Василий Авсеенко «Перл создания»

I

Биржевая карета, взятая от вокзала, привезла Каштанского к подъезду большого нового дома декадентской архитектуры.

Указав швейцару на сундук, поменявшийся на козлах, и на чемоданчики в карете, Каштанский закинул голову и оглянул затейливый фасад дома. Мелкие переплеты окон, башенка сбоку, острые ребра фонариков — как будто озадачили его.

— Лидия Владимировна Каштанская в котором этаже? — спросил он.

Швейцар ответил, что в бельэтаже.

— Это моя жена, — пояснил приезжий. — Позови дворников, и пусть внесут мои вещи.

Швейцар снял фуражку и раскланялся радостно и почтительно.

Каштанский стал подыматься по лестнице. Узенькие зеркала отразили его довольно стройную сорокалетнюю фигуру и приятное, худощавое лицо с серыми глазами, густыми усами и бородкой с чуть заметной проседью.

На второй площадке он остановился перед дверью с медной дощечкой, на которой вырезано было затейливой вязью: «Лидия Владимировна Каштанская».

Вид этой дощечки, а также и то обстоятельство, что жена не выехала его встретить и даже не выслала кареты, действовали на него неприятно.

«Очень нужно было заказывать эту вывеску… точно акушерка какая-то»… — проворчал он мысленно, и крепко надавил электрическую кнопку.

Дверь отворила миловидная горничная, тщательно причесанная, в чепчике и корсете. По ее почтительной улыбке Каштанский догадался, что его ждали.

— Барыня здорова? — спросил он.

— Барыня сейчас в ванне; просят вас обождать в столовой, — объяснила горничная. — Там и чай подан.

Каштанский заглянул в раскрытые двери гостиной, вошел в столовую, тоже оглянулся и слегка посвистал. Все, что он видел, было не только нарядно, но даже роскошно.

«Немудрено, что ей никаких денег не хватит», — подумал он.

Горничная сняла чайник с серебряного самовара и спросила, позволит ли он налить ему чаю.

— Позволю, — ответил Каштанский иронически.

Почему-то ему казалось, что с этой разряженной камеристкой надо держаться иронического тона.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Женей, — ответила горничная.

— Женей! — скажите, пожалуйста! Значит, Евгенией?

— Да-с, Евгенией.

— И это ваше настоящее имя?

Девушка слабо усмехнулась.

— Как же может быть не настоящее! — сказала она. — Извините, сударь, теперь мне надо к барыне.

И, кокетливо поводя плечами, скрылась в коридоре.

Каштанский выпил стакан чаю, выкурил папиросу и, соскучившись, пошел осмотреть квартиру. Все то же впечатление роскоши как будто неприятно озадачивало его. Везде затейливая мебель, дорогие ковры, бронза, изящные безделушки. В будуаре, на мольберте, большой подрамок, задернутый тафтой. Из-за маленькой двери розового дерева слышался слабый шорох.

Каштанский постучался.

— Лида, ты здесь? — окликнул он.

— Здравствуй, Пьер, — отозвался голос жены. — Я сейчас. Подожди меня в столовой, я приду пить шоколад.

— Нельзя ли поскорее?

— Теперь скоро. Меня массируют. Подожди.

II

Прошло минут двадцать. Женя принесла в столовую фарфоровый прибор для шоколада и вазу с бисквитами.

— Массажистка ушла уже; сейчас и барыня выйдут, — сообщила она ласково-утешительным тоном.

Каштанский ощутил чрезвычайно приятный запах ириса и едва уловимый кружевной шелест. В ту же минуту две узкие, беленькие ручки легли ему на плечи, и на лбу, в том месте, где начиналась лысина, он почувствовал поцелуй.

Он встал и, схватив ласкавшие его руки, быстро оглянул стоявшую перед ним женщину.

Он знал каждую мельчайшую черту в ее наружности. Продолговатое с несколько широким подбородком лицо, продолговатые глаза восточного рисунка, тонкий нос с едва заметной горбинкой, яркие губы, один уголок которых забавно подтягивался кверху, бархатная родинка подле этого уголка, темные, но не черные волосы, густо нависшие над низеньким лбом, — все это было знакомо Каштанскому, как неотступный облик, навеки отпечатавшийся в его душе. И тонкая, гибкая фигура, немного широкая в покатых плечах, с ласковым изяществом линий и упругою зрелостью форм, была неотступно близка ему. Он знал, что в этой фигуре, в этом облике не найдет никакой перемены. Его взгляд с некоторой озадаченностью остановился только на коротеньком, кружевном халатике жены и прозрачных складках лиловатого батиста, мягко струившегося по сквозившим под ним ногам. От этого странного наряда на него пахнуло изнеженным культом тела, в котором сказывалась вся природа молодой женщины.

