Борис Лазаревский «Доктор Костя»
В мае нельзя было повенчаться, потому что у Кости продолжались еще государственные экзамены. Ему везло. До сих пор против его фамилии везде стояло слово: «весьма». Впереди рисовалось не всякому доступное счастье: благодаря довольно крупным деньгам, оставшимся после отца, Косте не предстояло с первых же шагов заняться практикой. Он мечтал о клинике и о бактериологии.
И его невеста Таня, всего два года назад окончившая гимназию, всем казалась незаурядной девушкой.
В июне, после получения диплома, венчаться помешал Петров пост, это злило и мучило их обоих.
Анна Степановна — мать Тани, как будто не понимала, что жениху и невесте хочется побыть только вдвоем. Каждый день в ее небольшую, но чудесную усадьбу приезжали гости и устраивали пикники. И некуда было убежать.
Поцелуи украдкой только раздражали.
Жара стояла беспощадная, даже и в аллеях старого помещичьего парка. Ночью мучили комары и надоедал своей болтовней брат Тани, гимназист шестого класса — Саша. На правах будущего родственника, он говорил молодому доктору ты, хлопал его по плечу и курил его папиросы.
С каждым днем хотелось все сильней и сильней своей собственной жизни, только с Таней и только для Тани. Предстоящая свадьба радовала Костю, но мысль о том, что в этот день в его интимное личное счастье будут заглядывать еще чьи-то чужие глаза, — огорчала и бесила. Таня старалась утешить его и часто говорила:
— Послушай, нельзя быть таким эгоистом, ведь мама, и брат Саша, и мои подруги, возле которых я прожила всю жизнь, вполне естественно не могут отнестись спокойно и равнодушно к тому, что я скоро уйду от них и навсегда.
Костя соглашался, целовал каждый ее пальчик, но с тоской глядел куда-то в землю и отвечал искусственно шутливым тоном.
— Ты права, моя чистая, моя хорошая, и я, как врач, сам отлично понимаю, что перспективы у нас на редкость хорошие. Я переутомился во время каторжной экзаменационной жизни: ты знаешь, что перед экзаменом по офтальмологии со мной чуть не случилась истерика, — вот до чего дошел. Но странно устроен человек: я врач — никак не могу отделаться от дурных предчувствий, по ночам или ворочаюсь и без конца курю, или вижу страшные сны. Положим, и этому можно найти объяснение: ваши деревенские ужины, но попробуй я не есть, и твоя мама сейчас же самым серьезным образом обидится и решит, что мне не угодили. Черт его знает, не я могу выбить из своей головы мысли, что было бы лучше, если бы мы повенчались перед экзаменами…
Удивительные нежнейшие вечера на Днестре не радовали доктора, и когда целой компанией отправлялись кататься на лодке, ему казалось, что он не настоящий жених, а скорее похож на пленника, который должен сидеть на галере и без конца ворочать огромным веслом. Не развлекали его и ракеты и римские свечи, и было страшно, как бы падающий обратно огонь не испортил пиджака или не попал за шею.
После фейерверка делалось вдруг так темно, что нельзя было различить людей.
Слышались только голоса. Подруга Тани — Надя хорошо декламировала. Особенно проникновенно выходило у нее стихотворение в прозе: «Как хороши, как свежи были розы…»
Услыхав его в первый раз, Костя пришел в восторг. Но с тех пор, как он приехал в усадьбу невесты, не проходило ни одного вечера, чтобы Надя не повторяла нараспев и немного в нос этих слов. И теперь, на лодке они уже не ласкали слуха, и казались издевательством и над ним самим, и над поэзией, и над Тургеневым.
Уездный город был в десяти верстах, и туда ездили каждый день за почтой, за мясом и за другими покупками. Ездил иногда и Константин Иванович на бегунках вдвоем с Сашей или в шарабанчике с Таней. Дорога утомляла его, но потом лучше спалось.
Доктор купил себе две коробки фитину и глотал его незаметно перед обедом и ужином. Через пять дней ему уже казалось, что нервы пришли в полный порядок. Он хорошо знал, что лекарство не могло так быстро поправить нервную систему, но радовался, что вернулось самообладание, а главное, что не мучат больше тяжелые сны. Несмотря на протесты будущей тещи, Костя наотрез отказался ужинать.
Время побежало немного быстрее.
