Александр Федоров «Падающие листья»

(Из осенних мотивов)

I

Осенние листья опадали.

Чего не успели сделать осеннее ненастье, дожди и холодные ветры, беспощадно пытавшиеся сразу оборвать все деревья, — гораздо успешнее довершил тихий, теплый и солнечный осенний денек, прощальной ласке которого покорно и безропотно уступал лес.

Расцвеченный багряными, фиолетовыми, золотистыми, зелеными и оранжевыми тонами, весь пронизанный и обласканный солнечными лучами, лес спокойно и величаво покорялся своей участи, как эпикуреец, который, готовясь умереть, облекается в разукрашенные драгоценными каменьями и золотом пурпурные одежды и засыпает, опьяненный, в объятиях нежной и любящей красавицы.

Высокие, стройные березы, стволы которых кое-где на солнце казались выкованными из серебра, стояли пожелтелые, точно опаленные огнем; черемуха, вяз, ольха, липа также пожелтели и побагровели, как будто кровь прилила к их листьям от последних усилий удержаться на своих ветвях. Даже дубы и тополя, долго не поддававшиеся ни гневу, ни ласке небес, в это солнечное утро как-то ослабели и сразу поблекли, как первую дань смерти, уронив несколько совсем почти зеленых листьев с ветвей.

Больше всех облетели клены, но и другие деревья также поредели значительно, и сырая набухшая земля везде была покрыта, точно полинялой и ветхой погребальной парчой, мягкими опавшими листьями, издававшими запах старого виноградного вина, которое даже сквозь бочку ощущается в погребе. К этим опавшим и примятым дождями листьям то и дело слетали новые и блестели на них разноцветными заплатами.

Листья срывались с веток и, как бабочки, дрожа и повертываясь в воздухе, медленно падали на землю. Попадая в полосы солнечного света, яркими пятнами блестевшего на земле, листве, стволах и ветках, захваченных на пути, эти листья, просвечивая насквозь, как будто останавливались на мгновение и затем неохотно опускались вниз. Иногда они задевали за попутные ветки и листья, но ненадолго удерживались на них, отчего в осенней лесной тишине тихого солнечного дня слышался шорох, похожий на печальные вздохи леса.

Кроме этих вздохов, осенняя лесная тишина нарушалась стуком дятла, настойчиво и внимательно выстукивавшего старый березовый ствол, коротким свистом зябликов да быстрой перекличкой пеночек, перелетавших с ветки на ветку.

К этой тишине и ее несложным звукам как-то удивительно подходили позвякиванья поддужных бубенчиков шагом переступавшей по испорченной лесной дороге тройки. Взглянув на экипаж, который обречена была тащить тройка, нельзя было не улыбнуться: это была огромная, старая коляска, обитая внутри когда-то красным сафьяном, с поместительным ящиком позади, приспособленная, по-видимому, для кругосветного путешествия. На козлах сидел старый, с сухим крошечным лицом кучер Кузьма в теплом армяке, обладавшем свойством превращать сразу сухопарого и маленького человека в еле двигавшегося толстяка. И коляска, и вытертый армяк, о первоначальном цвете которого нельзя было даже догадаться, да, пожалуй, и сам кучер были, вероятно, однолетки и появлялись на свет только в особо торжественных случаях. Одним из таких случаев был приезд Вадима Петровича Лабутина к своей матери, небогатой помещице, безвыездно хозяйничавшей на своем хуторе.

Лабутин уж лет пять не был у матери, хотя и собирался к ней каждую осень, вздыхая в редких письмах к ней о ней самой и о «родных сердцу местах».

Но, вероятно, и этою осенью он не столько по влечению, сколько по традиции предпочел бы вместо деревенской глуши поехать за границу, если бы не получил телеграммы от матери, настойчиво просившей его приехать к ней «по семейному неотложному делу». Не понимая, о каком семейном деле идет речь, но и не придавая особого значения этой телеграмме, Лабутин, однако же, не захотел отказать матери, немедленно собрался, благо не случилось своих неотложных дел, и после двадцативосьмичасового добровольного плена в первоклассном вагоне курьерского поезда высадился на станции Линьки, где его и ожидала эта историческая коляска.

Он с особенным удовольствием вдыхал крепкий осенний аромат леса, в котором самая сырость была ему приятна, и от этого аромата в его крови поднималось легкое брожение, смутно волнующее и бодрящее. Необычайная для слуха, привыкшего к вечному шуму, тишина и спокойствие охватили его и сразу отделили от деловой и праздной столичной сутолоки. Лабутин был доволен, что попал сюда, и мысленно давал себе слово впредь ездить отдыхать домой, а не за границу, где вместо отдыха приобретается новая накипь бестолковой, бездельной и опять-таки суетливой жизни.

«Славно здесь… славно…» — думал он, немножко грустя неопределенною, но хорошею и светлою грустью, рассеянно слушая лесные звуки и поглядывая на радужные краски леса.