— Из-за ванны ты не приехала меня встретить, — сказал он тоном шутливого упрека, целуя ее в уголок рта.

— А как ты думаешь! Ванну я не могла отложить, у меня сейчас сеанс, — ответила Лида.

— Какой сеанс? С тебя пишут портрет?

— Ну, да. Я давно хотела иметь такой портрет. Я покажу тебе. Но только… ты, пожалуй, бранить меня будешь…

— Очень дорого?

— Дорого? Конечно. Боярцев дешево не берет. Но я не про то… Кстати, ты ведь пошутил, когда писал, что не станешь платить моих долгов? Это было такое гадкое письмо… Я даже плакала.

И она подняла на мужа свои египетские глаза с таким выражением, как будто соглашалась простить его, но с тем, чтобы никогда вперед этого не было.

Лицо Каштанского сделалось серьезно.

— Об этом мы еще поговорим, — сказал он. — Эти наши дела надо, наконец, привести в порядок. Я должен был в горячее время бросить завод, уехать с приисков, — а у меня нет управляющего, все дело оставлено на простого артельщика. Но надо же было убедить тебя, что нельзя продолжать таких безумных трат. Ведь я разорюсь, — понимаешь, разорюсь!

Лида, наклонясь над столом, прихлебывала маленькими глотками шоколад и откусывала бисквитик ровными, белыми, влажными зубами. Глаза ее с виноватой смешливостью поглядывали на мужа из-под нависшей космы волос.

— Но когда все так дорого, Пьер! — сказала она, поведя сквозившим из-под кружев плечом. — За порядочную обстановку пришлось так много заплатить. А потом туалеты… Ты же понимаешь, что красивой женщине надо много, много дорогих тряпок.

— Ты наделала на двадцать тысяч долгов. Я даже не могу себе представить, откуда их столько набралось у тебя. Ведь я так много посылал тебе… — напомнил Каштанский.

— Как ты странно рассуждаешь, — возразила Лида. — Если сосчитать чуть не за целый год, всегда очень много выйдет. Ведь я здесь с прошлой зимы. А как ты думаешь, сколько стоит мой автомобиль? Не хотел же ты, чтоб я тут как какая-нибудь чиновница устроилась… Но не будем об этом говорить. Пойдем, я тебе покажу что…

Она встала и просунула обнаженную до плеча руку под локоть мужу.

— Только ты не брани меня… Ведь, не виновата же я, если у меня такое красивое тело, что я сама от него с ума схожу… — продолжала она, ведя мужа в будуар.

Там она подошла к мольберту и сорвала с подрамка покрывавшую его тафту.

Каштанский обомлел.

Перед ним был портрет жены во весь рост, в натуральную величину. Прислонясь одним плечом к спущенному восточному ковру, она стояла… заложив руку под голову, спокойная, почти строгая, целомудренная и торжествующая. Мягкий серебристый свет обливал ее тело и складки сброшенной к ногам драпировки.

Каштанский отступил и бросил на жену изумленный взгляд.

— И ты так позировала? — спросил он.

— Разумеется, это с натуры, — ответила Лида и прижалась к мужу, не сводя с портрета восхищенного взгляда. — Но посмотри же, как это прекрасно, как удивительно прекрасно!

Каштанский поднял подрамок, перевернул его оборотной стороной и набросил упавшую на пол тафту.

— Может быть, и прекрасно, но только… я нахожу, что это уже слишком, — сказал он с краской в лице, волнуясь. — И я решительно не позволяю продолжать эти сеансы.

Лида взглянула на него боком, усмехаясь.

— Какое же ты имеешь право не позволить? Разве это не моя красота? — сказала она.

И, отмахнув широкие кружевные рукава, она положила обе руки ему на плечи и прижалась к нему всем телом.

— Пьер, ты еще очень глуп… ты еще совсем глуп, — шептала она, щуря свои продолговатые глаза с длинными, щекотавшими ему лицо, ресницами.

III

Каштанский избегал встретиться с Боярцевым и чувствовал себя неловко, когда нечаянно столкнулся с ним после сеанса.

