Борис Лазаревский «Полковник»

На Лелю вообще никто не обращал ни малейшего внимания, и когда приезжали гости, то многих забывали даже с ней познакомить. И случалось, что новый человек за обедом или за завтраком, указывая глазами на Лелю, спрашивал:

— А что это за барышня?

И ему всегда отвечали:

— А это одна девица гостит у нас, окончила в прошлом году институт и вот никак не может найти себе места учительницы…

— Ах так, — отвечал гость… и продолжал разрезать кусок индейки.

В уездный город за мясом и за покупками посылали не часто и поэтому ели по большей части птицу.

Владельцу усадьбы, старому отставному генералу Матвееву было решительно все равно, что подают, потому что он уже давно питался одними кашками и варенцами. Генеральша была моложе своего супруга на пятнадцать лет и вместе с дочерью Соней целый день суетилась и проклинала погоду, потому что, когда приходило время косить сено, шел дождь, а когда начинало колоситься жито, вдруг наступала мучительная и длительная засуха.

Генеральши все боялись, а генерала никто.

У Лели, которая считалась подругой Сони, в присутствии генеральши пропадал аппетит. Генеральша косилась на нее и, поджав губы, произносила:

— Пожалуйста не строй из себя душечку, мы и так знаем, что ты святая и что теперь Петров пост. Кушай, кушай…

Леля опускала ресницы и насильно глотала.

В середине июня к Соне приехала еще одна институтская подруга, дочь директора департамента, Лида Страшинская и поэтому Лелю временно переселили в комнату умершей с полгода тому назад старушки экономки.

Никогда не бывавшая в деревне Лида задавала Соне целый ряд вопросов, а когда разделась и легла в постель, немного помолчала и опять спросила:

— А что делает у вас Леля?

— Леля Иванова? Она, как в институте была кислая, так и здесь кислая… Старается быть чем-нибудь полезной, но только из этого ничего не выходит. В прошлом году папа, — он всегда к ней внимателен, — послал ее записать сколько копен ячменя на каждой десятине, ну, Леля отправилась и сейчас же подколола себе ногу, а потом две недели лежала с нарывом… А вот еще недавно послали ее в город за покупками, она потеряла двадцать пять рублей и потом целую неделю ревела и была такая кислая, что просто ужас. Осенью папа нашел ей, наконец, место учительницы, она должна была явиться к инспектору народных училищ, но вдруг заболела свинкой и вдобавок заразила еще и Варю. Надоела она… Уезжала бы поскорее куда-нибудь…

— Неужели у нее нет родных? — спросила Лида.

— Отец ее умер, когда мы все еще были в институте, а затем она жила у замужней сестры, но сестра приревновала ее к супругу и вот тогда Леля написала мне отчаянное письмо, а я, конечно, ее пригласила и с тех пор она живет у нас…

— А ведь она хорошенькая и чудесно сложена…

— И вообрази, не имеет ни малейшего успеха у мужчин, потому что кислая. На Пасху у нас гостил мой двоюродный брат Костя и однажды, вечером попробовал Лелю легонько ущипнуть и что ж ты думаешь, — она крик подняла. Дура, и больше ничего…

Леля чувствовала, что о ней говорят и не могла заснуть до двух часов. Сено, которым был набит домашнего производства матрац, кололо бока, назойливо пищал комар и казалось, что в комнате невидимо присутствует душа экономки Марьи Ивановны.

Леля отворила окно, но все-таки было душно, а главное в одиночестве и в темноте особенно ясно рисовалась полная ненужность существования. Хотелось в одной рубахе убежать к пруду и не утопиться, а так посидеть в купальне, подышать ночной прохладой, дождаться рассвета и поглядеть, как загорается восток.

Леля надела туфли и бесшумно пробежала в кухню. Тяжело дышала кухарка, бормотала что-то во сне горничная, проснулся фокстерьер Билли, потянулся, подергал задней ногой и побежал вслед за Лелей. В саду было тихо, а вверху звездно. Не гудели возле пруда лягушки и не было холодно в одной сорочке. И телу, и душе сразу стало легче. Уже не хотелось ни о чем думать.

Медленно шла Леля по дорожке к пруду. Машинально сорвала розу и слегка уколола пальцы. До купальни оставалось шагов двадцать и захотелось это пространство пробежать. Леля так и сделала. Стало почти весело. В купальне Леля вспомнила, что с тех пор, как живет в этой усадьбе, только в первый раз побежала бегом. В эту же ночь стало почему-то ясно, что Соня, которую в институте Леля считала своим величайшим другом, теперь для нее — никто.