«Осень… совсем осень… — Лабутин вздохнул при этом. — Как это у Пушкина сказано?.. Осенняя пора, очей очарованье… и дальше… Мне мил… Гм… гм… как же дальше-то?.. Чахоточная дева…»

Ему очень хотелось припомнить это стихотворение, но кроме сравнения осени с чахоточной девой с каким-то румянцем на щеке, ничего припомнить он не мог. Жаль!

«Забыл! — с досадой сознался Лабутин. — А ведь было время, когда я знал это стихотворение, да и одно ли это!.. Любил поэзию и упивался стихами. Что же значит, что я так отбился от этого? Дела, что ли, или уж стареть я начинаю?»

Но дела были и прежде, он даже относился к делам с большею горячностью, чем теперь, а между тем они не мешали ему не только читать и перечитывать любимого поэта, но и следить за проблесками каждого нового дарования по журналам и отдельным сборникам.

Неужели это старость? Но и до старости далеко… до настоящей старости, хотя и пробилась в волосах седина, и опадают они, как эти увядающие листья… Скорее всего тут виновато… одиночество, при котором чувства мертвеют, глохнут, тратятся по мелочам и не с кем поделиться поэтическим стихом, отрывком из любимого писателя.

Лабутину приятно было погружаться в это настроение и немножко жалеть себя.

Солнечные лучи дрожали на листьях и стволах… Стучал дятел, перекликались пеночки, и, вздыхая, падали и падали увядшие листья. Несколько листочков попало в коляску, к ногам Лабутина, на колени к нему, на плечо кучерского армяка. Даже на крупе правой пристяжной чудом держался какой-то совсем красный, точно ошпаренный листок, который шевелился от движений лошади, как живой. Кузьма смахнул его вожжой, но вместо него упали два других и запутались в гриве той же лошади.

Бубенчики лениво переговаривались между собою, точно делились своими впечатлениями или что-то напоминали друг другу далекое и невозвратное.

— Чей это лес? — спросил Лабутин у Кузьмы.

Тот обрадовался, что барин, наконец, заговорил с ним, и, обернувшись к нему всем своим лицом, почтительно доложил:

— Болдыревский-с… Олимпиады Александровны Болдыревой.

— Какой такой Олимпиады Александровны Болдыревой?.. Что-то не помню… Кажется, сосед у нас был Болдырев, пьяница… картежник и охотник…

— Это точно, да только он в прошлом году скончавшись… Не в своем виде был, на охоте свалился с лошади и о пенек насмерть убился, а это удова его… — тем же радостным тоном продолжал Кузьма.

— Какая вдова? Тот, кажется, холостой был.

— Нет, за год перед смертью женились… Ишь ты, порубка-то опять какая! — указал он кнутовищем направо, где лысело беспорядочно вырубленное место. — Трудно удове-то одной… Ничего, как есть, в хозяйстве не понимает, все у ней тащут. Управляющий тащит, мужики тащут… Ей хочется самой хозяйством заниматься, да куда уж тут!..

Справа, почти из-под ноги пристяжной, раздался неожиданный хрип — фрр… — так что лошадь испуганно метнулась в сторону: куцый вальдшнеп поднялся из-под деревьев и, мелькая между ветвями, скрылся из глаз.

— Эх, и охота здесь! — воскликнул Кузьма, изнывавший без ружья, которое он пропил в лихую минуту. — Барчук здесь лущит вальшнепов за милую душу.

Барчук был младший брат Вадима Петровича, Сережа, студент-юрист второго курса.

— Вот как! А разве он охотник?

Кузьма загадочно улыбнулся.

— Надо бы еще… Почитай, дома-то не живет совсем… Олимпиада Александровна и ружьем его снабдила… покойниковым.

«А, вот оно что! Уж не тут ли и пружина семейных дел?» — подумал он со свойственною опытным адвокатам прозорливостью и спросил Кузьму:

— А что же вдова-то, молодая?

— Молодая.

— Красивая?

— Нет, виду в ней настоящего нет.

Лабутин не совсем ясно понял это определение, но не успел он спросить у Кузьмы объяснения по этому поводу, как лошади выехали на опушку. Кузьма махнул кнутом, бубенцы вздрогнули и заболтали громче, колеса завертелись сильнее, мотая приставшими к ним влажными листьями, и направо от дороги, неподалеку от леса, показалась усадьба вдовы Болдыревой: большой деревянный барский флигель, со службами и пристройками, терраса которого выходила прямо в рощу, старую и полузапущенную, а за рощей скрывался пруд и на нем — мельница. За мельницей в омуте Лабутин в детстве удил рыбу.

Вадим Петрович стал пристально вглядываться в террасу, и ему показалось, что он видит там какую-то фигуру… А может быть, это была просто занавеска… Он поспешил достать пенсне, но было уже поздно; дорога шла вниз, лошади побежали рысью, и терраса с фигурой скрылась за деревьями.