Художнику на вид было лет тридцать пять. Худощавый блондин, с розоватой кожей лица и мелкими, очень приятными чертами, он производил серьезное, даже внушительное впечатление. В прозрачных серых глазах его таилась скрытная и спокойная самоуверенность.

— Ваша работа скоро будет окончена? — с некоторым усилием над собою обратился к нему Каштанский.

Боярцев оглядел его с нескрываемым любопытством.

— Будуарчик-то этот уж очень неудобен для работы, — ответил он. — Свет какой-то фальшивый. Ну, а с другой стороны, когда имеешь дело с такой царственной натурой… вы понимаете, хочется не уступить ей. Настоящая схватка завязывается.

— Схватка с моей женой? — повторил за ним Каштанский.

По блеснувшему взгляду художника он догадался, что сказал какую-то глупость.

— С природой, — объяснил Боярцев. — Хочется не отстать от нее. Ну, и подрабатываешь понемножку. Задача-то уж очень увлекательная. Кажется мне, однако, что справлюсь. Эх, вот только беда: ведь, пожалуй, не согласитесь на выставку послать.

— Еще бы недоставало! — произнес почти с ненавистью Каштанский. — Если б я был здесь, то вообще не допустил бы этой дури.

Боярцев снисходительно усмехнулся.

— Да, на этот счет разные точки зрения, — сказал он. — А между тем за границей дамы из общества часто позируют. Там понимают искусство.

— Не буду спорить, — отрезал Каштанский и, не протянув руки, вышел из комнаты.

В дверях он столкнулся с молодым человеком в бархатном пиджачке и узеньких брюках, коротко остриженным, с маленькими подвитыми усиками.

— Что вам угодно? — без всякой приветливости обратился к нему Каштанский.

— Дать урок, — ответил молодой человек, показывая два ряда превосходных зубов.

— Кому? Какой урок?

— Лидии Владимировне.

— Моей жене? Чему же она у вас учится?

Узнав, что перед ним муж ученицы, молодой человек отвесил почтительный поклон.

— Я прохожу с вашей супругой балетные танцы, — объяснил он. — И мэнтьен, само собою.

— Лидия Владимировна учится балетным танцам? — повторил с крайним недоумением Каштанский.

— Так сказать, элементам танца. Больше, собственно говоря, мы занимаемся пластическими позами, — ответил танцовщик.

— Гм! — неопределенно произнес Каштанский и, посмотрев на учителя, отошел не прибавив ни слова.

У него не было своей комнаты. Вся довольно большая квартира так была загромождена мебелью, что он мог только отвести себе уголок в одной из гостиных. Там он поставил дамский письменный столик, за которым ему совсем неудобно было заниматься, и большое, мягкое кресло из спальной.

В этом кресле он расположился, сгорбившись и барабаня ногтями по столику.

Из большой гостиной, через ряд комнат, до него доносились то звуки скрипки — учитель, очевидно, привел с собою музыканта, — то четко выговариваемая команда:

— Раз, два, три! Раз, два, три!

Затем голос учителя понижался, и слышался словно членораздельный шорох:

— И че-ты-ре…

Потом все затихало, и только скрипка что-то мурлыкала слабо и протяжно.

Каштанский слушал, барабанил ногтями по столу, и чувствовал, что все более расстраивается.

Было ясно, что необходимо переговорить с женой… обо всем этом. Но он не находил, какого тона держаться. И у него не было никакого решения.

Сладить с женой ему никогда не удавалось. Она с самого начала показала, что над нею нет и не может быть его воли. Она защищалась какою-то раздражающею, органическою неподвластностью. Ей было все равно. У нее была своя «дурь», в которую она уходила, как улитка в свою раковину. И Каштанский с досадой, почти со злобой ощущал в этой дури какой-то ядовитый соблазн, протекавший отравою по его нервам.

Послышался слабый шорох шагов по ковру. Каштанский повернулся в кресле. Лида шла к нему, раскрасневшаяся, немного утомленная, в своем кружевном матине и каких-то странных шальварах, очевидно, нарочно сделанных для танцевальных уроков.

Каштанский подкинул головой и развел руками, желая выразить ироническое недоумение.

— Час от часу не легче! Ты уже в балерины готовишься? — сказал он.

Лида усмехнулась и присела на то же кресло, в котором он сидел.

— Не совсем. А впрочем, почему я знаю? — ответила она. — Я думаю, что балет должен притягивать красоту. И мне хочется уметь управлять пластикой своего тела.