Леля подняла голову и поглядела на небо, засыпанное золотым песком и вдруг поняла, что вечность есть, а если есть вечность, значит есть и Бог, — у которого можно просить обо всем. И мысленно стала молиться:

«Господи, я не жалуюсь ни на Соню, ни на ее мать, а всегда благодарна им, но сделай так, чтобы я жила с другими людьми, хоть с бедными… Сделай так, чтобы я получила место учительницы… Я знаю, что генерал и генеральша хотели бы мне помочь, да не могут, а Ты все можешь».

Больше ни о чем Леля просить не могла, — казалось, что это выйдет нахально и деланно.

Вдруг залаяли далеко на деревне собаки. Им отозвался Вилли. Леля взяла его на колени и зажала ему рот рукой. Сильный фокстерьер выкрутился, прыгнул на землю и опять залаял. Леля побоялась, как бы не услыхали в доме и не выглянул бы кто-нибудь в окно, встала и быстро-быстро пошла обратно.

В кухне по-прежнему тяжело дышали кухарка и горничная. Вилли гмыхнул носом, должно быть после чистого воздуха человеческий запах ему не понравился, довертелся на одном месте, лег на свой войлок и вздохнул.

Только у себя на постели Леля заметила, как посветлело в комнате и почувствовала, как ей хочется спать. Положила голову на подушку и сейчас же, сами собой, закрылись глаза.

На следующее утро все встали гораздо раньше обыкновенного и в десять часов уже собрались в столовой. Леля вышла только в половине одиннадцатого не совсем гладко причесанная, с виноватым выражением на лице и поздоровалась общим поклоном.

— Вот видишь, как она у нас живет, — прошептала Соня, на ухо Лиде…

В одиннадцать часов генерал послал на станцию фаэтон за новым гостем, вернувшимся с войны полковником Егоровым. Леля стояла на балконе, когда генерал отправлял кучера и говорил:

— Ты ж смотри, с горы опускай поосторожнее, чтобы фаэтон не тряхнуло, потому полковник ранен и у него болит нога…

— Слушаю, ваше превосходительство, — ответил кучер и тронул лошадей.

Генерал обернулся к Леле и сказал:

— Егоров мой ученик по инженерной академии и был в отставке десять лет, а теперь вот сам пожелал пойти на войну. Хороший человек. Замечательно хороший человек…

Генерал разговаривал с Лелей хоть и редко, но всегда ласково и просто. Он постоял еще минуту и посмотрел на градусник и вернулся в комнаты. А Леля, как и всегда, не знала, что ей делать в этой огромной усадьбе.

Новый гость приехал к обеду и вышли его встречать все, кроме Лели, которая увидела полковника Егорова уже за столом. Полковника даже позабыли познакомить с ней и он, как и многие другие, задал сидевшей рядом Соне вопрос:

— А что это за барышня у вас?

И та ответила, как всегда:

— Это одна моя подруга гостит у нас, — окончила, институт вместе со мною еще в прошлом году и вот до сих пор не может найти себе места учительницы.

Полковник молча кивнул. Леля ела, но исподлобья внимательно его разглядывала. Был он уже не молод — не моложе пятидесяти и лысый, но в бороде еще не блестела седина. Мешки под глазами и морщины на лбу показывали, что в последнее время этому человеку приходилось мало спать и много думать. Когда встали из-за обеда, Егоров с генералом пошли гулять в сад. Полковник чуть прихрамывал. Погода до самого вечера была чудесная, летняя и чай пили на веранде. Генеральша и Соня без отдыха расспрашивали Егорова о войне, а он отшучивался и улыбался, наконец, сделал серьезное лицо и сказал:

— Право же, все, что там делается, слишком важно и слишком необычно и не хочется болтать об этом здесь, в такой чудесный вечер — точно о каком-нибудь театральном представлении.

Мать и дочь обиделись.

— А вы, Елена Николаевна, все еще мечтаете о месте учительницы? — вдруг спросил полковник.

Здесь ее никто и никогда так не называл и Леля не сразу поняла, что Егоров обращается именно к ней, а когда сообразила, вдруг покраснела и запинаясь ответила:

— Да, хотелось бы поработать…

— Какая из тебя работница, — пробормотала генеральша.

Егоров опять спросил:

— А в сестры милосердия не собираетесь?

— Хотела бы, но ведь для этого надо особые курсы окончить, — ответила Леля и подумала: «И откуда он знает мои имя и отчество, вероятно генерал ему сказал, когда они гуляли в саду».

