, неуравновешенный Гамлет! Кого ты любишь, над кем смеешься и что ищешь?

В ложе сидели министры, и жены их сияли алмазами. Спектакль приближался к концу, и красные лакеи с коронами на пуговицах приготовляли шубы, горностаевые накидки и трости с золотыми набалдашниками.

В ее груди стучало сердце, а под глазами залегла прозрачная тень.

Как прекрасны ее полуобнаженные руки, узкие ступни ног в сандалиях и венок цветов, который она примеряет перед зеркалом. Вся она светится молочно-желтым светом, и чуть виднеющееся тело спины прячется, стыдясь своей наготы. Длинными пальцами она касается серебряных коробок, овальных в черепаховой раме зеркал, здесь же валяется бриллиантовое ожерелье, — оно сияло на ее груди в первом акте, — и крошечные щипцы для волос. Она снова смотрит в зеркало и улыбается. Сейчас эти глаза обратятся вглубь темной залы, и тысячи людей, очарованные их таинственным блеском, поверят Офелии, лишившейся разума. И, быть может, жены министров вздохнут глубоко-глубоко.

Свои маленькие щипцы она вытирает о листочки белой бумаги, где написаны два стихотворения, и завивает последний локон.

На сцене появляется Офелия. Она едва-едва прикасается к земле и смотрит блуждающим взглядом. Ее опущенная рука бессильна подняться, и божественная невинность струится от ее благоуханного тела.

В тишине залы слышатся вздохи, и кто-то плачет заглушенными рыданиями.


Он знает, что делает. Не сомневайтесь, — он великолепно знает. Ваши презрительные улыбки его не смутят, а если кто-либо назовет его сумасшедшим, — он не поверит.

Луна поднимается все выше, все выше, она уже сияет лад куполом собора, и тяжелая четырехугольная тень ложится на площадь.

Лучи лунного света пересекают площадь и прилегающие улицы по всем направлениям, и ослепительно сияют окна.

На козлах карет, подле освещенных домов, спят кучера, а лошади, насторожив уши, слушают тишину и бьют копытами.

Он стоит подле ее подъезда и оперся локтем о голову бодрствующего льва. Другой лев смотрит вдаль — и оба они охраняют уединение их повелительницы. В стеклышках двери — зеленых и красных, — чуть брезжит свет передней, и весь дом погружен в тишину.

Он поднимает голову к звездам и любуется мерцанием небесных светил.

Ему всегда казалось, что он живет не на земле, а на небе, и в такие ночи он еще глубже укреплялся в своей уверенности. Сколько песен он может рассказать о звездах, ветерке и насторожившейся тишине вселенной. Сколько любви таятся в его истомленной груди.

В полночь к дому приближается карета и останавливается подле бодрствующих львов. Два фонаря брызжут по сторонам снопы электрических искр и раскрывается дверца.

Она легко сходит по подножке, и лакей затворяет дверцу. Поднимаясь по ступенькам, она замечает его. Она приподнимает свисший на лоб белый шелковый платок, смотрит на него и останавливается.

Он приближается к ней и говорит:

— Я люблю вас.

Она поправляет платок и спрашивает:

— Кто вы?

Он снова повторяет:

— Я люблю вас.

Теперь она узнает его и, молча, отступает. Она силится разгадать его молчаливую любовь, но разгадать не может.

Горничная открывает дверь, и она скрывается.

Ему хочется целовать следы ее ног и плакать, плакать до зари. Теперь освещаются все окна, и в среднем окне сияет люстра.


Бега начинаются в два часа.

К этому времени за нею в открытом экипаже заезжают солистка его величества, молодая балерина и барон — покровитель искусства. У солистки его величества белая пуховая шляпа, отделанная золотом, лиловая шелковая шубка и атласная, вышитая черными цветами, сумочка. Молодая балерина набросила на каракулевую шубку горностаевый воротничок и завязала шляпу серебристой кисеей. Барон в цилиндре положил руку на руку в ярко-желтых перчатках и смотрит пристально на трех артисток. У нее болела голова, и она расстегнула крючок своей енотовой бархатной шубки.

Они вошли в ложу, когда бежали мимо три лошади в ряд, — серая, вороная и гнедая с белыми колечками на ногах. Гнедая все время отставала, ее пунцовый наездник дергал вожжами и сердито озирался по сторонам. Когда лошади пробежали второй круг, гнедая шла уже второй, а когда третий, — она шла впереди остальных.

Борьба этих трех лошадей и наездников — пунцового, голубого и желтого развеселила ее и она хотела, чтобы гнедая пришла первой. Но гнедая опять уступила двум другим и пришла последней.

Ей хотелось заплакать и вернуться домой.

Но они остались и видали еще много лошадей и заездов.

Барон, чтобы развеселить ее, рассказывал о картинах выставки «Любителей Искусства» и новых книгах.

Между прочим, он советовал ей прочесть книгу нового, молодого поэта. Об этой книге все говорили.

— Кто этот поэт? — спросила она.

Барон назвал незнакомую фамилию и назвал два-три стихотворения.

Вернулись они домой поздно вечером.