По разным соображениям, свадьбу назначили на пятнадцатое июля. Было решено, что молодые, в тот же день, уедут за границу. Доктор Костя и Таня целый день ходили под руку и, по выражению ее брата, Саши, «лизались». Никто их не трогал, и даже было отдано распоряжение не звать их к ужину.
Тринадцатого июля был особенно симпатичный день: и цветы, и птицы, и люди радовали Костю. Проснулся он в семь часов утра и разбудил Сашу. Вместе пошли на пруд купаться. Здесь шалили, как дети, ныряли, топили друг друга и гонялись за утками. Вернулись в дом как раз к чаю. Таня была в нежно-сиреневом платье. Она подняла свои дивные ресницы, поглядела на Костю и громко спросила при всех:
— Тебе чаю или молока?
И от этих простых слов в груди Кости стало сладко. Прежде она стеснялась говорить ему «ты».
— Молока, — ответил доктор и подумал: «Ведь это с ее стороны целая демонстрация и подвиг».
После завтрака, несмотря на жару, Костя и Таня решили ехать в уездный город за покупками. Им подали шарабанчик, Костя взял вожжи. Таня легко вскочила с левой стороны. Серый рысак покосился и выбрасывая ногами пошел к открытым воротам.
Всю дорогу шутили и разговаривали. Не раздражали ни пыль, ни жара. На почте взяли газеты, затем оставили лошадь на постоялом дворе у еврея Мордуховича и отправились делать покупки. Купили ненужное и забыли нужное, а когда опомнились, то уже был седьмой час вечера и очень хотелось есть.
Провожать их вышел сам Мордухович и таинственным шепотом сказал:
— Вы знаете, господин доктор, скоро будет война…
— С кем? — недоверчиво спросил Костя.
— Как с кем? З Австрией…
— Кто же это знает?
— Наши знают…
— Чепуха, — ответил Костя, приподнял фуражку и тронул вожжи.
Когда снова выехали в поле, Таня вдруг спросила:
— А тебя могут взять?
— Конечно, могут…
— Как же тогда?.. — опять спросила она, но уже другим, упавшим голосом.
— Ах, да чепуха… Все равно, послезавтра мы официальные муж и жена, — в крайнем случае за границу не поедем, вот и все… Ведь тебе со мной везде хорошо?
— Везде, милый, — ответила Таня и крепко сжала локоть его левой руки.
Дома — в усадьбе им оставили пообедать. Когда Таня и Костя доедали мороженое, пришла с газетой в руках Анна Степановна, поправила очки и сказала:
— Читала, читала и ничего не пойму. Выходит так, что опять войной пахнет…
— Нам об этом и Мордухович говорил, — произнес Костя и засмеялся.
Лицо Анны Степановны стало серьезным.
— Они все знают…
Анна Степановна поглядела на дочь, на Костю, вздохнула, почему-то перекрестилась и ушла. Тревожно стало на душе у каждого из них, но говорить о войне не хотелось. Когда стемнело, жених и невеста ушли вглубь кленовой аллеи посидеть на своей любимой скамеечке.
Не говорилось.
Костя насвистывал задумчивый мотив, и выходил он в ночной тишине особенно красивым и звучал, как флейта.
— Что это за мотив? — спросила Таня.
— А это малороссийская песня, которую очень любил мой отец, и слова такие хорошие:
| Зелений дубочок, Чого похилився? Молодой казаче Чого зажурився?.. Чи воли пристали Чи з дороги сбився? Воли й не пристали 3 дороги не сбився; Тим я зажурився, Що й не оженився-я-я… |
Таня ничего не ответила. В темноте раздался визгливый женский голос горничной Наталки:
— Барышня-а, барышня-а…
— Чего? — откликнулась Таня.
— Вас барыня кличуть.
— Ну что там еще им нужно? — с досадой пробормотала Таня, оглянулась и сказала: — Ты меня обожди, — и побежала по чуть светлевшей дорожке. Было слышно, как гудела юбка.
И хотя, по-видимому, ничто не изменилось, но именно с этого момента Костя уже знал, что Таня не будет его женой. Ожидать пришлось гораздо дольше, чем он предполагал. Вернулась она медленными шагами, с опущенной головой и почему-то с теплым платком на плечах.
Села. Костя прижался щекой к ее щеке и почувствовал, что все лицо Тани горячее и как будто липкое от слез.
— Что с тобой, моя зоренька?