Усадьба стояла на некотором возвышении. Вниз от нее сбегали густые кусты бобовника, среди которых стояли одинокие дубы, точно присматривавшие за мелочью… За ними — степь, а верстах в двух отсюда — хутор Лабутинский, где родился и провел свое детство и лета юности Вадим Петрович.

Лабутин не без волнения всматривался в знакомые места. За пять лет никаких перемен здесь не произошло, все осталось как было: тот же небольшой флигелек, те же службы, только все как будто состарилось еще более и даже похудело.

К дому так же примыкал небольшой сад, за садом — узенькая, совсем почти пересыхавшая летом речонка, очень бурливая и широко разливавшаяся весной, за ней — поемные луга, а вдали — деревня.

Не успела еще коляска с шумом вкатиться в ворота, к бурному удовольствию шаршавой и хриплой дворняжки Полкана, как на крыльце появилась сама мать Вадима Петровича, живая и бодрая, несмотря на свои шестьдесят лет, старуха, с профилем, все еще сохранявшим следы былой красоты, и слегка приподнятым, как у сына, подбородком.

Смотря прищуренными и радостными глазами, она улыбнулась гордою и вместе с тем растроганною улыбкой, встречая этого красивого и изысканно одетого мужчину, ее сына, который поспешно выпрыгнул при виде матери из экипажа и спешил к ней, расправляя на ходу слегка отекшие от двухчасового сиденья ноги.

— Мама! Родная!..

Он крепко обнял ее и целовал ее лицо и сухие, дрожавшие от волнения руки.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — говорила она своим, всегда немного насмешливым голосом, в котором теперь дрожали слезы, и, не желая расплакаться, овладела собой и слегка отвела от себя его руки.

— Ну-ка, дай-ка посмотреть на тебя, какой ты стал, — говорила она, всматриваясь в него все еще застилавшимися слезой глазами. — Постарел немножко… Подался… Раненько… Тебе ведь еще сорока нет?

— Тридцать восемь.

— Живешь беспутно, а оттого, что холост. Нажила деток, — с шутливой иронией добавила она. — Один дожил до седых волос и все жениться не хочет, а у другого еще усы пробиться не успели, кричит: «Жениться хочу!»

— Это и есть семейное дело, о котором ты мне телеграфировала?

— А уж ты сообразил! Экий ум-то у тебя…

— Адвокатский! — закончил сын, самодовольно смеясь и следуя за своею матерью в столовую, где уже кипел на большом, стоящем посреди комнаты, столе самовар, блестел кофейник, красовалось всевозможное домашнее печенье, сливки, масло и два прибора для завтрака. Тут так вкусно и приветливо пахло, что Лабутину мгновенно припомнилось детство, и он опять душевно обрадовался, что приехал. Взглянув на верх буфета, он увидел знакомые четвертные бутыли с наливками, завязанные поверх пробок тряпочками, как будто это были те самые бутыли, что и пять, и десять, и двадцать лет назад. Так же стучали старые часы, как живое и родное этому месту и людям сердце, те же олеографии, изображавшие плоды и дичь, висели на стенах. Дверь, выходящая отсюда прямо на террасу, была открыта, и из сада пахло вялою зеленью и яблоками.

Мать видела, что он искренно всему рад, и только слезы, навертывавшиеся на глаза, выдавали ее душевное волнение.

— Ну, тут все готово… Хочешь — сейчас садись за стол, хочешь — иди умываться в свою комнату. А то баня вытоплена для тебя…

— Баня! Вот это чудесно!.. Я с наслаждением вымоюсь после вагона и через полчаса буду здесь. Надо только достать мне из чемодана белье.

— Давай ключ. Я достану.

— Ну, зачем же ты? Я сам, коли так!

— Не разговаривать! — с шутливою строгостью остановила мать, протягивая руку за ключом.

Он взял эту руку и стал нежно целовать ее, потом вместе с нею пошел в комнату, где еще стоял изрезанный его перочинным ножом стол и все, как в детстве, до последних мелочей, и видел, с каким наслаждением мать перебирала его тонкое дорогое белье, от которого даже отделялся аромат чего-то свежего и чистого.

Он было хотел заговорить с нею о деле, но она остановила его.

— После… после поговорим… Иди скорее! — выпроваживала она его в баню.

— А где же Сережа?

— В Митякино уехал, хлопотать о том, чтобы митякинский поп обвенчал его без разрешения университетского начальства, — пожимая плечами и стараясь ироническим смехом скрыть свое беспокойство и горечь, ответила старуха.

