Николай Олигер «Нина»

Хорошо задуманный и умело организованный побег закончился, в силу непредвиденной случайности, не совсем благополучно. Начальник караула вздумал в неурочное время обойти посты и заметил троих беглецов как раз в то время, когда они, по веревочной лестнице, перебирались через наружную ограду. Одному из беглецов удалось спрятаться в заросшей лопухом канаве и переждать там, пока не улеглась тревога; другой сдался и был уведен обратно в тюрьму; третий, Невражин, получил рану в плечо, но, все-таки, успел уйти от преследователей и в заранее приготовленном экипаже добрался до конспиративной квартиры.

Врач, товарищ по партии, осмотрел рану, — сквозное круглое отверстие, аккуратно просверленное трехлинейной пулей, — нашел, что кость не тронута, и наложил перевязку. Даже выразил надежду, что не больше, как через неделю, Невражин опять будет готов для работы. Но и тут произошло осложнение. Рана воспалилась, а в связи с сильной потерей крови это едва не свело больного в могилу. Десять дней он лежал в душной и полутемной комнатке, борясь со смертью. Две барышни, курсистки, ухаживали за ним посменно, не оставляя ни на минуту, — и к концу второй недели опасность миновала.

Однако же о продолжении обычной агитаторской работы пока еще нечего было и думать. Кто-то из комитетчиков внес предложение и остальные единогласно поддержали:

— Отправить Невражина, впредь до окончательного выздоровления, на север, в типографию. Бояться провала там нет почти никаких оснований. А климат хороший и жизнь спокойная.

Невражина подстригли, побрили, перекрасили и отправили на поправку в сопровождении заведовавшего транспортной частью, товарища Карла, у которого как раз были дела на севере. Два дня езды в грязном вагоне третьего класса обошлись благополучно в смысле полицейском, но состояние раны ухудшилось. И Невражину показалось, что он попал в совсем иной мир, радостный и приветливый, когда, после всех мучительных передряг, Карл, наконец, усадил его на большой гранитный валун у берега тихого синего озера и сказал:

— Ну вот, брат. Отъедайся теперь и отсыпайся. А товарищи у тебя тут будут хорошие. Сам бы пожил недельку-другую, кабы не дела.

Типография приютилась в хорошеньком красном домике с белыми ставнями и крутой толевой крышей, на самой окраине разбросавшейся по каменистой ложбине финской деревушки. Типографщики, — двое мужчин и женщина, — жили под видом дачников, вели себя тихо и скромно и не привлекали к себе никакого внимания со стороны задумчиво-замкнутых финнов.

Уезжая на юг вместе со свежеотпечатанным нумером партийного журнала, Карл еще раз уверил Невражина:

— Очень хорошие товарищи. Кабы таких побольше рождалось, так, эх, что бы такое мы натворили! Они грузины, ты знаешь. И вот, у них, на Кавказе, типография была устроена в глубоком подвале, под какими-то развалинами, — и они просидели там около полутора лет, ни разу не выходя, ради конспирации, наверх и не видя солнечного луча. Потом типография все-таки, провалилась, а они бежали.

— А женщина — тоже была с ними?

— Ну, разумеется. Это ведь жена того, — рыжеватого. — Тут Карл недовольно покрутил носом. — Чудная она немножко, — эта Нина. До сих пор, понимаешь, ни слова не выучилась по-русски и всегда молчит. А глаза-то… Чего только в них не запрятано! Я бы от такой жены в первый же день в лес сбежал. Ну, прощай, брат. Устраивайся.

И исчез, — маленький, большеголовый, суетливый, оставив после себя только запах крепкого табаку.

Невражин принялся устраиваться. Грузины отвели ему самый светлый уголок в большой комнате, где собирались также и все остальные жильцы в недолгие часы отдыха. Соорудили из набитого сеном большого мешка удобную постель. И, хлопоча, много и бестолково говорили своим гортанным говорком, довольные встречей со свежим и интересным для них человеком. Невражин весело поддерживал беседу и в то же время с легким удивлением приглядывался к женщине, — к Нине.

В партии было много женщин молодых и старых, красивых и безобразных, и с иными из них Невражин знаком был довольно близко, — но ни одна не имела даже отдаленного сходства с этой.

