Наталья Резникова «Лялька»

IX.

С моей последней встречи с Лялей прошло двадцать лет, и вот в больницу, в которой я работала, привезли новую больную.

— Она вряд ли может платить, но она очень плоха. Надо бы положить ее в отдельную палату.

— Как фамилия? Я спрошу главного врача.

Сиделке пришлось повторить два раза имя и фамилию больной… Несмотря на то, что прошла молодость, пережита была война, революция, беженство, — воспоминания моей юности обступили меня.

«Лялька! Неужели Лялька?..»

— Я все сделаю, — сказала я с трудом. — Чем она больна?

— Гнойный плеврит, — ответила сиделка невозмутимо.

X.

В палате душно пахло лекарствами, и было полутемно, горела лишь маленькая лампочка под зеленым абажуром. Сиделка встала мне навстречу и сказала почтительным шепотом, которым говорят у постели умирающих:

— Без сознания… Может, до утра протянет, — не больше.

Я подошла к постели. Толстое серое одеяло точно никого не прикрывало, до того маленькой и худой стала Лялька. Неужели можно было так измениться?.. Тут, у её постели, я забыла, что прошли годы, что давно ушла от нас молодость. Я помнила, я все еще видела Ляльку прежнюю, цветущую Ляльку… Ничего от неё не осталась, ничего! Только ресницы, смокшие от пота, торчали острыми стрелами на подтянутом лице, на котором лежали синие смертные тени. И казалась она уже не живой, — лишь в груди клокотало, и вырывались хрипы.

Я нагнулась и смочила её сухие, бледные губы водой.

— Надо бы за доктором послать… Может быть, укол сделать? — отошла я к окну, к сиделке.

— Недавно делала… Скоро обход будет. Все равно, не поможем.

Мы замолчали.

В тишине Лялин хрип становился все громче, все зловещее.

Я вдруг явственно увидела Ляльку рядом с Давыдовым. Её преображенное любовью лицо… Может быть, и сейчас, в забытьи, она видит его, тоскует о нем?

— Что, — спросила меня сиделка, складывая газету, — пойдете сегодня на концерт Давыдова? Последний концерт…

Я вздрогнула, потому что сейчас было произнесено вслух имя, которое витало в этой комнате. Инстинктивно оглянулась на Лялю и вся похолодела: тускнеющие её глаза раскрылись, ресницы вздрагивали.

«Неужели? — подумала я. — Нет, не может быть, мне показалось!»

И, чтобы проверить, я ответила громко:

— Да, сегодня вечером Давыдов поет в последний раз.

Ляля подняла руку и провела ею по лбу к волосам прежним, памятным мне жестом, точно отгоняя от себя что-то мучительное, неотвязное; застывающий взгляд её остался устремленным в нашу сторону.

XI.

На концерт Давыдова я пришла совершенно убитая. Мысль о Ляльке не оставляла меня. Со сцены несся все еще прекрасный, единственный по окраске и тембру голос, так же высоко была закинута голова в ореоле уже седых волос, только брови нависли сильнее, и глубокие складки упали от носа к губам.

Гремели аплодисменты, восторженно ревела толпа, теснясь к эстраде, сыпались на сцену цветы, как пятнадцать, двадцать лет назад…

В эту минуту, может быть, Ляльки уже не было на свете… И почему-то мне хотелось плакать.

Разве не умерла она уже давно, с того самого дня, как потеряла его? И что такое смерть тела по сравнению со смертью души? И не стоило ли умереть ради того, чтобы однажды испытать счастье?..

Давыдов пел на бис известный романс о смерти, которая на страже, которая уже близка… Почему? Неужели он почувствовал, что распростерла она крылья над той, которая когда-то была радостью?.. Или он думал о своей смерти?

Занавес сдвигался и опять раздвигался. Давыдов наступал на цветы, кланялся, прижимая руку к сердцу, улыбался своей пленительной улыбкой, величественный даже в своей старости. А Ляльки уже не было среди живых…