— Какое громкое выражение! — с иронией произнес Каштанский. — Но приятно узнать, что в балерины ты еще не готовишься.

— Очень трудно. Упустила время. И в балете слишком много рутины. Я придумала бы что-нибудь более реальное, — ответила Лида. — Эти балетные юбочки и трико хороши только для пластики второго сорта.

Каштанский продолжал иронически поводить губами и бровями.

— Так-с. Что ты обладаешь пластикой первого сорта, я не спорю. Но ведь не фигурантка же ты, и мне кажется… мне кажется, тебе следует, наконец, подумать, что все это довольно неприлично, — сказал он с заметным раздражением. — Позировать в виде миологической фигуры, брать уроки пластических поз и балетных танцев — ведь это же ни на что не похоже!

Лида смотрела на него в упор своими продолговатыми глазами и ласково усмехалась.

— А разве не хороша моя поза на портрете? И согласись, что Боярцев умеет писать тело, — сказала она спокойно.

— Может быть. Но для этого существуют натурщицы.

— Где же это такие натурщицы? Ты ничего, ничего не понимаешь. Тебе, кажется, что я — хорошенькая женщина, и больше ничего. Но ты ошибаешься. Природа, может быть, раз в сто лет создает такое тело. И тебе, кажется, что такое тело может исчезнуть, разрушиться, не увековеченное искусством? А я нахожу, что красота обязывает.

— У тебя это пункт помешательства.

— Пускай. Дорого бы дали другие женщины, чтоб иметь такой же повод для помешательства…

Лида прижалась щекой к губам мужа и проговорила, жмуря глаза:

— Пьер, ты глуп. Ты ужасно глуп…

IV

Каштанский предполагал, что приехал в Петербург ненадолго. Он оставил в Баку большое нефтяное дело и очень мало денег в кассе. С деньгами вообще у него было много затруднений. Жена тратила без счету и еще делала долги. Вот и теперь, надо было заплатить за нее тысяч двадцать. Такой суммы у него не было. А в Баку остался вексель, по которому его артельщик должен был уплатить из поступлений. Хорошо, если он сумеет собрать эти поступления.

Поездку в Петербург Каштанский предпринял именно для того, чтоб устроить дела. Надо было достать денег и, самое главное, как-нибудь положить предел расточительности жены. Нельзя же, в самом деле, чтобы вся нефть утекала в карманы петербургских поставщиков роскоши.

Задача оказалась сложнее, чем он думал. Денег Каштанский достал, но их не хватало. Двадцать тысяч — это только по старым счетам; а каждый день появлялись новые. За автомобиль было недоплачено десять тысяч. Три тысячи надо было отсчитать Боярцеву. Соболью ротонду жены съела моль, и Лида уже присмотрела новую, в две тысячи. И так все больше и больше.

Каштанский чувствовал, что запутывается. Но это как будто мало смущало его. Он гораздо сильнее ощущал на себе мучительное давление другой, более страшной путаницы, которая как-то сама собою вырастала из клубка его личной жизни.

Он думал, думал, и ни до чего не мог додуматься.

Ни продолжать, ни разорвать.

Да и какое можно было принять решение, когда перед ним то развертывалась, то смыкалась новая загадка.

В отношениях его жены к Боярцеву было что-то непонятное для него.

Лида говорила: «Но это так просто».

А его мысль никак не могла осилить этой простоты.

«Потому что вы все развратники», — поясняла Лида.

Отдавая ей три тысячи, чтоб заплатить Боярцеву, Каштанский сказал с облегченным сердцем:

— Очень рад, что с этой глупостью покончено. Теперь закажем раму, перенесем портрет в спальную, и хорошенько его чем-нибудь законопатим.

Лида, смеясь, покачала головой.

— Я вовсе не для того снималась, чтоб «законопатить», — возразила она. — Когда портрет будет поставлен в спальной, я буду целыми часами просиживать перед ним. Но дело в том, что он вовсе еще не окончен.

— Еще не окончен?

— Боярцев недоволен тоном. В нем мало серебристости. Он будет прокладывать новые лессировки.

Каштанский раздраженно передернул плечами.

— Тебе самой не надоели эти сеансы? Ведь это, наконец, чёрт знает что такое! — произнес он.

Лида смотрела на него и смеялась.