— Да так, очень разволновала мама, советует отложить свадьбу до тех пор, пока не успокоятся слухи о войне.
«Нужно взять себя в руки, нужно взять себя в руки», — подумал Костя и ответил:
— Ну так что же? Ведь разрешение этого австрийского, или вернее, собачьего ультиматума, конечно, произойдет в самом ближайшем будущем, а затем через неделю будет известно, как станет реагировать Россия. На неделю и отложим…
— Как… и ты согласен? — выговорила Таня.
— Ну а что ж я буду ставить на карту не только свою, но и твою жизнь? Впрочем, о жизни здесь не может быть и речи, я уверен, что, кроме мобилизации и военной демонстрации ничего больше не может произойти, — сказал он, как можно тверже и добавил: — И Австрия никогда не посмеет напасть на Сербию…
И Костя был уверен в том, что говорил.
Таня старалась убедить себя в правоте его слов, но не могла удержать слез. Долго сидели, ласкались и целовались — точно прощались. Выплыла из-за берез красная луна, мертвая и равнодушная и к человеческой любви и к ненависти. Неслышными шагами снова прибежала босая Наталка и равнодушно проговорила:
— Барыня приказували, щоб барышня уже йшли спать…
— А разве она сама еще не легла? — спросила Таня.
— Ще не лягали…
Косте это не понравилось и показалось, что Анна Степановна хочет показать, что считает дочь еще не принадлежащей ему. Потом налетело тупое спокойствие и, когда Наталка убежала, он встал и сказал:
— Ну что ж, пойдем, утро вечера мудренее…
Таня упала к нему на грудь. Собственное сердце говорило ей больше правды, чем мать и жених и газеты.
— Ты знаешь, что, начни принимать фитинчик, — пробормотал Костя, и сейчас же почувствовал всю ненужность этих слов.
На балконе расстались, и стало еще тяжелее. Костя вошел в свою комнату, и долго не зажигал огня. Саша громко храпел, но доктор не слыхал этих звуков. Потом заставил себя быстро раздеться и лечь в постель.
И хотя он в этот день не ужинал, но снова пригрезился кошмар: где-то в погребе, в мертвецкой, вокруг трупы, голые, обезображенные, почти все с огнестрельными ранами и будто он, Костя, должен наделать из них препаратов. Нечем дышать, страшный запах разложения бьет в нос и колет глаза.
Затем пригрезилось, будто и сам он уже труп, но не потерявший сознания, и должен лежать здесь, пока не придет кто-то неведомый не то прозектор, не то злой дух, и сознание, что сейчас нужно раздеться и лечь рядом с рыжебородым, оскалившим зубы с коротко остриженной головой, ближайшим мертвецом, выросло в неописуемый ужас. Крик вырвался из его груди, и доктор проснулся.
Луна поднялась уже высоко и казалась не золотой, а серебряной и голубоватой.
Через стекла второго окна видна была большая медведица. До рассвета оставалось еще часа полтора, и Костя по опыту знал, как тяжко пройдет это время, какими горячими будут казаться подушки и каким противным — храп Саши.
Мысль о поездке на войну скорее радовала, чем печалила. Увидеть совсем новое и поработать по хирургии, представлялось очень интересным.
Но жалость к Тане и невозможность утешить ее мучили, как только что виденный кошмар. И он провертелся в поту до шести часов утра, затем крепко заснул и, к своему удивлению, открыл глаза только в двенадцатом часу, даже подумал: «Уж не остановились ли часы?» Снял их со стены и послушал. Чикали…
Постель Саши давно была пуста.
«И почему ж этот болван прежде всегда меня будил, а сегодня не разбудил?» — подумал Костя и в одном белье побежал к умывальнику.
На балконе за чайным столом уже стоял второй самовар и сидел гость, священник отец Павел. Анны Степановны, Тани и Саши не было. О. Павел потер рука об руку и ласково поздоровался, затем тряхнул головой, поправил волосы и, точно извиняясь, произнес:
— Не везет вам…
— Почему? — сурово спросил Костя.
— Да так, вот Анна Степановна совершенно резонно изволила заметить, что следует обождать. В политической атмосфере наблюдается сгущение облаков, и можно ожидать в ближайшем будущем больших осадков, которые коснутся и вас, как врача.
Костя ничего не ответил и налил себе молока.