II

Красный и довольный, вернувшись из бани, где его отлично вымыл сын Кузьмы, молодой и ловкий парень, Вадим Петрович, завтракая, выслушивал от матери историю, послужившую причиной телеграммы. Все в том же ироническом тоне, со своей умной, насмешливой улыбкой на сухом лице, мать рассказывала ему, что «Сережа сошел с ума» и три дня назад объявил, что он «навеки влюблен» в Олимпиаду, сделал ей предложение, она «почти согласилась», и дело только за попом.

— Я ему объявила, что еще дело сначала за розгой, но он так распетушился, что чуть-чуть ку-ка-ре-ку не кричит. Я было уж сама хотела ехать к Олимпиаде, пристыдить ее, да думаю, что только все дело испорчу, погорячусь, не выдержу и напою ей невесть что… Вот и решила я тебя вызвать. Ты ведь адвокат известный, мужчина, ловчее это дело обделаешь.

— Н-ну, сомневаюсь, чтобы тут какой бы то ни было адвокат что-нибудь мог поделать. Перед любовью какое угодно адвокатское красноречие то же, что порох перед пламенем, — вытирая после кофе мягкие, слегка распушившиеся после бани усы, возразил сын. — Да и дело-то это очень уж щекотливое по существу. Вдруг заявиться к женщине и убеждать ее, Бог знает во имя чего, отказываться от своей любви!

Мать даже привстала на стуле при последних словах и уже без прежней насмешливости, а скорее с горячностью подхватила:

— Любовь! Какая там любовь?! Блажь одна! Сидит баба в глуши, скучает, подвернулся мальчишка, ну вот и давай ему голову вертеть, благо голова-то плохо прилажена. Да и у него разве это любовь? Смех один! Льстит ему, что на него внимание обратили, вот он и воспламенился и вообразил невесть что. Да я голову даю на отсечение, что через месяц он и думать-то об этой любви забудет, а если раньше другая баба встретится и также поманит его, так и раньше забудет… «Бог знает во имя чего!» — с удивлением и обидою вдруг повторила она слова Вадима Петровича. — Как это так ты говоришь, Вадя! Чай, я мать Сережке-то или нет? Да если бы даже и не мать была, так и то бы со стороны пожалела. Мальчишке двадцать лет, ему учиться надо, карьеру надо сначала сделать, вот как ты, а он в брачную петлю лезет! Ведь это, значит, всю жизнь и себе испортить, да и ей тоже. Ну женись на ней ты, я бы и руками, и ногами благословила тебя, ты сам себе волен, а ведь ему еще нянька нос должна вытирать. Наконец, она лет на семь, на восемь старше его… Я тебе говорю, что он через месяц смотреть на нее не станет, а ведь жена не сапог, — коли жмет, не скинешь, особенно, если дети пойдут.

— Я разведу. Это моя специальность, — засмеялся Лабутин.

— Хорошо тебе смеяться, а мне-то каково, — покачав головою, заметила мать. — Я было тоже сначала — смешки да шуточки, а теперь, вижу, не до смеха. Нет, ты как хочешь, а уж поезжай к ней и убеди ее, это она глупость делает… Нет, нет, ты и не думай отказываться, если хоть немного любишь меня и желаешь добра брату.

— Ну при такой постановке вопроса мне ничего не остается, как согласиться, — разводя руками и едва заметно улыбаясь, отозвался Вадим Петрович. — Только смотри, мама, — прибавил он уже более серьезным и предостерегающим тоном, — как бы из этого для Сережи какого зла не вышло!

— Какое там зло! — засмеялась мать. — Разве я не вижу, что у него сердце-то с крыльями… Точь-в-точь как у покойного отца, не тем он будь помянут… Юбки женской видеть не может равнодушно. А эта особа — бывшая гувернантка, видно, из ловких авантюристок. Долго ли мальчишке вскружить голову. Она хотя и богата сама, а все-таки за Лабутина лестно выйти замуж.

— Ну, ну… Ладно. Когда же ехать-то?

— Да хоть после обеда. Сережка все равно раньше ночи-то не вернется, а и вернется, так я задержу его.

— После обеда, так после обеда. Ладно. Атакуем вдову и заставим ее отступить… Но для этого не мешает получить основательное подкрепление. Что у нас на обед?

— Суп из курицы, кулебяка с капустой и яйцами, караси в сметане, гусь с кашей… вальдшнепы…

— Довольно! Довольно! Я чувствую, что объемся за обедом и неспособен буду выполнить свою дипломатическую миссию.

— Да, я заказала все твои любимые блюда, — улыбаясь, заметила мать, — Пойду, догляжу за всем сама, а ты отдохни после завтрака немного. Обед-то не раньше трех часов будет.

Точно стараясь показать, что они принимают во всех семейных делах самое близкое участие, часы в эту минуту, собравшись с духом, пробили час пополудни, и в комнате еще долго оставался и гудел, как муха в окне, их внушительный звон.

