Иван Щеглов «Вредный человек»

Из воспоминаний бывшего военного

Когда на днях, я наткнулся в газетах на известие из Р.: «Скончался известный, земский деятель Федор Адамович Кистер, немало потрудившийся в своей жизни делу народного просвещения» — мне долгое время было что называется «не по себе»…

Невольно всколыхнулись далекие миражи юности, вспомнились беспечальные шумные дни среди товарищей артиллеристов. Ну, и времечко же было!.. Жилось легко и весело, точно шутя, — точно в офицерском обиходе вовсе не полагалось будней, и все дни состояли из одних «воскресений».

В самом деле, эти первые два года, пребывания моего в одной бригаде, по выпуске в офицеры, рисуются сейчас в моей памяти как сплошной головокружительный праздник… Утром — в «артиллерийской слободке» на ученье… (хотя надо признаться час-другой прогарцевать перед синим взводом на резвом коне скорее можно назвать «спортом» чем «ученьем». После ученья — «водка» у батарейного командира, и веселые анекдоты. Затем, после веселых анекдотов — домашний обед и основательная высыпка до «чаепития». После же послеобеденного чаепития — городской бульвар и флирт с провинциальными барышнями, если в городском клубе не полагалось танцевального вечера — или, если таковой полагался, — отчаянный пляс до утренних петухов. В итоге лишь одна треть уходила на службу богу Марсу, а две трети посвящались Амуру и Терпсихоре. Не жизнь, а прямо масленица!..

Если кто вносил в наш тогдашний «чертогон» резкую великопостную ноту — так это именно мой дивизионный командир капитан Кистер, Федор Адамович, более известный, впрочем в бригаде под прозвищем «вредного человека»…

Нельзя было его не любить, потому что это был человек не только добродушный, но и прямодушный и великодушный, готовый вдобавок, во всякое время на любую товарищескую услугу; но также нельзя было… не удивляться его странностям, тем упорно причудливым чертам его полунемецкого нрава, которые совсем не вязались с обычном складом тогдашнего офицерства… Во-первых, он не пил водки, никогда ни под каким видом, и в первое время по переводе в нашу бригаду это вменялось ему в тяжкое преступление, как нарушение, так сказать, законов товарищеского общежития, — и, если иногда вменялось в полвины то лишь исключительно в тех случаях, когда Федор Адамович был что называется в духе, потому что когда Федор Адамович был в духе он всегда очень удачно острил и много смешил своими рассказами о своем путешествии по Китаю и Японии, куда ему случилось попасть еще до поступления в военную службу, с одним родственником, имевшим там коммерческие дела… Но если он отказывался от водки, то в изобилии истреблял разные квасы, а на товарищеских именинах, чтоб не обидеть хозяина, разрешал себе стаканчик-другой красного кавказского вина — единственная его слабость, — казалось бы не совсем вязавшаяся с его чисто немецкой фамилией. Да и то сказать, самая его фигура — живое подобие Сервантесовского Дон Кихота, — вязалась с ней еще менее и, в силу такого контраста, производила несколько комическое впечатление.

Второе преступление капитана Кистера — это было его непреоборимое отвращение к картам и картежной игре. Федор Адамович решительно не мог вместить в своем уме, по его собственным словам: «Как может разумное человеческое существо убивать целую ночь, предназначенную Господом Богом для сна, над такой непозволительной глупостью, как картежная игра!» И, так как и в артиллерийской слободке, и в самом городе, — не находилось по-видимому живого существа достигшего совершеннолетия, которое бы не играло в карты, такая философская обособленность укоризненно мозолила всем глаза. Когда на одном из батарейных журфиксов жена бригадного генерала любезно попросила капитана Кистера составить ей партию в винт, капитан отказался не только наотрез, но даже с заметным чувством оскорбленного достоинства.

Генеральша смерила его презрительным взглядом и сурово изрекла:

— Извините, Федор Адамович, но вы положительно… вредный человек!..

И с этого дня за Федором Адамовичем нерушимо утвердилась кличка «вредного человека» — разумеется не как серьезное осуждение, а как добродушная товарищеская шутка.

Но наша «бригадная» — или как ее называли: «Королева Марго» — дама была мстительная, тайно ведавшая все пружины бригадного управления и, когда к новому году очистилась вакансия «батарейного командира», на линии которого числился капитан Кистер — батарею получил совсем неожиданно капитан Голушенко, присяжный партнер генеральши, аккуратно проигрывавший ей в карты изрядные суммы. Таким образом, благодаря картам, получилась удивительная игра судьбы: человек постоянно проигрывавший в карты, выиграл по службе, — а человек никогда не игравший в карты, проиграл в конец.

