Наталья Резникова «Лялька»
I.
Остро пахнет хвоей и сырой землей. Я бегу густым лесом к домику Валерии Степановны, Лялиной мамы. Вот он уже виднеется на холме, — белый с ярко зеленой крышей. Толкнув калитку, вхожу в симметрично разбитый сад. Деревья в нем подстрижены по-английски, и стволы их обмазаны известкой. Тут бело-зеленое царство… Пышно разросся жасмин, низкая скамейка под ним выкрашена зеленой краской, а еще нерасцветшие клумбы выложены белыми треугольными камешками.
Я приостанавливаюсь, замедляю шаги, по-институтски вытягиваюсь, — втайне я побаиваюсь, Валерии Степановны. Но никого не видно. Я подхожу к окну и негромко зову:
— Лялька!
Белоснежную штору парусом надувает ветер, на минуту открывая комнату и Лялю, прилежно склоненную над столом. Она поднимает голову, но ветер уже колышет занавеску в обратную сторону, и я только слышу её высокий голос:
— Скоро кончу. Подожди меня…
Я отхожу от окна и только тут замечаю согнувшуюся над клумбой Валерию Степановну.
— Здравствуй! — говорит она, поднимаясь мне навстречу, — высокая, ширококостная в костюме мужского покроя и в своих неизменных черных сапогах.
Я приседаю.
На лбу Валерии Степановны мелким бисером блестит пот; она стирает его платком, знаком приглашает меня сесть на скамейку и сама садится рядом.
— Ну, что, — так все лето и пробегаешь без дела?
— Да… Я по-французски читаю… А летней работы мне не задавали.
— Ну, это не резон… Знаю я, как вас учат. Ничего вы толком не знаете, неучами из института выходите. Потому и заставляю Ляльку стенографию учить да английский подзубривать… Чтоб кисейность из неё выбить! Не вечная я… А к жизни надо быть подготовленной.
Она отвернулась от меня, вынула из кармана юбки папиросу и закурила.
Я знала, что Валерия Степановна прошла суровую жизненную школу, что после смерти мужа она осталась с детьми на руках и маленькой пенсией, на которую нельзя прожить. Знала, что домик-дачка, в котором она жила зиму и лето, сад, огород, — все создано, её руками, её тяжелым трудом… И все же, от суровости её мне становилось тоскливо, и странным казалось, что Ляля может рядом с ней оставаться такой торжествующе радостной, такой, беспечно-веселой.
— Жизни надо смотреть прямо в глаза, — продолжала Валерия Степановна, точно не меня, а себя убеждая; — надо жизнь за рога брать; как бодливую корову, и по своему поворачивать. Так Ляльку и учу… Да, а не мечтами заниматься, не охами и вздохами, как вы, мадемуазель, делаете…
Она улыбнулась снисходительно и опять пустила струйку дыма из своих твердо очерченных сухих губ.
В эту минуту Ляля показалась на пороге домика. Подняв руки, на ходу надевала она на русую голову широкополую шляпу и улыбалась румяным полным ртом лукаво и понимающе.
Я вскочила.
— Мы гулять пойдем, мама, — сказала Лялька, небрежно и сильной, крепкой рукой обняла меня за талию и, заглядывая снизу в глаза (мне она доходила до плеча, хотя была не мала ростом). шепнула: — Что, — истомилась?..
И залилась прелестным громким и, в то же время, мелодичным смехом.
II.
Лето выдалось необычайное. Сухое, жаркое, лишь изредка шумело оно короткими грозами, хлестким ливнем. А ночи были такие, что нас нельзя было уговорить идти спать, и бродили мы, как шалые, слушали соловья, пели, немилосердно перевирая слова, цыганские романсы и в шутку искали цветок папоротника, который разросся необычайно и тревожил наше воображение своими широко раскинутыми, перистыми листьями, словно, действительно, обещал что-то чудесное…
Появился у нас и спутник, — молодой правовед, очень стройный, очень томный, с самодовольной усмешкой на холеном красивом лице. Своими манерами он словно подчеркивал, что «снизошел» к нам, шестнадцатилетним институткам, и за это мы награждали его бесконечными издевательствами. Как только ни потешались мы над нашей жертвой, как только ни просмеивали его! Больше изощрялась, конечно, Лялька. Она была неистощима в своей дьявольской жизнерадостности, в своем дерзостном остроумии.
Но внезапно все круто изменилось: правовед оказался совсем не таким глупым, как мы почему-то воображали, и Ляля не только перестала над ним издеваться, но вдруг стала явно недовольна нашим отношением к нему. Непостижимо быстро они сблизились с ним. Манеры её, выражение лица, все поведение стало странным. Она избегала разговоров «по душам», и глаза её, — светлые, широко открытые, казавшиеся совсем черными, благодаря расширенным зрачкам, — стали еще больше, еще ярче… Как зачарованная, бродила она между нами, а к вечеру становилась тревожной, без причины смеялась и потом исчезла, точно в воду провалилась. Правовед исчезал с нею.
III.
Был день её ангела. Мне хотелось поздравить ее первой, и я побежала к ней ранним утром. Солнце, стояло не высоко, было еще прохладно, и цветы, которые я нарвала в своем саду, были влажны от росы. Несмотря на ранний час, Ляля уже встала. Когда я вошла, она стояла посреди своей узкой, пронизанной светом комнаты и заплетала густую русую косу. Не знаю, почему, но меня поразила ослепительная чистота этого знакомого уголка… Казалось, никогда еще не было так бело туго накрахмаленное пикейное покрывало на только что застланной постели, так свежи прозрачные кисейные занавески и так безукоризненно выбелены стены, по которым прыгал золотой солнечный зайчик.
Я бросилась ее обнимать, поздравляя, но она смотрела на меня из-под длинных полуопущенных ресниц таким рассеянным, невидящим взглядом, что, не выдержав, я стала настойчиво выпытывать:
— Что с тобой, Лялюшка? Скажи мне, — что с тобой?.. Уж не влюблена ли ты?..
И тогда, отвернувшись от меня к окну, с дрожью раздражения в голосе, она крикнула:
— Что со мной? Ты непременно хочешь это знать?.. Так вот: Я влюблена! Да, да влюблена… В этого самого… в дурака…
Я была потрясена. Я не находила слов. Лялька влюблена — как Анна Каренина в Вронского, как Виктория в Глана!.. Это было слишком ново, это наполнило меня тайным почтительным трепетом, хотя и шевелилась горечь по поводу того, что наша Ляля влюблена в недостойного.
Весь конец лета я была занята романтическими догадками, наблюдала за тем, что обрушилось на мою сверстницу, а она жила, как в чаду, никого и ничего вокруг не видя. И, казалось, никому её не остановить, даже Валерии Степановне, — недаром она не одобрительно хмурилась и сурово молчала.