После обеда Вадим Петрович, освежившись и отлично чувствуя себя, поехал к соседке, но уже не в исторической коляске, как настаивала мать, а в простой плетенке, которая ему нравилась гораздо больше. При его появлении прислуга забегала по дому, засуетилась и, наконец, объявила, что барыня пошла гулять в рощу, к пруду, по большой аллее.

— Я сейчас доложу им… — бормотала горничная, но Лабутин остановил ее и решил сам лично идти разыскать барыню, чтобы застать ее врасплох и успешнее одержать победу. А la guerre, comme à la guerre. Это было с его стороны немножко дерзко, но он был слишком избалован, чтобы останавливаться перед подобною вольностью.

Парк этот был скорее рощей, да еще рощей полузапущенной, чем настоящим парком. Огромные старые деревья росли неподчищенные, широко и свободно раскидывая свои мохнатые рукава во все стороны и местами переплетаясь друг с другом. У корней их росли узорчатые высокие папоротники. Кое-где в глубине виднелся даже бурелом… Свеянные листья тлели и шуршали под ногами на дороге, хотя, очевидно, с дороги время от времени их убирала чья-то не особенно, впрочем, прилежная рука в большие, возвышавшиеся тут же, кучи. Огромные уродливые наросты виднелись на некоторых старых стволах деревьев. Глаз видел впереди все те же стволы, белые, коричневые, серые, которые превращались вдали в сплошную стену. Пахло грибною сыростью, приятным тлением и, так же как в лесу, запахом виноградного вина. Но в роще стояла тишина, точно в храме, и солнце, севшее уже довольно низко, как бесчисленные церковные колонны, освещало почти горизонтальными лучами нижнюю половину деревьев, оставляя верхушки в тени.

Лабутину приятно было ступать по влажным и мягким листьям, с грустным шумом поднимавшимся под ногами. Он неторопливо подвигался вперед, приблизительно намечая, как он выражался, «вехи» для своей речи. Листья падали вокруг него и иногда задевали его по лицу, как нежное и сонное прикосновение детской ручки. И при виде этих падающих листьев ему опять становилось грустно и жаль себя за свое одиночество и за что-то милое, дорогое и утраченное навсегда.

Он шел, куда вела его дорога, и скоро явно ощутил, как на него пахнуло свежестью воды. Повернув по дороге налево, он увидел по правую руку, сквозь все еще твердо державшуюся зелень ив, заросший высоким камышом, болотными травами и зеленью рукав пруда, русло речонки, вливавшейся дальше в широкий и тоже местами покрытый плавунами, большой и запущенный пруд, с трех сторон окруженный густыми и высокими деревьями, которые красиво отражались в нем.

С четвертой стороны была плотина, и за нею налево виднелась внизу крыша мельницы, куда по каузу бежала холодная ключевая прозрачная вода. С мельницы слышался шум колес и жерновов, глухой и неровный, скрип телег, нагруженных хлебом, гул падающей воды и еще какие-то странные звуки, похожие на ухание. По плотине самодовольно и вразвалочку шли гуси. Вода в пруде была стального цвета, но кое-где по ней уже протянулись розоватые полосы от предзакатных солнечных лучей, которые становились все розовее и мягче с каждою минутою.

Залюбовавшись прудом, Лабутин едва не прошел мимо скамейки, где сидела та, кого он искал, но его вывели из этого созерцательного настроения легкие и быстрые прыжки: навстречу бежал красивый и поджарый английский пойнтер, с любопытством приглядываясь к незнакомому человеку, но не выказывая ему враждебного нерасположения.

— Дик! Назад! — услышал Лабутин высокий и чистый женский окрик и поневоле растерялся от неожиданности, увидев в нескольких шагах от себя совсем не то, что готовился встретить. Он почему-то представлял себе полную брюнетку с играющими глазами, с выражением провинциального кокетства в каждом движении. Вместо того он увидел худенькую, почти детскую фигурку с, тонким, удивительно изящным лицом, с красивыми, но просто и естественно зачесанными золотисто-белокурыми волосами и серыми, глубокими и вдумчивыми глазами. На ней было светло-коричневое домашнее платье, простого покроя, с поясом, а поверх — без талии, расстегнутая кофточка. На коленях, проткнутая длинной шпилькой, простая круглая английская шляпа с плоским верхом и без всяких перьев. Да и сама она была похожа на английскую мисс, на вид гораздо моложе своих лет.

Дик, все теми же грациозными прыжками послушно возвратился назад, но не сводил глаз с посетителя, стоя рядом со своей госпожой.

Лабутин снял шляпу и отрекомендовался.

Она подала ему тонкую в замшевой перчатке руку, слегка привстала, желая пригласить его в дом. Шляпа и книжка, бывшая под нею, упали у нее с колен. Лабутин быстро нагнулся и подал ей то и другое, заметив, что книжка была один из томиков Пушкина. Она почему-то покраснела и, опустив глаза, проговорила:

— Простите… Мне не доложили… Эта деревенская прислуга…

— Прислуга здесь ни при чем, — остановил ее Лабутин, вполне овладев собою, любуясь ею и втайне завидуя Сергею. — И, если позволите, я предпочел бы это место самой уютной гостиной.