— Ты никак не можешь поставить себя на мое место, — сказала она. — Мне доставляет наслаждение позировать. Сознавать, что кисть большого художника перевоплощает мою красоту, возводит ее в перл создания, обожествляет… Нет, конечно, ты никогда не поймешь этого.

Каштанский все более раздражался.

— Я вот понимаю, что у этого большого художника интересная рожица, и что он делает тебе влюбленные глаза, — проговорил он. — И, конечно, он готов без конца «накладывать лессировки», потому что ему приятно лакомиться видом красивого женского тела.

Лида еще веселее рассмеялась.

— Разумеется, ему приятно, — сказала она. — Он — эстет. На этих сеансах мы сливаемся в обожании совершенных форм. Это своего рода священнослужение.

— Языческое?

— Предположим.

— Но языческие священнослужения не отличались целомудрием.

Лида прищурилась, повела плечом и не отвечала.

Каштанский схватил ее за руку. На лице его выступили красные и желтые пятна.

— Отдай Боярцеву деньги и пусть он убирается в чёрту! — почти прокричал он. — Чтоб не смел он больше приходить сюда…

Лида взглянула на него боком, сделала несколько шагов, чтоб уйти, но вместо того тихо опустилась в глубокий угол диванчика. Лицо ее сделалось серьезным.

— Ты ничего не умеешь сказать, кроме глупости, — произнесла она спокойно. — А знаешь, о чем я теперь мечтаю? О двух вещах. Во-первых, весной мы поедем в Италию… или я одна поеду… и там сделают мою статую, из белого мрамора. Здесь нет таких скульпторов. Статуя во весь рост, божественно-нагая…

— Сумасшествие! — вырвалось у Каштанского. — А во-вторых?

Лида медленно повела мечтательным взглядом.

— А еще я думаю… неужели нет такого театра и такой пьесы, где красота могла бы выступить со своими царственными правами? — продолжала она. — Какой-нибудь экзотический сюжет… полуфантастическая декорация… пластические позы или мистический танец… Неужели люди не умеют додуматься до этого?

Каштанский пожал плечами.

— Сумасшествие! — повторил он.

V

Разговоры на ту же тему раздражали Каштанского, но он убеждался, что они непременно будут возобновляться, пока он находится здесь, в этой странной квартире, напоминавшей ему храм, воздвигнутый языческой красоте. Весь день Лиды наполнялся так, как будто тут в самом деле все служило какому-то установленному культу. Продолжительная возня в ванной, куда являлись массажистка, «маникюрша» и «педикюрша», кружевной матине, сеансы Боярцева, танцевальные уроки, неприличные фуляровые халатики, в которых Лида принимала гостей, — все это беспрестанно раздражало Каштанского и заставляло его добиваться какого-то беспокоившего его ответа.

— Ведь это неприлично, о тебе Бог знает что будут говорить, — замечал он жене.

— И будут любоваться мною, — спокойно возражала Лида.

— Этим все решено?

— Разумеется. Неприличными могут быть только некрасивые женщины.

— А красивым все разрешается?

Лида смеялась, сохраняя в лице выражение достоинства.

— Что такое я разрешаю себе? Я еще никому не позволяла даже поцеловать себя, — возражала она.

— Ну, не знаю, что лучше: целоваться или показываться в таком виде, как ты.

— Не знаешь? Как это странно!

И Лида смеялась уже совсем весело.

— Я выгоню Боярцева, — возвращался к своей угрозе Каштанский.

— Тогда мы будем продолжать сеансы в его мастерской. Он будет очень рад: там гораздо больше свету.

— Но если я не позволю?

— Как же ты можешь не позволить?

И Лида взглядывала на мужа с таким искренним удивлением, что Каштанскому самому казалось в высшей степени непонятным: как, в самом деле, он не позволит?

Раз он решился договорить до конца.

— Ты забываешь, что если я уеду в Баку и не вышлю тебе денег, то все эти твои безумства разом оборвутся, — заявил он.

Лида спокойно покачала головой.

— Нисколько. Оборвутся только наши отношения, — ответила она. — Неужели ты не понимаешь, что над красотой нет власти?

Нет, он давно это понял. Но в этом и заключалась его трагедия.

Хуже всего, что у него одинаково не было доверия ни к жене, ни к своим подозрениям. Ничего нельзя было прочесть в глубине ее бархатных зрачков. И ничего не говорили ни ее веселое самообладание, ни разлитый во всем существе ее соблазн.