Красивая? Нет. Рот слишком велик. Грубоват подбородок, и непривычная здесь, на севере, южная шафранная желтизна окрашивает матовую кожу. Но есть что-то, привлекающее больше красоты. И глаза — невероятно, почти до уродства, огромные, темно-коричневые, с золотистым зрачком. Поворачивались медленно и плавно только вместе с головой и совсем не отражали в себе внешних предметов: все поглощала в себе без остатка их бездонная глубина. Когда обращался к Нине с каким-нибудь вопросом ее муж, носивший странную кличку Астиона, длинные ресницы каждый раз медленно-медленно опускались на глаза, до половины закрывали их своей темной тенью. И односложный, непонятный Невражину, ответ срывался с едва шевельнувшихся губ. Если бы не эти редкие слова, — можно было принять ее за глухонемую. И такая же, как у глухонемых, упорная и тихая скорбь прозрачным покрывалом окутывала загадочное лицо.

Кажется, что-то от этой скорби перешло и к Астиону, — хотя тот был всегда одинаково спокоен и приветлив и имел внешность самого обыкновенного, почти заурядного человека. Только временами, когда слишком уже долго молчала жена и слишком неподвижно устремлялись в далекую точку огромные глаза, — ложилась на лицо Астиона легкая сумрачная тень.

У третьего товарища, Даниила, глаза были маленькие, мышиные, скользили повсюду быстро и зорко, показывая краешки красноватых белков. И весь он, небольшой и коренастый, был крепок и целен, как свободный зверь. За работой, которая у него быстро спорилась, вполголоса пел причудливые, как вышитые шелком узоры, родные напевы.

Первые дни Невражин часами сидел над синим озером или медленно бродил взад и вперед у берега, присматриваясь к чужой земле, одетой в бесплодную каменную одежду. Трудились над этой землей серые и неуклюжие, тоже как будто каменные, люди, молча и хмуро забрасывали в синее озеро тонкие черные сети или развешивали на сучковатых рогатинах свежескошенные клочья сена. Невражин смотрел на этих людей, на каменные гряды, на рассеянные среди камней чахлые сосны и отдыхал телом, но на душе у него было смутно, и после бурной жизни слегка пугала северная светлая тишина. Больше в ней было смерти, чем жизни, и больше неподвижности, чем бодрого движения.

За долгие годы Невражин отвык от природы, от ясного неба, от озер и лесов. Шум кипучей городской сутолоки еще держался в ушах. Здесь все было непонятно и потому почти враждебно.

Все чаще приходили ненужные воспоминания. Непрошенные, ядовитые сомнения временами больно ранили сердце. И, чтобы прогнать их, Невражин начал больше времени проводить в типографии, понемногу присматриваясь к работе. Кое-как справляясь с раненной рукой, вел корректуру, складывал отпечатанные листы.

Даниил вертел рукоятку печатного станка, раздевшись до пояса: даже здесь, на севере, стояли теперь жаркие дни. Легко напрягал крепкие мускулы и пел. Астион, с верстаткой в руке, внимательно и быстро набирал тяжелые свинцовые строки. И за исключением того времени, когда приходилось готовить пищу или кипятить воду для чаю, — здесь же бывала и Нина. Она разбирала по маленьким ящичкам кассы уже использованные гранки шрифта.

Однажды, когда Нины не было, Невражин спросил:

— Ведь она не говорит по-русски. Разве не трудно ей управляться со шрифтом?

— А разве для этого нужно говорить? — усмехнулся Даниил. — Только выучить, в какой ящик кладется свинцовая палочка вот с таким-то и с таким-то значком. А для этого у нее было достаточно времени.

И Невражин вспомнил, что она полтора года прожила в подвале, не видя солнца.

Окно той комнаты, где помещалась типография — для посторонних она считалась спальней Даниила, — было всегда задернуто плотной белой занавеской. Сквозь эту занавеску не было видно ни озера, ни скал, но пятна солнечного света пробирались иногда сквозь белую ткань, блестели маслянистым блеском на металле машины и играли мягкими бликами на бронзовой спине Даниила. Тогда было весело работать, — и громче обычного пел Даниил, всем телом налегая на рукоятку.