Она подняла на него глаза и, как-то по-детски доверчиво улыбнувшись, сказала:

— Ну, садитесь.

Он сел в некотором отдалении от нее на скамейке. Собака глядела, глядела на него и вдруг лизнула ему руку.

— Ди-и-к! — остановила ее хозяйка и за ошейник притянула к себе на колени ее голову. Собака послушно замерла, вытянув длинную морду и все такими же большими, любопытствующими глазами глядя прямо в глаза гостя, точно изучая его.

— У вас здесь так хорошо, — продолжал Лабутин, — что можно положительно позавидовать тем, кто живет в таком раю.

— Да, здесь славно, — ответила она, машинально поглаживая по голове собаку.

Солнце закатывалось за мельницей красным, без всякого блеска, шаром. Точно очарованные, облака, как фантастическая свита, провожали его. Облако, ближайшее к солнцу, похожее на слона, было обведено по краям ровною золотою каймой и сверкало пурпуром. Между облаками небо было бледно-зеленого цвета и казалось водянистым, под солнцем пылало золотом, а выше приняло цвет полинялой бирюзы. Одно облако отразилось золотистым пятном в воде пруда, которая как будто впивала в себя алый солнечный блеск и становилась малиновой. Гуси миновали плотину и один за другим торжественно, точно в какой-то важной процессии, спускались в воду и плыли вперед, выгибая шеи и переглядываясь друг с другом. Только один гусь почему-то долго стоял, поджав одну ногу, на кочке, недалеко от берега, удивительно ясно отражаясь в воде вверх ногами, как- будто знал, что представляет вместе со своим отражением и ослепительною белизною своею необыкновенно красивое зрелище.

Отражения деревьев также неподвижно замерли в воде. Только продолжали время от времени срываться с веток листья и некоторые из них падали на воду, как золотые блики солнца.

Самый воздух порозовел, и на опушке облетающего, но отливающего радужными цветами парка фигура молодой, красивой и изящной женщины с собакой, вся в розовом свете заката, казалась каким-то волшебством.

— Я люблю осень больше всего, — говорила она, взглядывая по временам на Лабутина, точно прося у него извинения за все, что говорит. — В ней все так благородно-грустно в такие чудные дни, что становится жаль, что ты не то, что вокруг: не это облако, не этот парк, не эти опадающие листья…

Но вдруг, точно спохватившись, что это совсем неподходящий разговор, она оборвала свою речь и, поймав на себе пристальный взгляд собеседника, с условною любезностью и холодностью произнесла:

— Вы, кажется, сегодня поутру приехали?

— Да, сегодня поутру.

— Я видела, как вы ехали, — не сдержав лукавой улыбки, вероятно, при воспоминании об исторической коляске, продолжала она и вслед затем опять с прежней холодностью спросила: — Вы надолго к нам?

— Право, не знаю. Как поживется. Во всяком случае, на более продолжительное время, чем предполагал раньше. Я никогда не воображал, что здесь так хорошо.

— Но ведь вы здесь не в первый раз?

— О, конечно, нет. Я здесь вырос. Но в последний раз я был тут пять лет назад, а за пять лет много воды утекло. В мои годы начинает тянуть иногда от вечной сутолоки вот в такую величавую тишину и ясность.

— В ваши годы! — изумленно вырвалось у нее вместе со вспыхнувшим на мгновение взглядом, и хотя она больше ничего не сказала, но это искреннее восклицание и взгляд обрадовали и взволновали его сильнее, чем это могло быть в другом случае.

«Ого! Надо держать ухо востро!» — подумал Лабутин, хватаясь однако за эту фразу как за брошенную случайно нить к предполагаемому объяснению, хотя еще и не зная, как он распутает ее.

— Прошу вас не считать за кокетство с моей стороны упоминание о моих годах, — развязно начал он. — Это только вывод из чисто внешних, быть может, косвенно касающихся меня наблюдений. Конечно, я не настолько стар, чтобы отворачиваться от жизни, от наслаждения, даже — от любви, но что же поделаешь, если любовь сама начинает отворачиваться от нас, помятых борьбой, и предпочитает физической, умственной и житейской зрелости еще нетронутую, хотя и наивную, если не сказать больше, юность.

«Черт знает, что я несу! — мелькнуло у него в то же время в уме. — И дерзко, и совсем не то, что надо!»