«Целомудренный соблазн… разве это не дико?» — спрашивал Каштанский сам себя, раздражаясь замкнувшейся перед ним загадкой.

Он готов был унизиться до подслушиванья, до подсматриванья. Но горничная Женя постоянно вертелась подле опущенной портьеры будуара, словно охраняя тайну священнодействия и безопасность прекрасной богини.

Раз он все-таки услышал капризно вырвавшееся восклицание Боярцева.

— Не понимаю я нас обоих! Пигмалион наверное разбил бы статую Галатеи, если б в ней не проснулась женщина. И мне хочется разорвать этот проклятый холст.

В ответ послышался тихий смех Лиды.

— Чем же я виновата, если вы не Пигмалион, — сказала она.

Что-то слабо затрещало и стукнуло, как будто художник переломил кисть и отшвырнул ее.

Лида опять засмеялась, и Каштанскому показалось, что этот смех был веселее и задорнее.

Он вышел в большую гостиную, через которую должен был проходить Боярцев, и, когда тот появился, направился прямо к нему.

— Я смотрел вашу работу. Она окончена, — сказал он.

— О, нет, не совсем еще, — наивно возразил художник.

— Она совсем окончена, и по надо больше ни одного мазка, — повторил Каштанский, глядя на него в упор.

— Как вы можете судить! — оскорбленным тоном произнес Боярцев. — Этот портрет я хочу возвести в перл создания.

— Вы же сейчас хотели разорвать его?

Боярцев видимо смутился. Он догадался, что его разговор был подслушан. Но глаза его сейчас же самоуверенно блеснули.

— Надо же чем-нибудь занимать модель во время работы, — сказал он. — Ваша жена утомляется, и тогда в ней нет того выражения, которого я ищу.

Он улыбнулся и показал два ряда здоровых, белых зубов.

— Нет ничего хуже, когда у позирующего является утомление, — продолжал он. — Иногда приходится чем-нибудь рассмешить натуру. А про Брюллова рассказывают, что он колол натурщиц булавками. Но это, конечно, вздор.

Каштанскому сделалось неловко. Профессиональная наивность художника обезоруживала его. Может быть, Лида потому и не стесняется позировать перед ним, что не чувствует в нем мужчины?

«Не Пигмалион?» — повторил он, усмехаясь.

И, махнув рукою, отошел.

VI

Деньги продолжали уходить. В Петербурге у Каштанского оказались деловые друзья, с помощью которых он нашел кредит в банках. Долги Лиды понемногу распутывались. Но Каштанский чувствовал, что все это не может так продолжаться. Придется опят высылать жене огромные деньги. Почему он должен разоряться на нее? Почему она живет в Петербурге, а не с ним вместе в Баку?

Когда он уезжал туда, предполагалось что он проведет там несколько месяцев, устроит дело и вернется. Но на месте выяснилось, что управлять делом из Петербурга нельзя. Выходило, что он должен жить там на холостую ногу и содержать дом в Петербурге для фантазий Лиды и для своих кратковременных приездов. А в этом доме для него не приготовили даже приличной комнаты, где ему удобно было бы заниматься.

И Лида этого не понимает. Она ничего не понимает, кроме культа своего тела.

Но ведь и он сам обращен в этот культ. Здесь, вблизи ее, он каждый день пьет сладкую отраву ее красоты. Здесь он допьяна влюблен в ее обольстительный облик, в ее голос, в ее щекочущий смех, в ленивое изящество каждого ее движения, в поблескиванье ее глубоких зрачков. Он влюблен даже в этот целомудренно-бесстыдный портрет, которым художник засвидетельствовал царственные права ее красоты.

Он хотел бы, чтобы этот портрет принадлежал ему. Он хотел бы, чтоб она действительно поехала в Италию, и чтоб великий скульптор изваял из мрамора ее обольстительно-совершенное тело.

Но чтоб этот мрамор принадлежал ему.

— Если я достану еще денег, мы съездим месяца на два в Италию, — неожиданно сказал он жене. — Спроси у Боярцева, довольно ли двух месяцев, чтоб докончить статую.

Лида радостно захлопала в ладоши.

— А, ты, наконец, понял… Ты понял, что это необходимо, — воскликнула она. — Тебе мои фантазии уже не кажутся немножко сумасшедшими? Раньше ты был ужасно глуп, Пьер.

И она засмеялась своим щекочущим смехом.

— Но эта статуя будет моя, — заявил Каштанский.