Типография с трудом удовлетворяла нуждам партии, готовые транспорты нередко погибали в дороге, и иногда бывало так много срочной работы, что приходилось, едва урывая время для еды, работать напролет дни и ночи. К концу этого неистового, изнуряющего труда Даниил переставал петь, и его голые плечи делались дряблыми и тусклыми. Пальцы Астиона, черные от краски и свинцовой пыли, дрожали и роняли литеры. Только Нина была до конца бодра и спокойна, словно ее маленькое тело хранило в себе больше силы, чем крепкие мускулы мужчин. Но однажды она, не отходя от кассы, упала в глубоком обмороке. Тогда Невражин понял, что это — только сила воли, а не тела.

Покончив со срочной работой, обычно давали себе день отдыха. Тогда брали лодку и уезжали далеко от берега по синей глади. Астион греб, Даниил правил рулем. На долю Невражина и Нины оставалась спокойная роль пассажиров. Невражин смотрел в глаза женщины и старался угадать, почему не отражается в них синее озеро и светлое небо.

Во время этих прогулок сдержанный Астион как будто, сбрасывал часть наложенных на себя вериг, смеялся, как школьник, когда играющая рыба серебряной каплей всплескивала у самого борта; или, нарочно ударяя веслом плашмя, брызгал на Даниила. И с женою он был очень ласков. Несколько раз Невражин замечал, как он украдкой пожимал ей руку и что-то шептал по-грузински.

Однажды, прыгая из лодки на камень, Нина оступилась, маленькая нога в грубом башмаке скользнула по мокрому граниту. Астион, бледный от испуга, едва успел подхватить ее на руки. А Нина как будто осталась совсем равнодушна к опасности. Только опустила ресницы и сказала что-то похожее на коротенькую благодарность.

Возвращаясь с озера домой, Невражин с Даниилом немного отстали, и грузин сказал, понижая голос и глядя на ушедшую вперед пару:

— Разве тут на севере знают, что такое любовь? Солнце — холодное, не греет крови. А когда лед растопит, так под ним — камень.

— Он-то, конечно, любит! — сказал Невражин, радуясь, что товарищ заговорил об этой любви. — А вот она — не знаю. Я и вообще ее не знаю и понять не могу.

— А вы думаете — он знает? — кивнул грузин в сторону Астиона. — Она если и говорит, так все равно, что молчит. И всегда думает. Это ее подвал научил. Темно было и сыро.

— Значит, она не всегда была такая?

— Зачем всегда? Когда полюбила и замуж вышла — смеялась. Она не из ученых, простая девушка. Ее и по-грузински читать сам Астион учил. Научилась читать — перестала смеяться, только улыбалась. А потом дальше — хуже. Теперь у Астиона сердце горит. Хочет догадаться и не может. Вы думаете, она в самом деле не знает по-русски? Не может быть. Хоть самое простое должна выучить. Но это она нарочно. Чтобы не отвечать. Нам — некогда. И говорить нам не о чем. Все переговорили. А чужой человек подступится и отойдет ни с чем.

Вечером сидели все вместе в большой комнате, пили чай с только что начинавшей поспевать кисловатой черникой. На озерном островке набрали грибов, изжарили их на большой сковороде. Даниил облизывался и похлопывал себя по животу.

— Вот хорошо! Всю жизнь так могу жить. И никакой революции не хочу.

Свет висячей лампы над столом ложился правильным кругом, оставляя в тени углы комнаты. В этой тени, за широкой спиной Даниила, сидела Нина. И ее муж часто взглядывал в ту сторону с тоскливой жалобой. Но сейчас же отворачивался и говорил с Невражиным о делах партии, о недавних арестах. Невражин старательно поддерживал разговор и старался не замечать того, что не нужно было ему видеть. Но, когда расходились, подумал: «Чужой я здесь. Им больно, а я, может быть, мешаю. Да и рука уже почти зажила. Пора ехать».

Долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок и вздыхал.