Однако плавная речь с привычными, красивыми интонациями мягкого, отлично выработанного голоса вылилась у него без запинки. Она, по-видимому, внимательно слушала его, устремив куда-то вперед глаза но когда он сделал маленькую паузу, она совершенно неожиданно произнесла:

— Нет, вы посмотрите, какая прелесть этот гусь! Он все еще стоит на одной ноге!.. Pardon! — как будто внезапно очнувшись, обратилась она к Лабутину, вся вспыхнув. — Я перебила вас… Этот гусь своею неподвижностью положительно загипнотизировал меня. Но я вас слушала, — виновато оправдывалась она, как ученица перед учителем. — Вы говорили о предпочтении, которое будто бы оказывают юности перед зрелым возрастом…

— Да, да, — сбитый с толку, подтвердил Лабутин, любуясь листком осины, который запутался в ее волосах.

— Вы говорите: «как будто», — глядя на нее в упор, повторил он ее слова. — Разве вам неизвестно это?

Он сделал маленькую паузу, но благодаря тому, что она в это время что-то очень долго выпутывала из волос листок и лицо ее было наполовину закрыто левою рукою, он не мог проследить, какое впечатление произвели на нее эти слова, и не решился продолжать «нажимать педаль», а так как ответа на свой полувопрос не получил, продолжал совсем уж в другом тоне развивать осторожно, образно и красиво то, что так резко и прямо высказала ему мать о таких браках, как предполагаемый между этой нежной красавицей и его братом — юношей, почти мальчиком.

— И вот мы часто видим, — искренно заканчивал он, — как две жизни, прекрасных сами по себе, но чуждых одна другой, сплетаясь вместе благодаря какому-нибудь одному несчастному моменту, одной роковой ошибке, губят одна другую, между тем как каждая из них в других, более счастливых сочетаниях, в других моментах и фазисах своего бытия могла бы расцвесть пышным и плодотворным цветом. То, что может доставить блаженство в мимолетном увлечении, внесет бесполезную муку в более прочный союз. Поверьте, мне, как адвокату-специалисту, приходится иметь постоянно под руками самый яркий материал из этой области. Особенно разительное явление представляют факты, когда юноша женится на женщине старше себя, часто богато одаренной, прекрасной и составившей бы невыразимое счастье при других условиях. Не надо забывать, что при всей их самостоятельности и самоуверенности мужчины развиваются гораздо позже женщин и, увлекаясь поверхностно, хотя иногда и очень пылко, они редко бывают способны оценить те внутренние сокровища в любимой женщине, понимание которых одно способно дать прочное счастье и которые человек поживший, опытный и наблюдательный может угадать ясно, с первого же взгляда. Понимаете вы меня?

Он положил руки к себе на колени и весь подался вперед, глубоко вглядываясь в ее черты.

Он видел, как лицо ее то вспыхивало румянцем, то бледнело. Невысокая, как будто все еще недоразвитая ее грудь неровно подымалась. Порой ему казалось, что уголки ее свежих и мягко очерченных губ вздрагивают и глаза чуть-чуть трепещут под опущенными ресницами.

Настала напряженная пауза. Слышался шум воды, мельничных колес и жерновов. Доносились голоса… спор. Кто-то кричал настойчиво и громко:

— Я тебе говорю, пятнадцать мер.

На что другой, пронзительный и раздраженный голос отвечал:

— Врешь, шешнадцать!

— Пятнадцать!

— Врешь, шешнадцать!..

Солнце уже закатилось, но облака все еще сияли позолотой, а вода и воздух — пурпуром. Гуси остановились посреди пруда, точно держали совет, а одинокий гусь на кочке все еще стоял недвижимо, будто очарованный своим собственным отражением.

Тогда она подняла свою опущенную голову и, устремив на оратора открытый и глубоко-серьезный взгляд, шевельнула как бы от внутреннего усилия тонкими, как наведенными мягкою тушью, бровями и просто ответила:

— Да, я все понимаю. Вы это относительно меня и вашего брата.

Он смутился не столько от этих слов, сколько от этого прямого и серьезного взгляда, от которого становилось жутко, хотел что-то возразить ей, но она перебила его, снова вспыхнув и также скоро побледнев:

— Я знаю, что вы не сами это выдумали, а вас просила ваша мама, которая испугалась, что Сережа… Сергей Петрович… — поправилась она, — может жениться на мне…

— Но ведь это правда? — вырвалось с особенною боязнью у Лабутина.

Она пожала плечами.

— Если бы это была правда, — звенящим голосом ответила она, — я бы рассмеялась вам в лицо на все ваши речи и попросила вас вон! — с неожиданною резкостью и сарказмом, сразу обнаружившими в ней энергичную, страстную и вспыльчивую натуру, каким-то чудом сочетавшуюся с этой полудетской и хрупкой фигурой, произнесла она, так что Лабутин был поражен и вместе с тем странно обрадован, но не тем, что теперь он мог принести успокоительный ответ матери, а чем-то другим, еще более близким ему.

— С меня довольно одного нелепого брака, — как бы про себя пробормотала она, опять погаснув и превращаясь снова из блеснувшей женщины в застенчивую и тихую мисс.