— Она будет стоять в моем храме, — возразила Лида.

Каштанский деятельно хлопотал о деньгах. Ему обещали устроить значительный кредит. Но вдруг встретилось препятствие.

— Как же это вы так? — укоризненно сказал Каштанскому знакомый директор банка. — Ведь в Баку протестован ваш вексель. Вот телеграмма у нас.

Каштанский был сражен. В свое время он писал артельщику, что необходимо уплатить по векселю. Очевидно, в кассе не хватило денег.

— Понимаете, теперь мы ничего не можем для вас сделать, — добавил директор.

— Не можете? — переспросил, бледнея, Каштанский.

— Сами знаете: протест! В государственном банке уже должна быть своя телеграмма. Удивляюсь, как это вы так допустили. Теперь и с другими вашими векселями и бланками пойдет разделка. Встревожились? Не хотите ли выпить стакан воды…

Каштанский в самом деле выпил стакан воды. У него жгло в груди и в висках стучало. Отвратительный призрак краха стоял перед ним и словно скалил на него зубы.

— Н-да, как же это вы допустили, — повторил директор, видимо думая о другом.

Каштанский разом встал, точно его сорвало с кресла, и, простившись, поехал домой.

Он был возбужден, как будто выпил много вина. И ему хотелось использовать это настроение, пока оно не сменилось угрюмым чувством беспомощности.

Надо сейчас же, не давая себе застыть, кончить так или иначе…

У Лиды был урок балетной пластики. Каштанский постучал в закрытую дверь.

— Мне надо говорить с тобой, — сказал он.

— Что такое? Ты видишь, я занята, — послышался недовольный голос жены.

— Скорее!

Каштанский отошел в боковую гостиную, где ему был отведен уголок, и несколько минут ходил по ковру, задевая за изогнутые ножки кресел и затейливые столики с безделушками.

Лида вошла торопливыми шагами, придерживая складки прозрачного хитона, подпоясанного широкой лентой. Ее гибкий торс сквозил под этой струящейся газовой волной.

Каштанский посмотрел на нее с головы до ног, и в губах его мелькнуло презрительное движение.

— Отдаю справедливость… но только придется с этим кончить, — сказал он с поднявшейся в нем злостью.

Он в эту минуту в самом деле ненавидел и ее красоту, и наивное бесстыдство влюбленной в свою красоту женщины.

Лида вопросительно взглянула на него.

— Я не нравлюсь тебе в таком виде? — спокойно произнесла она, подняв руки, чтоб поправить плохо державшуюся античную прическу с золотым обручем.

— У меня скверные новости, — сообщил вместо ответа Каштанский. — Очень скверные.

— Например? — уронила Лида — и, осторожно, оберегая свой воздушный хитон, опустилась на низенькое кресло.

— Я разорен. Или вернее, — у меня кризис, и мне надо много времени, чтобы выйти из него, — объяснил Каштанский. — Во всяком случае, я должен сейчас же перестроить весь свой бюджет. Мы не можем тратить и десятой доли того, что тратим.

— Как это — десятой доли? — спросила, сближая брови, Лида.

— Так, что если мы расшвыряли пятьдесят тысяч, то будем жить теперь на пять.

Лида улыбнулась.

— Квартира стоит три тысячи. — сказала она.

— Надо ее сдать. Мы будем жить в Баку, и очень скромно, — объяснил Каштанский.

— Какие глупости! — возразила Лида. — Я здесь так хорошо устроилась. Ты же говорил, что мы едем в Италию?

— Лет через пять, может быть.

Лида всплеснула руками.

— Но ты удивительно глуп, Пьер. Разве я могу через пять лет сохраниться совсем такою, как теперь? Еще в туалете, может быть; но для скульптуры!

— Э, ты, кажется, в самом деле помешалась, — с досадой воскликнул Каштанский. — Пойми, что у меня нет денег, и долго еще не будет. И поэтому, квартиру надо, сдать, обстановку продать, автомобиль продать, со всякими сеансами и уроками кончить, о фантастических туалетах позабыть, и ехать в Баку, где я буду работать, как каторжный, а ты… ты, конечно, будешь скучать.

Лида нагнула голову и молча, внимательно рассматривала свои отполированные розовые ногти. По лицу ее бегали тени.

— Не нарочно же я подвел себя под крах, — произнес смущенный ее молчанием Каштанский. — Я сам не меньше тебя страдаю.