Ну, и чудак же был милейший Федор Адамович и в других отношениях, и например, в отношении к женщинам!.. Впрочем, вернее сказать никаких отношений к ним с его стороны не замечалось. Повесил он у себя в офицерском флигеле в богатой раме снимок с известной картины Бастьена Лепажа «Деревенская любовь» — любовное рандеву деревенского парня с деревенской девкой, — и этим по-видимому ограничились все его симпатии… в области любви. Никаких более реальных симпатий он не обнаруживал, с военными дамами был неловок и не разговорчив, и даже разбитной офицерской прачке говорил — «вы». Но наша офицерская компания никак не могла помириться с таким ненормальным положением вещей, и однажды против Федора Адамовича составился целый заговор с целью навести чудака «на путь истинный». Путь этот, по секрету сказать находился далеко за городской чертой, в уединенном доме, известным обывателям С. под фирмой «Персидской Розы». Название, правда немного громкое, но в наше время в нем процветала действительно редкостная «роза» — некая девица Ида — «Аида» как величала ее С-ая молодежь, — брюнетка восточного типа, красоты замечательной и температуры зажигательной. Все холостые офицеры нашей бригады поголовно были в нее влюблены… впрочем с соблюдением самой строгой очереди; капитан Кистер один составлял исключение, которое на наш взгляд не могло быть терпимо. На вечеринке в городском клубе нам удалось наконец каким-то чудом его подпоить и свести с великолепной «Аидой». Но вышло из всего этого нечто совсем несуразное, и свели мы его, как оказалось, так сказать «на свою голову». Не прошло недели, как великолепная Аида неожиданно исчезла из «Персидской Розы» — почему, куда — никто толком не мог дознаться. И только спустя долгое время и, притом совершенно случайно, выяснялось, что чудак-капитан эту самую девицу выкупил из заведения и спровадил на родину, где она, как слышно, устроилась на вполне добродетельной линии, на какой-то молочной ферме. Таким образом, благодаря чудачеству Кистера, мы, молодежь, нежданно-негаданно лишились нашей лучшей радости и утешения в жизни.

Ну, не вредный ли человек в самом деле!..

Но в чем действительно проявлялась его «зловредность», с нашей тогдашней, офицерской точки зрения, — это в его отношениях к солдату. Это было нечто невиданное, даже в самый разгар милютинских военных реформ!.. Вне строя он был со своими подчиненными почти запанибрата; некоторым, плохо грамотным солдатам, даже собственноручно писал письма в деревню, вкладывая в денежные солдатские послания по малости из своего скудного капитанского кармана; а однажды, летом, мы случайно его застали благодушно распивающим чай за одним столом со своем собственным денщиком… Это уже был чистейший «разврат» и досужие языки донесли о том, куда следует, вследствие чего в один прекрасный день «вредный человек» вызван был в бригадное управление и ему сделано было самое строжайшее внушение.

Неизвестно как бы разыгралось дальше это обострение с начальством, но как раз вспыхнула русско-турецкая война и часть нашего офицерского состава разбрелась по разным концам. Я был командирован в Дунайскую действующую армию, а капитан Кистер получил назначение на Кавказ в г. Т. — формировать «артиллерийский парк», что как нельзя более пришлось ему по душе, так как к войне он питал еще большее предупреждение, чем в картежной игре. С тех пор я более не виделся с добрейшим Федором Адамовичем и дальнейшую историю о вредном человеке передаю уже с чужих слов, а «история», по нашему времени, на редкость поучительная!.. Право же, если бы ее мне рассказал не мой близкий товарищ, однокашник по военному училищу, поручик Зенкевич, я бы отказался бы ей поверить… По странному стечению обстоятельств, этот самый Зенкевич, тоже назначенный на Кавказ, временно было прикомандирован к артиллерийскому парку Кистера и я случайно встретился с ним уже после войны — в Петербурге, в театре, и вместе ужинал. Порассказал он мне прямо невероятные вещи… во-первых о самом Федоре Адамовиче!

Очутившись на самостоятельном посту, да еще, вдобавок вдали от ока начальства («Парк Кистера стоял в шестидесяти верстах от города»), Федор Адамович развернулся вовсю. Стесняться было некого и не для чего, и он дал полную волю своему «народолюбию». Во-первых, кормил своих солдатушек-ребятушек, что называется, «на убой»; а во-вторых, вступил со своей командой в такие благодушные отношения, какие только разве мыслимы между отцом и родными чадами. Добрая половина весьма солидного по военному времени жалованья потаенно уходила на подмогу беднейшим солдатам, чьи семьи, лишенные кормильцев, особенно нуждались; все равно, как добрая половина досуга уходила на беседы по душе с теми же солдатами. Кроме того, Кистер на свой же счет выписал на команду целые три газеты, устраивал по праздникам лекции с туманными картинами и, вообще, всячески поучал и утешал этот действительно серый, беспомощный люд, заброшенный, вдобавок, в тоскливую кавказскую глушь. Впрочем, времена тогда были прохладные — не то, что теперь, когда солдатская казарма обратилась в какой-то чумный карантин, боязно охраняемый от малейшего притока свежего воздуха — и открытое народничество Федора Адамовича не возбуждало ничьего острого внимания и сходило с рук вполне благополучно. Если же, в конце концов, он и пострадал по службе, то зловредность его обнаружилась как раз с той стороны, с которой, казалось бы, меньше всего можно было ее признать официально