Жизнь в усадьбе пошла своим чередом. Днем ели и работали, а по вечерам спорили, никак не могли удержаться, чтобы не говорить о войне и опять спрашивали полковника, при каких обстоятельствах и где он был ранен? Генерал вздохнул, положил бывшую у него в руках газету и сказал:

— Вот пишут, пишут, а все-таки ясно я себе не могу представить тех картин… нет у нас талантливых писателей…

— Не в этом дело, — ответил Егоров, — мне кажется, что переживания каждого там слишком индивидуальны и этого нельзя описать вообще… Сам Толстой написал о Севастополе очень мало и в «Войне и Мире» он больше рисует психологию отдельных личностей, а что переживает масса — и нет…

Все опять замолчали и к великому удивлению генеральши, одна Леля вдруг произнесла:

— Мне кажется, что лучше всех мог бы описать все пережитое только тот, кто испил чашу до дна, кто умер там на поле, но мертвецы не пишут…

Генеральша даже покраснела, генерал вытянул свою жилистую шею и, точно прислушиваясь, склонил голову набок, полковник задумчиво произнес:

— В ваших словах есть доля истины…

Соня и Лида переглянулись. Невидимое уважение к Леле почувствовалось здесь в этот вечер.

Следующий день был жаркий и трудовой. Генерал, в белой фуражке старого образца, поехал в поле смотреть какую-то потраву, генеральша торопилась и суетилась и требовала, чтобы все сено было убрано в один день. Соня и Лида помчались в деревню торговаться с девками, которые требовали слишком высокую поденную плату.

Солнце жарило, надоедали мухи, громыхал, как орудийные залпы, далекий гром. До вечера, а главное до наступления дождя, многое нужно было сделать в усадьбе. Дома остались только полковник и Леля. Они сидели в гостиной — здесь были закрыты ставни, а все мухи или лежали на липких листах, или улетели на солнце. Егоров тоже хотел поехать с генералом в поле, но в этот день у него разболелась нога и казалось, что он грустит и думает о чем-то важном. Леля подумала, как бы ему не помешать и хотела уйти, но полковник вежливо и ласково попросил:

— Посидите со мной, Леля, и затем спросил, — скучно вам здесь?

— Да, но что ж делать…

— Скучно и мне, и я бы уж давно вернулся туда, да проклятая нога не пускает. Длительных мучений я боюсь и никогда не чувствовал себя особенно военным, а был просто инженером, а теперь вот проснулось во мне что-то и не хотелось бы умереть, не видав, чем окончится весь этот пожар… Меня, как и вас, Леля, — тянет серьезное дело делать, да бодливой корове Бог рог не дает…

И как две недели назад Лелю удивило, что Егоров назвал ее по имени и отечеству, так очень странным показалось теперь то, что он сказал просто «Леля».

Сено успели убрать вовремя, а ночью грянула такая гроза, что все не спали до рассвета. Генеральша зажгла страстную свечу, ходила в одном пеньюаре по гостиной и крестила стены. Вдруг по деревянным ставням застучало.

— Ой, батюшки, Боже милостивый, да ведь это град, — стонала генеральша, а за ней и Соня.

Но град продолжался очень недолго и не принес особого вреда и все пошло опять по-старому. Ели, пили, спорили. Только еще каждый вечер полковник гулял и разговаривал с Лелей. А Соня и Лида пожимали плечами и говорили:

— И что у него может быть общего с такой кислятиной?

Была чудесная лунная ночь и вечером всем долго не хотелось спать. Один генерал ложился в десять.

Соня и Лида видели, как после ужина Егоров и Леля пошли по направлению к купальне и решили подкрасться и подслушать их разговор. Босиком, в одних ситцевых халатах, они прокрались к купальне и спрятались за кустами. Все было отлично слышно.

Спокойно, ясно и медленно говорил полковник:

— Видите, Леля, это вздор, будто для того, чтобы узнать человека, нужно съесть с ним три пуда соли. Я вот прожил здесь три недели, а знаю вас и понимаю. Не подумайте, что я шучу, или с ума сошел или, что жажду смерти… Да… погибну я там или не погибну это меня, честное слово, мало трогает, а если и трогает, то бывает только жаль того, что пропадает моя пенсия…

Полковник понизил голос и заговорил еще медленнее и яснее:

— Видите, Леля, если мы повенчаемся, то вы не проиграете от этого ни в каком случае… Если меня убьют, вы будете получать две тысячи четыреста рублей в год пожизненно, а если не убьют, то я вам обещаю не предъявлять никаких своих супружеских прав без вашего желания… Это одинаково устраивает и вас, и меня. Кончать век совсем одиноким не хочется…

Соня за кустами чуть не вскрикнула, а у Лиды похолодело сердце. Они боялись пошевелиться и напряженно ждали ответа. Голос Лели раздался нескоро и очень тихо:

— Я бы не хотела вашей смерти и мне неприятно слышать о ней. Мне возле вас так хорошо, как возле покойного отца или возле мужа сестры, тоже очень сердечного человека.