С этой ночи начал поджидать с нетерпением приезда Карла, который должен был привезти деньги и новый подложный паспорт. Но Карл далеко на юге налаживал связи, поврежденные большим провалом, и не торопился. Когда слишком уже томило ожидание, Невражин бросал работу в типографии и бродил у озера, как в первые дни после приезда. Успел уже немного привыкнуть к унынию севера, — а мысли теперь были все впереди, — в близкой, захватывающей работе.

Однажды зашел далеко от дома и на обратном пути встретил Нину. Остановился, удивленный и почти испуганный. До этой минуты не случалось видеть, чтобы Нина куда-нибудь выходила одна. А она шла навстречу спокойно и уверенно, как будто именно его искала на берегу.

— Что-нибудь случилось, Нина? — спросил торопливо Невражин, забывая, что она, может быть, не понимает его. — Приехал Карл?

Она отрицательно покачала головой. Продолжала идти к озеру, и Невражин, не давая себе отчета в том, что он делает, повернулся и пошел с нею рядом.

Нина, ступая, плавно покачивалась на бедрах, и мелкий щебень, громко хрустевший под каблуками Невражина, почти беззвучно уступал ее башмакам. И вся она была легкая, как былинка, и потому нездешняя.

У самого берега озера тропинка сузилась и нельзя было идти рядом. Невражин торопливо пропустил свою спутницу вперед. Казалось ему, что не сможет сделать ни одного шага, если будет чувствовать за своей спиной огромные безмолвные глаза.

Так дошли до валуна, сидеть на котором было удобно, как в кресле. Нина села, и Невражин рядом с нею опустился на камень.

Солнце давно уже скрылось за черными верхушками сосен, но в долгих северных сумерках было еще светло, почти как днем. Только озеро поблекло, широкие серовато-лиловые полосы протянулись по его глади. Полосы становились все шире и шире, а сосны — все чернее. Прошло около часа времени, но этот час показался Невражину бесконечным. Он мог бы просто встать и уйти, но что-то настойчиво удерживало его на месте. Несколько раз он пытался заговорить, нарочно подбирая самые простые, обыденные слова, которые должна была понять Нина, — но она ничего не отвечала и даже не поворачивала головы, упорно и пристально глядя на озеро.

Невражин не был робким человеком, но теперь им начал овладевать бессмысленный, ребяческий ужас. Ему казалось, что здесь есть какая-то тайна, — никем не разгаданная и глубокая, как глаза женщины. И эта тайна так ужасна, что если бы ее объявить миру — померкло бы солнце.

Широкие полосы слились, покрыли все озеро однообразной сероватой пеленой. Было очень тихо, — и в тишине Невражин издалека уловил чьи-то торопливые и тяжелые шаги. Оглянулся и увидел Астиона.

Грузин, должно быть, очень спешил, потому что едва переводил дух от утомления. Кроме того, он был чем-то заметно встревожен или испуган: голос у него дрожал и прерывался, когда он заговорил с женщиной на ее родном языке.

Нина спокойно кивнула головой, ответила что-то со своей обычной краткостью, потом поднялась и пошла. Мужчины проводили ее до дачи, — и всю дорогу Астион в чем-то убеждал и о чем-то просил Нину вкрадчивым и почти умоляющим голосом.

В тот же вечер, когда Невражин собирался уже спать, к нему в комнату вошел Астион, все еще расстроенный и бледный, сел на край кровати и сжал виски ладонями. Потом объяснил:

— Я подумал сегодня, что она умерла, утопилась. Когда-нибудь это должно случиться. Хорошо, что вы были там, с нею.

— Вам не кажется, что она больна? — несмело спросил Невражин. — Больна… душою?

— Мы все больны. Если бы только это… Нет, я думаю иначе. Когда она меня полюбила, так ничего не знала, кроме своей семьи и своих гор. А я открыл ей слишком много сразу. Поторопился. Ну, и вот, все новое ей не нравится, — даже пугает. Меня она любит по-прежнему, а дело мое — нет. Дело ненавидит, хотя и сама работает. Она никогда не говорила этого, но я знаю. Душа у нее дикая, вы понимаете? Дикая, а не больная. И теперь она вся перетянута, как струна. Неловко притронешься — и лопнет.

Невражин задумался, потом сказал после долгого молчания:

— А что, если бы отправить ее на родину, хотя ненадолго? Она отдохнет там. Ведь риск почти одинаковый. Сыщики везде найдутся.