Лошади шли шагом, и дамы приветливо улыбались знакомым.


Ему предложили за второе издание книги 1000 рублей. Он отказался. Тогда ему предложили 2000 рублей. Он взял деньги и решил написать еще одну книгу. Он разложил деньги на 20 кучек, и в каждой кучке лежало столько денег, сколько ему было необходимо, чтобы пить, есть, одеваться и ездить к любимому озеру.

Бум! Бум! Бум! Колокольчики, бубенчики! Сто стихотворении, двести стихотворений, — тысяча стихотворений!

Недурно, право! Его голова не окончательно глупа, а сердце кое-что перестрадало. Торговцы овощами и бонбоньерками для кухарок, — ваш поэт написал маленькую книжку, а кое-кто и читает ее. Вот какие чудеса бывают на свете.

Но какая книга достойно может служить ей, где те слова и образы которые может он бросить ей под ноги и украсить ими бархат ее трона?

Он хотел ей написать: «Дорогая моя, любимая моя, единственная моя. Я готов вырвать свое сердце и для забавы твоей пронзить его тонкой иглой. Я готов слезами своими увлажнить весь твой путь, дабы ни одна соринка не прикоснулась к ноге твоей. Я готов предсмертным криком созвать всех ангелов, чтобы хранили они тебя и облегчали путь твой».

Но развеселит ли ее истекающее кровью сердце поэта, а слезы и ангелы облегчат ли путь ее?

Нет, нет! Он должен рассказать ей о чудесах несуществующего мира, он должен поднять ее выше ангелов и архангелов, он должен унести ее на седьмое небо и показать последнюю границу голубого эфира, смежную с бесконечностью. Пусть в любви поэта она найдет свое искупление.

Что делает она, о чем думает, куда направлен ее пристальный взгляд?


Она сняла золотую корону и посмотрела в зеркало. На ее лицо набежала тень и задрожал подбородок. В своих волосах она заметила седой волос, а на лбу крошечную морщинку. Еще ближе приблизилась она к зеркалу, а потом отвернулась. На подзеркальнике валялись аметисты, и пурпурные гранаты рассыпались по мраморной доске. Эти камни так много лет украшали ее тело, и так много лет она вызывала слезы толпы и ее заглушенные рыдания.

Кто откроет темницу ее слез, кто вытрет их? Ах, не нужно думать о хижине, занесенной снегом, о прибрежных волнах и поцелуях любовников. Жизнь только на сцене, а в жизни — только игра.

И ей ли жаловаться, ей, поднявшейся на вершину славы, ей, которой аплодируют и властители, окруженные блестящей свитой? Нет, нет! Вперед, вперед, все выше, все дальше!

В дверях уборной ее ждал лакей и держал розовое, на белом меху, манто. Когда она укутывалась, к ней подошел тот, кто теперь уже часто подходил, и сказал:

— Я люблю вас.

Она отвернулась. Он уже так часто подходил и так часто повторял эти три слова, что его признания перестали раздражать ее, и она даже не слушала его.

— Я люблю вас — снова повторил он.

Ее манто соскользнуло с плеч.

Она спросила:

— Кто вы, кто же вы, наконец?

— Я люблю вас, я бесконечно люблю вас, — ответил он. — Неужели вы не знаете, кто я?

Она оправила манто и направилась к выходу.

Ночью она внезапно проснулась. Ее давил кошмар. Ей казалось, что она умерла и подле гроба поет хор певчих. Она долго не могла заснуть. Чтобы не скучать, артистка взяла со столика книгу стихотворений неизвестного поэта, присланную бароном, и прочла несколько стихотворений.

Ей вдруг захотелось плакать и целовать, целовать бледные руки того, кто своим пером начертал эти незабываемые строки.

«О, если бы увидать его, — думала она, — о, если бы услыхать его голос. Кто он? Откуда спустился он на нашу несчастную землю?»


Бум! Бум! Бум! Колокольчики, бубенчики! Он написал свою вторую книгу, он разделил деньги на сто кучек, его пригласили в Академию.

Ах, лисицы, ах, старые крысы, ах, книжные червяки, — они хотят заманить его в свою норку! Нет, нет-с! Превосходнейшие, разумнейшие люди, — он не пойдет на вашу приманку, он не попадется в ваши сети. Старые хрычи, носороги, не для вас он писал свою книгу, не вам разжевать ее, не вам переварить! Он любит, он любит! К ее подножию бросит он все песни свои, ей одной служит он, ей — своей королеве. Уже отдал он королеве полсердца своего, уже отдал две трети, еще одна треть осталась, слышите ли, одна треть, — и тогда все сердце свое отдаст ей, и пусть сотрет его она, пусть сравняет с лицом земли, она, прикосновение которой слаще меду и нежнее легчайшего пуха. «Дорогая моя, — хотел он написать ей, — единственная моя, любимая моя. Если вознесу я тебя к седьмому небу, — не затоскуешь ли ты о бесконечности неизмеримой, невообразимой? Если соберу всех ангелов и архангелов, — возрадуешься ли ты их голосам и нежнейшей песне? Если слезами и кровью сердца своего увлажню весь путь твой, — облегчу ли его и приведу ли тебя к совершеннейшей истине? Нет, нет! Я открою тебе в моем предсмертном томлении все невыразимые и неизъяснимые тайны, я сплету свой венок из последних осенних цветов и брошу свой скромный дар к подножию твоего трона. Королева моя, мечта моя! О чем думаешь ты, что делаешь, куда обращены глаза твои, исполненные неизъяснимой нежности?»