— Это не ответ, Леля, а я прошу ответа: согласны ли вы повенчаться со мной вот теперь же, как только кончится Петров пост?

— Согласна, только не нужно об этом никому говорить, а то скажут, что я продалась, а я бы согласилась, если бы даже вы не были военным и, видит Бог, не потому, что мне некуда деваться…

Соня не удержала равновесия и двинулась вперед, — затрещали сухие ветви.

— Вот видите, нас и сейчас подслушивают, — произнесла Леля, — но я никого не боюсь…

Затем опять стало тихо и надолго. И припомнилось Леле, как еще совсем недавно молилась она в этой купальне и теперь подумала она: «Уж не во сне ли все это происходит»? Но строгий профиль полковника был рядом. Он вдруг поднял голову и быстро сказал:

— Подслушивают или не подслушивают, это не важно, пойдем, Леля, домой… Утро вечера мудренее, — завтра все видно будет…

Их две тени зашевелились на полотняной, освещенной луной, стене купальни. Соня и Лида замерли и не смели заговорить, пока Егоров и Леля не потонули в тени деревьев возле дома.

— Знаешь, это ужасно нелепо и даже безнравственно, — зашептала Соня. — Ведь он ей не только в отцы, а даже в дедушки годится… Нужно ее, бедную, спасти…

— Да, это ужасно, ответила — Лида, — и всегда смешливые, на этот раз ни та, ни другая не улыбнулись.

Узкими зеленоватыми полосами пробивался лунный свет через ставни и золотыми веревочками стлался по полу и в спальнях генеральши, и Сони, и Лиды, и в пустой гостиной…

Жужжала умирающая муха на клейкой бумаге и был слышен женский шепот, потрясенных всем тем, что узнали, барышень, ходил взад и вперед по ковру Егоров в своей комнате и не чувствовал ни утомления, ни упреков совести. Тихо лежала на своем сеннике Леля и не было ей страшно, что явится дух, умершей экономки.

На следующее утро к чаю собрались очень поздно и никто ничего не ел и не пил. У себя в комнате генеральша, Соня и Лида уговаривали Лелю не делать рокового шага и клялись ей в любви и говорили о том, что она такая хорошенькая и вдруг собралась соединить свою жизнь с таким стариком.

Леля сидела на подоконнике, как деревянная и ничего не отвечала.

В кабинете сам генерал, растерянный и как будто в чем-то виноватый, стоял перед Егоровым и повторял все одну и ту же фразу:

— Друг мой, друг мой, хорошо ли обдумал то, что собираешься сделать?

А полковник спокойно отвечал:

— Да, очень хорошо обдумал, а сегодня мне стало также ясно, что Леле здесь нельзя оставаться более ни одного дня и я бы тебя попросил — позволь и ей, и мне уехать с вечерним поездом.

— Лошади, как и весь мой дом, к твоим услугам, но я позволю себе еще раз спросить, хорошо ли ты обдумал то, что собираешься сделать? — снова пробормотал генерал.

— Уверяю тебя, что очень хорошо.

К завтраку Леля не вышла.

Генеральша была красная, как после бани, а барышни бледные. Егоров, как ни в чем не бывало, резал кусок неизменной индейки, но дожить до семи часов вечера ему было не легко.

Леля складывала свои вещи и они вместились в небольшую корзинку, которую в девять часов вечера вынесли на крыльцо вместе с чемоданом полковника.

Опять взошла та самая луна, которая светила и вчера. Зарокотали рессоры и подъехал фаэтон. Генеральша не вышла провожать уезжавших и нюхала спирт в своей спальне.

Соня и Лида жались за колоннами балкона. Генерал дрожащими руками обнял Егорова и сказал уже совсем иначе:

— А все-таки ты настоящий герой…

Затем генерал перекрестил и поцеловал в лоб Лелю.

Когда кучер Терентий тронул лошадей, Соня и Лида запели фальшивыми голосами:

— Желаем счастья, желаем счастья. До свиданья, до свиданья.

Силуэт фаэтона, с двумя человеческими фигурами переехал через мостик, повернул вправо и скрылся за молчаливыми, осыпанными зеленоватым серебром луны деревьями…

1915 г.