Астион покачал головой, по-прежнему сжимая ладонями виски.

— Слушайте. Когда мы устраивали типографию там, в подвале, я сказал ей, чтобы она не жила со мною, потому что ей будет тяжело. А она ответила только: «Где ты, там и я, твоя жена и раба». И теперь так же. Теперь я не знаю даже, любит ли она меня так, как тогда. Но не оставит меня. Разве я не говорил ей уже? Я на коленях просил, умолял.

Вдруг встал и выпрямился, сделался выше ростом.

— Я знаю, как ее спасти. Только одно и есть средство: мне самому бросить работу, уехать куда-нибудь далеко, далеко, где совсем мало людей, а есть только горы и солнце. Но разве я могу?

Прошло еще несколько дней. С юга получились известия о крупных рабочих волнениях. С часу на час ждали Карла, — Невражин нигде не мог найти себе места, тяготясь тоскливым бездействием. Чтобы хоть чем-нибудь быть полезным, целые дни проводил в типографии, — но эта механическая, однообразная работа совсем не удовлетворяла его. Привык иметь дело с живыми людьми, а не со свинцовыми столбиками.

Астион был мрачен и разговаривал теперь не чаще своей молчаливой жены. И один только Даниил старался быть веселым и беззаботным, без отдыха вертел рукоятку американки и пел.

С работой торопились: нужно, чтобы все было готово к приезду Карла. И все-таки, когда пришла, наконец, условная телеграмма, извещавшая, что Карл будет здесь сегодня вечером, — оказалось, что работы хватит еще, по крайней мере, на сутки.

В пятом часу дня Даниил, весь облитый потом, отошел от машины, на которой с утра печатал спешные прокламации, одну тысячу за другой. Нина уже часа два тому назад вышла из комнаты, — приготовить еду.

— Ой, не могу… Отощал очень. Почему Нина не зовет обедать?

Астион поднял глаза от набора, мельком взглянул на товарища — и опять целиком погрузился в свое занятие. Ждала набора еще целая пачка мелко исписанных листков.

Даниил отправился в кухню: во время усиленной работы его мускулы требовали также и усиленного питания. Стук печатного станка прекратился, и во всем доме наступила тишина. Только слегка позвякивали литеры в верстатке Астиона.

Невражин слышал, как Даниил прошел в кухню, но сейчас же опять вышел оттуда, миновав большую комнату. Потом шаги затихли.

От усталости и голода клонило к дремоте. Мысль работала вяло, и когда Даниил возвратился, Невражин даже не взглянул в его сторону.

— Астион! — позвал грузин, стоя в дверях комнаты. — Слушай, товарищ! Случилось худое.

Голос у него звучал глухо и хрипло. При первых же звуках этого голоса Астион уронил верстатку, и литеры, как град, посыпались на пол.

Невражин порывисто встал, — но ни тот, ни другой не спросили, в чем дело. Догадывались, — и не хотели верить.

Торопясь и обгоняя друг друга, прошли в комнату Нины.

Женщина спокойно лежала с закрытыми глазами и, по-видимому, спала, но когда Невражин коснулся ее руки, чтобы взять маленький флакончик, сжатый желтовато-бледными пальцами, он почувствовал, что эти пальцы уже совсем холодны. Она умерла уже больше часа тому назад, — в то время, как рядом стучал печатный станок и позвякивали литеры. Если бы она стонала в агонии, никто не мог бы этого услышать. Но, по-видимому, она умерла мгновенно и спокойно.

— Пойдем! — сказал Даниил, положив руку на плечо Невражина. — Пусть он будет один здесь. Пойдем.

Астион стоял на коленях у постели, молча и сосредоточенно смотрел на мертвое лицо. Товарищи вышли, оставив его наедине с умершей.

Тишина, вошедшая в дом так исподволь и незаметно, тяжело сгустилась над их головами, как сгущается мрак ненастного вечера. На полу чернел рассыпанный набор. Пахло скипидаром, свинцовой пылью и отсыревшей бумагой.