Лида встряхнула головой и усмехнулась уголком рта.

— Какие глупости! — сказала она, — Никогда я не поеду в Баку.

Ее голос прозвучал спокойно и твердо. Каштанский покраснел, потом побледнел.

— Что же ты будешь делать? — проговорил он сорвавшимся голосом.

Лида повела недоумевающим взглядом.

— Не знаю. Но не могу же я… ты сам понимаешь, что я не могу, — ответила она. — И наконец… Это бессмысленно. Когда в какой-нибудь неаполитанской нищенке встречают формы Дианы, ей строят храм.

— Вот что! — произнес Каштанский, все более бледнея.

— Даже чтоб выбросить богиню из храма, надо сперва изваять ее статую, — продолжала мечтательно Лида. — Ты думаешь, что какие-нибудь силы могут заставить меня забыть свою красоту? Похоронить ее где-то в Баку, вместо того, чтобы наполнить ею мир? Да никогда! Я выступлю на сцену, на эстраду, куда угодно… отдам свой портрет на выставку… Но спрятать себя — никогда!

Каштанский смотрел на нее с ненавистью.

— Я сегодня уезжаю, — сказал он коротко.

И отошел, задыхаясь и с усилием переставляя ноги.

VII

Скорый поезд громыхал по рельсам уходя в пустынную темноту ночи.

В маленьком купе Каштанский, облокотившись на чемоданчик и вытянув ноги, курил сигару. Благовонная гавана медленно таяла, наполняя голубоватым дымком узкую клетку вагона. В этом дымке как будто кружилась, завивалась кольцами и таяла бесконечно возобновлявшаяся мысль.

Она вся заключалась в сознании потери — одной только потери. Крах не смущал Каштанского. К предстоящей тяжелой и длительной ликвидации его он относился с тупым безразличием. Но та потеря, которая олицетворялась в Лиде, действовала на Каштанского, как принятый яд. И он ощущал в себе странное замирание, как будто в нем разрушались клеточки и высыхали соки.

Он ненавидел эту обольстительную, сумасшедшую, влюбленную в свою красоту Лиду. И продолжал сам быть влюбленным в ее красоту.

В голубоватой темноте вагона неотступно присутствовал ее соблазнительный облик. Каштанский словно чувствовал бархатную глубину ее зрачков, разбегающуюся волну волос, приподнятый уголок губ, дивно-совершенные линии тела и целомудренную дерзость прозрачного хитона, в котором видел ее в последний раз.

В плавном громыхании поезда Каштанскому как будто слышался ее щекочущий смех.

«А может быть, я в самом деле ужасно глуп, как она любила выражаться? — думалось ему между двумя затяжками сигары. — Может быть, она не ошибается, считая права своей красоты выше прав нашего ограниченного эгоизма? Все равно. Но только я… я не могу. Да и не нужно».

В Любани кондуктор спросил, приготовить ли постель.

— Нет, я не буду ложиться, — отказался Каштанский.

Он вышел в буфет, спросил бутылку красного вина, и медленно выпил стакан. Вино оказалось кислое.

«Последняя неудача», — подумал Каштанский, и усмехнулся.

Вернувшись в купе, он раскрыл чемоданчик и вынул из бокового отделения склянку с желтоватою жидкостью. Отвертел пробку, понюхал и приставил склянку к губам.

«Отличное средство. Сердце понемногу перестает биться, и конец», — ободрил он сам себя и, не торопясь, бережно высосал все содержимое склянки. Потом опустил окно и вышвырнул пузырек.

Утром, в Клину, Каштанского нашли мертвым. Но никому не пришло в голову самоубийство.


Мечты Лиды как будто осуществляются. Она выступила в Берлине в каком-то экзотическом танце и имела успех. Потом выступала в Вене, и тоже с успехом. Там был выставлен и ее портрет работы Боярцева. Венские журналисты написали о ней, что она — перл создания, и портрет — тоже. Но немецкие восторги не удовлетворяют Лиду. Она хочет показать себя в Париже и Лондоне. А затем — Италия и воплощение в мраморе.

— Но ведь это не конец, — говорит влюбленный в нее американец.

— Больше я ничего не желаю, — возражает Лида.

— Нет, не конец, — настаивает американец. — Когда статуя будет готова, надо построить для нее мраморное капище на берегу моря.

— С хорошенькими жилыми комнатами, — спрашивает, улыбаясь, Лида.

— Yes, — отвечает американец.

1909 г.