Что же случилось? А вот, послушайте, что…

По окончании войны и переводе парка Кистера на другую стоянку, Федору Адамовичу пришлось явиться к начальнику артиллерии округа с хозяйственным отчетом. Ах, этот проклятый отчет! В его итоге выяснилось, что, несмотря на образцовое ведение паркового хозяйства и полнейшее удовлетворение команды, у капитана Кистера каким-то чудом скопилось на руках целых десять тысяч «экономии»… Вот тут-то и вышел совсем непредвиденный скандал…

Оказалось, что у других командиров артиллерийских «парков» не только не получалось экономии, но и досаднейшие «передержки», в значительной мере превосходящие цифру Кистеровского сбережения.

И представьте, что из всего этого вышло? Вышло то, что начальник округа, генерал Кацараки, — генерал старого закала, из армян, — принял их всех весьма снисходительно, за исключением именно капитана Кистера, которого напротив того встретил крайне недружелюбно и, вдобавок, в отдельной секретной аудиенции. На этой секретной аудиенции, — которая однако не осталась секретом в артиллерийских кружках, — генерал поставил Федору Адамовичу на вид, что его «совершенно неуместная экономия» является далеко «не товарищеским» обличением хозяев остальных артиллерийских парков… Генерал Кацараки, громко называвший себя «гуманитером» и искренно удрученный создавшимся нежелательным конфликтом почти дословно повторил капитану классическую фразу «Королевы Марго»:

— Извините, Федор Адамович, но вы положительно вредный человек! Нельзя же, в самом деле, так открыто подводить своих собственных товарищей… — И добавил, грозно насупив брови:

— Надеюсь, капитан, вы сами догадываетесь, как вам следует по чести поступить!

— Догадываюсь, ваше превосходительство! — благодушно пробормотал капитан и тут же, не выходя из генеральского кабинета, попросил разрешение… «подать в отставку».

Благодушие и донкихотский облик капитана, однако, произвели свое действие. Генерал размягчился и даже пригласил его к завтраку. За завтраком генерал малость выпил и, как говорится, распоясался, выложив с полною откровенностью свою генеральскую философию.

— Soyez honnête, mon cher, mais n’erapeehez pas les autres d’être malhonnête!..(Оставайтесь честным, мой милый, но не препятствуйте кругам… не быть таковыми!)обмолвился он из предосторожности по-французски; но как только прислуживающий вестовой вышел, добавил уже по-русски!

— И, потом, что такое «взятка»? Взятка, по существу своему, есть благодарность, т. е. проявление одного из тех чувств, которое ни в каком случае нельзя строго порицать!.. Впрочем, я даже в каком-то энциклопедическом словаре что-то читал об этом в самом благоприятном смысле… Ах, да, в словаре Клюшникова!

Генерал кликнул вестового и приказал принести с письменного стола книгу в красном сафьянном переплете.

Когда книга была принесена, генерал отыскал страницу на букву «В» и протянул книгу Кистеру.

— Вот не угодно ли, в ученом словаре: «Взятка — старинный национальный обычай»!

И отпустил капитана Кистера в полном довольстве своей генеральской юриспруденцией.

Но своеобразная философия генерала Кацараки лишь разбудила в Кистере присущий ему юмор, и он возвратился домой в благополучнейшем расположении духа, так что никому сначала не могло прийти в голову, какую горькую пилюлю он проглотил. Впрочем, «пилюлю», насколько было возможно, подсластили и увольнению капитана Кистера в отставку предшествовало производство его в полковники — утешение, однако, весьма слабое для его солдатушек-ребятушек, которые в день отъезда Кистера плакали навзрыд, как настоящие малые ребята…

Еще одна трогательная черта: будучи уже на родине, в г. Р., полковник в отставке Кистер получил в день своего Ангела большую икону «Федора Стратилата» с многочисленными солдатскими подписями на оборотной стороне.

И вот теперь только, спустя слишком 30 лет, перечитывая последние строки Кистеровского «некролога» («немало потрудившийся в жизни делу народного просвещения»), я скорбно почувствовал — слишком поздно, к стыду моему, — какого истинного воина стратилата лишилась народная нива!..

И, когда подумаешь, из-за чего пострадал человек — просто не хочется верить!..

«Свежо предание, а верится с трудом»!..

Но, вскоре после рассказа поручика Зенкевича о превратной судьбе «вредного человека», я разыскал у букинистов предательский экземпляр, энциклопедического словаря Клюшникова… Заглянул на буквы «В» — так-таки и напечатано: «Взятка — старинный национальный обычай»!

Тогда я стал искать дальше на буквы: «В», т. е. толкование слова: «вредный человек», и не нашел!

Очевидно, таковое истолкование — дело нового, более обстоятельного российского словаря.