Она приблизилась к пианино и закрыла глаза. С ее лба легко спускалась белая прядь волос, а на щеках сиял девственный румянец. Директор попросил артистку прочесть рассказ «Кольцо».

Она не заставила себя долго просить. Ее руки вздрагивали, а грудь высоко поднималась. В ее голосе прорывались рыдания, и, всегда сдержанная, она готова была разрыдаться.

Потом спросила:

— Принес ли кто-либо вторую книгу неизвестного поэта?

Книгу принес знаменитый пейзажист, а второй экземпляр был в кармане композитора. Они оба протянули ей книги и вернулись к своим местам.

Она вынула из серебряной сумки маленький платок и вытерла глаза.

Потом снова вытерла и прочла два стихотворения. Хотя у слушателей кружилась голова, и несколько минут тому назад пейзажист целовал артиста императорских театров, а мужчины толпились подле прекрасных женщин и хохотали, — все же эти два стихотворения больно ранили сердца всех, и никто не решался поднять глаз. Какой-то глупый лакей откупорил бутылку шампанского, но его сейчас же прогнали, и лакей спрятался за дверь.

Она плакала. Она склонилась лицом к крышке рояля, и на его полированной поверхности слезы прожигали круглые пятнышки. Не скоро ее лицо обратилось к слушателям и, молча, она прошла в угол.

Он подошел к ней.

— Я люблю вас, — сказал он.

Она подняла глаза и судорога исказила ее лицо.

— Кто вы? — спросила она.

— Я люблю вас, — повторил он. — Неужели вы не знаете — кто я? Когда я смотрю в ваши глаза, — за моими плечами вырастают крылья.

Она встала и направилась к директору.

— Кто этот господин? — спросила она.

Но директор не знал, кто он. Не знали и другие. Кто-то заметил, что этот господин, кажется, пишет стихи.

— Но печатает ли он их? — спросил директор.

На этот вопрос никто не мог дать ответа.


— Я сделал свое маленькое дело, — писал он, — я написал три маленькие книги для тебя, моя любимая, для тебя, моя дорогая, для тебя, моя единственная. Я бережно принял в свои руки твое сердце, ты сама боялась своего сердца, — я пробудил его голос, еще не звучавший людям, я поведал людям то, что поведать сама ты не решилась, и, счастливый, преисполненный гордости, я хочу удалиться. Ты переступала все грани, ты предугадывала тайны, ты молилась неведомым богам, — и я, похитивший священный огонь, разве не должен умереть? Ты совершенство — и приблизившийся к тебе уже ничего не найдет, ничего не потеряет. Чем могла ты наградить меня. Ведь все твое богатство уже открыто мною. Что могли бы подарить мне твои священные лобзания, как не упрощенные и свергнутые на землю мечты? Я знал тебя в минуты твоего высочайшего вдохновения — и знать тебя другой — значит не знать. Идти назад — значит покинуть тебя, — идти вперед — значит сорвать все лепестки твоей благоухающей розы. Не лучше ли уйти, похитив с собою твой божественный образ? Дорогая моя, единственная, любимая, — не откажись прикоснуться ногою своею к сердцу поэта, не откажись растоптать это сердце, перестрадавшее твоею красотою.

Бум! Бум! Бум! Колокольчики, бубенчики! Бум! Бум! Бум!


— Позвольте показать вам эту картину, — сказал барон и вместе с артистками направился в угловую комнату.

На полотне была изображена дама в желтом, и ее руки покоились на голове борзой собаки. За спиною дамы бушевали облака и мчались всадники. Куда смотрела эта дама, что видела она? Барон пытался объяснить ее взгляд. Но потом прибавил: «Пожалуй, неизвестный поэт сделал это в одном из своих стихотворений». И барон привел два четверостишия поэта.

— Кстати, — сказал барон, — вы, конечно, слыхали, что поэт вчера умер.

Она уронила перчатку и схватила руку барона.

— Он умер, вы говорите, он умер?

Барон пристально взглянул на нее, а потом опустил глаза.

— Да, вчера он умер.

Солистка его величества поправила свое пушистое боа и поднесла к глазам золотой лорнет, а молодая балерина надевала перчатку и рассматривала какой-то пейзаж.

Вечером она вошла в его комнату.

Он лежал, утопающий в цветах, пышные венки украшали его ложе, и горели свечи, вздрагивая оранжевыми огоньками.

— Я люблю вас, — сказали его мертвые губы, — я люблю вас. Неужели вы не знаете, кто я?

Она сделала два шага, покачнулась и упала, протянув к нему свои руки. В руке она зажала букетик незабудок, букетик нежных цветов, что цветут лишь ранней весною.

Дим. Крачковский
«Новая Жизнь» № 3, 1912 г.