— Но как же Сережа?.. Ведь он сказал, что вы… почти согласны… Даже поехал в Митякино к священнику…

— Пускай прокатится. Это его освежит. К тому же у митякинского священника очень красивая дочь, — смущенно улыбаясь, произнесла она, как-то исподлобья взглянув на собеседника.

«Кокетка, умная и страшно опасная», — решил Лабутин, но это, вместо разочарования, еще более потянуло его к ней. Он решил однако бороться с собою и с деланною холодностью произнес:

— Но как же так играть впечатлительным и молодым сердцем?

Она снова исподлобья на него взглянула, как бы желая проверить, не в шутку ли он это говорит, и лицо ее опять стало серьезным. Видя, что лицо его холодно-спокойно, она как будто сразу испугалась и торопливо, чистосердечно заговорила:

— Но, Боже мой, разве я виновата, что он влюбился в меня! Я на него смотрела как на мальчика, красивого, умного, симпатичного. По смерти мужа я осталась совсем одна. Попробовала заниматься хозяйством, — ничего не выходит. Они меня обкрадывают… Вокруг соседи все какие-то уроды… Я так рада была Сереже. Хоть один живой человек. Может быть, я иногда позволяю себе с ним излишнюю вольность, но ведь я смотрела на него как на мальчика. Я не предполагала, что это зайдет так далеко. Я сама испугалась, когда он сделал мне предложение и объявил, что застрелится, если я не соглашусь на его предложение. Конечно, это глупости, но я предпочла лучше постепенно отдалить его от себя. Разве я могу согласиться? Я совсем не люблю его… Я была достаточно несчастна и в первом замужестве. Вы знали моего мужа. Я вышла за него, потому что роль вечной гувернантки, без надежд на лучшее, мучила меня. Но и тут бы я повесилась, если бы так продолжалось дольше. Он так меня измучил в этот год… Я не знала ни проблеска счастья. За что же вы так?.. — голос ее вдруг дрогнул, и из глаз полились крупные слезы, как у детей.

Она закрыла лицо руками, отвернулась от Лабутина, и плечи ее стали тихо вздрагивать от сдерживаемых рыданий. Он сначала растерялся, но потом теплая, звенящая волна ударила ему из сердца в голову и разлилась по всему телу.

— Олимпиада Александровна! Ради Бога, успокойтесь, что с вами?.. — взволнованно говорил он, стараясь отнять от лица ее крошечные руки и заглянуть в ее глаза. — Я вас оскорбил?.. Я вас обидел?.. Простите. Умоляю вас, простите… Поймите, я вовсе не хотел этого. Разве вы не видите… разве вы не видели этого сразу? — не помня себя, говорил он, чувствуя, что эта звенящая волна поднимает его и несет куда-то вдаль. — Ну, умоляю вас, не плачьте… посмотрите на меня…

Он говорил еще что-то, повторял одни и те же слова и притягивал к себе ее головку, все еще вздрагивавшую от рыданий…

— Милая… Славная… Ну, посмотрите же на меня… Скажите слово, одно только слово… Согласны ли вы быть моей женой?.. — выпалил, он, наконец, совершенно неожиданно для самого себя, точно вместо всегда послушного ему языка у него болталось превратившееся в язык сердце.

Она уронила к нему голову на грудь, прижалась и, все еще плача, с какими-то детскими всхлипываниями произнесла:

— Да… да… Со… глас… на…

Собака, поднявшая свою морду с ее колен, с недоумением посмотрела на эту сцену.

Закат потускнел… Облако с золотою каймою, похожее на слона, расплылось бледно-фиолетовой дымкой. Потускнел пруд со своими отражениями, и гусь, красовавшийся на кочке, присоединился к своим товарищам, опять шествовавшим по плотине, но только в обратную сторону. Спор на мельнице прекратился… Только где-то хлюпала вода да шумели жернова и колеса.


— Ну что, уладил? — спросила старуха сына, когда он довольно поздно вернулся домой.

— Уладил… — сконфуженно смеясь, ответил он. — Вместо брата-то мне придется с ней ехать к митякинскому попу.

Мать так и всплеснула руками. Потом вдруг радостно рассмеялась и воскликнула:

— Ну вот это другое дело! Это я понимаю!.. По-отцовски! Он так же вот на мне женился: пришел, увидел, победил! Судьба. Наконец-то я внучат увижу. Ну, поздравляю тебя, поздравляю…

И, забыв то, что она говорила об его невесте несколько часов назад, убежденно и радостно прибавила:

— Прекрасная партия. Она красавица, умница, богата… И уж надо по правде говорить, никто о ней дурного слова не скажет.

— А где же Сережа? — спросил сын.

— Да все еще не вернулся. У попа дочка миленькая, ну вот, вероятно, и зацепилось сердце-то за ее хвост.