Невражин присел на расшатанную табуретку, сбросив с нее толстую пачку только что отпечатанных листков. Расслабляющая усталость опять наполняла все тело, после недолгого подъема, — и почему-то разболелось простреленное плечо.

Грузин ходил взад и вперед по комнате, стараясь ступать, как можно тише, подобрал зачем-то смятый клочок бумаги, внимательно, словно редкую драгоценность, осмотрел его со всех сторон и опять бросил. Потом подошел близко к Невражину и заговорил сдавленным шепотом:

— Вот, — ничего не понимаю. Как будто кто ударил по голове. Кто скажет, почему умерла?

Невражин, не отвечая на вопрос, сказал так же тихо:

— Не знаю, нужно ли было оставлять его там. Флакончик я взял с собой, но все-таки…

— Думаете, что Астион… Никогда этого не будет. Он — мужчина. Сейчас у него горит сердце. Сгорит совсем, в пепел. Но сам он такой и останется, как был. Он себя обрек на дело. А для дела сердца не нужно. Только голову и руки.

И сжал кулаки, напрягая мускулы, — сильный и стойкий, как машина.

«Вот почему я и не мог сойтись с ними особенно близко, — подумал Невражин. — Они — другие. Разве я мог бы без сердца?»

В глубине сознания шевельнулось что-то, похожее на неприязнь. Что, если не кто иной, как сам Астион убил Нину?

Грузин опять прошелся по комнате, обошел крутом станка, попробовал, крепко ли сидит какая-то гайка.

— Надо все убрать, спрятать. Придется позвать доктора, чтобы дал свидетельство… А доктор дружит с ленсманом. Если увидит — донесет. Как теперь быть с работой?

Невражин передернул плечами, — и от неосторожного движения рана заболела еще сильнее.

— Как вы можете об этом думать сейчас?

— А как же? Потом поздно будет. Вот сейчас приедет Карл. Подождем его и посоветуемся.

Не верилось, чтобы закрылись навсегда огромные глаза, хранившие тайну в своей глубине. Тайна осталась неразгаданной, — и так, может быть, лучше. Слишком тяжело уже и теперь, когда так внезапно упал начинавший подниматься занавес. Невражин поднес ближе к глазам маленький флакончик, в стекле которого еще чувствовался ледяной холод трупа, — понюхал.

Яд — сильный, и остатка, который плещется на дне, хватило бы еще на двоих. После маленького колебания Невражин плотно закрыл флакон и спрятал его в кармане. Пригодится, — если тоже сгорит в пепел сердце.

В узкой раме двери вдруг вырос Астион. Лицо его было все еще очень бледно, и теперь даже еще гуще окрашивала щеки эта тусклая бледность цвета запыленного гипса. Мелкие морщины собрались у углов глаз и дрябло отвисла губа, сразу состарив. Но шел Астион спокойно и твердо, а в глубоко запавших глазах нельзя было уловить ни тоски, ни отчаяния.

Все тем же ровным шагом Астион дошел до наборной кассы, присел там на корточки и старательно, одну за другой поднял рассыпанные буквы. Потом сказал, нагибаясь над кассой:

— Даниил, времени мало, а у тебя не хватает еще целой тысячи. Работа не ждет.

Даниил молча взялся за станок. Невражин посмотрел на сутуловатую спину Астиона, на голые плечи его товарища, который почему-то был похож сейчас на раба, прикованного к жернову, — и торопливо вышел из комнаты.

Хотел проверить, убедиться еще раз, — чтобы как-нибудь оформить в сознании то, что сейчас происходило. Смутно надеялся, что нет больше на постели тонкого вытянувшегося тела.

Но оно было. Лежало все так же, как его нашел Даниил, — веки плотно опущены, и синеватые губы сжаты в твердую складку. А сквозь мертвую маску спокойствия проглядывали черты отрешения и последнего торжества.

Было слышно, как в типографии позвякивал набор и шуршали бумажные листы. Потом, когда у Невражина потемнело в глазах и дурнота подступила к горлу, — кто-то постучал во входную дверь негромким условным стуком. Невражин прислушался, жадно глотая воздух. Должно быть, засыпанные обвалом рудокопы так же прислушиваются к ударам заступов спасательного отряда.

Это приехал Карл.