Через пять минут вернулась Анна Степановна и поздоровалась холоднее, чем всегда. И доктору не захотелось поцеловать ей руку.
Вышла и Таня, вдруг похудевшая, с красными веками.
«И чего они все? Точно хоронить меня собрались, во всяком случае ждать осталось меньше, чем ждали. Не лучше ли мне пока уехать? И Тане будет легче», — подумал он, поставил стакан и ушел в сад один.
Сделав шагов двести, Костя скорее угадал, чем услышал, что его догоняет Таня. Обнялись и пошли молча. И за целый день не могли найти ни одной фразы утешения, хотя перед ними еще и не стояло, раскинув свои холодные руки, настоящее горе. Костя повторял:
— Хуже всего эта неопределенщина!..
Неопределенщина продолжалась всего четыре дня, а затем урядник привез в усадьбу извещение о всеобщей мобилизации и о призыве врачей.
— Но тебя же это не касается? Не касается? — спрашивала Таня.
— Нет, очень даже касается. Но будь же ты мужественной, я верю в твою любовь и знаю, что война не может продолжаться вечность… я нравственно обязан ехать и поеду… должен… — отвечал он.
Оставшись один, Костя грыз ногти и шептал: «В данном случае необходимо действовать хирургически, необходимо…»
На семейном совете решили, что он уедет послезавтра вечером. Таня будто успокоилась и побежала узнавать, все ли белье Кости отдано прачке и пришил ли кучер дратвой ручку к чемодану.
У нее легли темные полосы под глазами. Таня больше не плакала, только не могла ничего есть. В шесть часов ее начало лихорадить. Прошел летний теплый дождик, но Анна Степановна под предлогом, что на дворе сыро, не выпускала Таню из комнат, и нельзя было остаться вдвоем с женихом ни на одну минуту.
Стучал сапогами Саша и кричал на все комнаты:
— Я пойду вольноопределяющимся, ура! Пойду вольноопределяющимся…
Вместе с доктором он ушел спать рано и сейчас же громко захрапел.
Костя сел к письменному столу, взял листок почтовой бумаги и снова прошептал: «Нужно действовать хирургически…» Затем обмакнул перо и начал писать:
«Голубчик Таня, я решил уехать. И твое и мое чувство слишком велико, чтобы разлука могла его деформировать. Я знаю, как тяжело будет тебе завтра и в ближайшие дни, но затем станет ясно, что я поступил правильно. Кланяйся маме. Я уверен, что и она поймет и оценит мой поступок и почует, как тяжело мне было, и объяснит тебе. До свидания, моя любимая, и весьма возможно, до гораздо более скорого и благополучного, чем мы оба ожидаем…»
Он просидел над письмом еще десять минут, но не сумел добавить больше ни одного слова. И подписался:
«Только твой и везде и всегда Костя».
Затем запечатал конверте и вдруг овладел собой. Поглядел на Сашу, — тот спал крепко. Доктор, не торопясь, достал свое белье, уложил его, хотел снять с письменного стола все свои мелкие вещи, потом подумал: «Пусть остаются» — и взял одну только рамку с портретом Тани. Спокойно завязал ремни и на всякий случай выставил чемодан за дверь.
Когда воздух побелел и загорланили петухи, Костя, как можно тише, вышел во двор и направился к конюшне.
«Нужно действовать хирургически, нужно действовать хирургически», — думал он, и начал будить кучера Степана. Это оказалось так же нелегко, как и разбудить Сашу. Наконец, Степан сел на своем твердом ложе, протер глаза, почесал под шеей и с недоумением спросил:
— Чого вам?
— Сейчас же запряги серого жеребца в шарабанчик, повезешь меня на станцию.
— Чого? — опять спросил Степан.
— А того, — сердито ответил Костя, — что мне нужно ехать в губернию.
— Чого?
— На войну нужно ехать…
— На яку?
— Запрягай сейчас, бо поезд отходит в шестом часу, а теперь уже четыре.
Степан поглядел через открытую дверь на небо и уверенно произнес:
— Ще нема четырех…
Косте удалось выехать незамеченным.
Прекрасны были тоны рассвета, и лиловая дорога, и синеватая даль Днестра.
Бодро бежал рысак.
Утренняя свежесть разливалась по всему телу, и Костя чуял впереди новую жизнь, торопливую, важную и страшную, от которой зависело счастье не только его и Тани, но может быть, и их будущих детей и внуков.
1915 г.