Николай Олигер «Подарок»
Дядя Гриша отправляется на месяц в командировку и вечером, накануне отъезда, заглянул на военно-санитарную станцию, — попрощаться с братом, старшим врачом. Раньше никак не мог удосужиться, потому что собирался жениться и все свободное время проводил у невесты.
Наскоро выпил три стакана чаю с прошлогодним вишневым вареньем, съел половину французской булки, поболтал немного о служебных делах и о предстоящей командировке и заторопился домой, — укладывать чемодан. До лагерей, где жил дядя Гриша, было всего версты полторы. Ребятишки увязались проводить.
В светлых летних сумерках далеко кругом видна была степь, — ровная, нетронутая плугом, с серебряными колосьями ковыля и кое-где разбросанными чахлыми березовыми рощицами, по-местному — «клоками». Степь эту мальчики считали своим бесспорным и неотъемлемым владением, успели уже изучить ее, как пять своих пальцев, а во время более продолжительных экскурсий забирались даже иногда далеко на запад, где едва заметно поблескивала сейчас широкая, с тихими заводями, река. Оттуда приносили свежий камыш с острым запахом болота, головастиков и лягушек.
Нынешним летом в ковыльной степи происходило, впрочем, нечто новое и неожиданное: наехавшие откуда-то издалека чужие люди наставили каких-то жердей и колышков и принялись уже рыть землю, сооружая у реки высокую насыпь. Строили железную дорогу. Это было довольно занимательно, но и досадно. На неотъемлемую собственность кто-то осмелился, видимо, сделать самое наглое покушение.
Дядя Гриша шел быстро, насвистывал что-то очень веселое, перепрыгивал через канавки, побрякивая шашкой. Самый младший из троих мальчиков, по прозванию Куцый, бежал впереди, перегоняясь с вечным спутником и приятелем, собачонкой Шариком. Двое старших вышагивали рядом с дядей Гришей, стараясь попадать в ногу, как солдаты. И очень жалели, что у них нет еще ни дядиных блестящих погон со звездочками и цифрой, ни гремящей шашки.
Кроме погон и шашки у дяди Гриши были еще и многие другие выдающиеся достоинства. За последнее время он, правда, несколько испортился: приходит в гости редко, а когда и приходит, то говорит больше со взрослыми о разных неинтересных вещах как будто не замечая присутствия мальчиков. Но совсем недавно было иначе. В сущности, все, самое интересное в жизни, пошло от дяди Гриши: стрельба из луков, уменье ловить головастиков, сооружение неприступных фортов и траншей на площадке перед станцией, ловля щеглов и синичек и еще многое, многое другое, столь же необходимое, важное и занимательное.
Старшие мальчики, старательно выдерживая такт и равнение, в то же время успевали делиться с дядей Гришей своими печалями и радостями.
— А знаешь, то озеро, которое было у новой насыпи, — совсем высохло… Инженеры выкопали канаву и всю воду спустили.
Дядя Гриша относится к этому печальному известию довольно равнодушно.
— Какое же это озеро? Просто лужа, да еще соленая… Только комаров разводить.
— Ну, все-таки… Лучше же, чем гладкое место… И по насыпи бегать не пускают. Вчера какой-то мужик даже поколотить грозился.
— А вы что же?
— Что же… Ушли, конечно.
— И скоро уходили?
— Так себе, по-среднему. Что же поделаешь, если он гонится, да еще с палкой.
— Да, голубчики. Карачун теперь вашей степи. Домов настроят, дороги проложат. Паровозы засвистят. Негде вам и развернуться будет хорошенько.
— Зато, папа говорит, до Москвы будет всего только дней восемь езды.
— Нужна вам очень Москва. Еле-еле в третий класс перелезли. До университета еще долго дожидаться.
— Это что уж… Только вот паровозы интересно. Никогда еще не видели.
Почти из-под самых ног вдруг метнулось что-то маленькое, серенькое и быстрое, как молния. Пустилось наутек огромными беззвучными прыжками и бесследно растаяло в сумерках.
— Тушканчик!.. Еще в прошлом году их страсть сколько было… А нынче редко увидишь. Распугали.
Дядя Гриша приподнял фуражку и почесал затылок.
— Экая досада… Совсем из памяти вон!
— Что такое?
— Обещался я, понимаете… Обещался Верочке живого тушканчика подарить. Она недавно чучело видела и восхищалась: такой, говорит, хорошенький зверек, лучше кошки.
— Ну, так что же? — со спокойной деловитостью сказал самый старший. — Мы поймаем. Поймаем и тебе отдадим, когда из командировки вернешься. А ты подаришь.
— Сможете, будто? — с сомнением покачал головой дядя Гриша.
— Понятно сможем. Нас старший фельдшер научил. Водой надо выливать. Из норки. А потом и схватить его, мокрого, как только выскочит.
— Идет. Если поймаете — за труды настоящий американский змей и три фунта шпагату… Только вы вот что: возвращайтесь-ка сейчас домой. Куцему скоро и спать пора.
Даже не протестовали, а, простившись, послушно повернули обратно к станции. Очень уже захватила новая идея.
— У первого колка, где норки… Понимаешь?
— Разумеется. Только молодого надо. Старый убежит.
— Не убежит. Разом накроем.
— А они не кусаются? — осведомился Куцый. — Я не буду ловить, если кусаются. Нынче мне беркутенок вон как палец прохватил: до кости…
— Никто тебя и не просит. Сиди дома, бабничай. Когда пойдем? Завтра же?
— Понятно, завтра. За месяц как раз хорошо приручить успеем.
— Только маме ничего говорить не надо: заканючит. А пойманного не выбросит, если сказать, что это для дядиной барышни.
Всю ночь спали тревожно и вышли на охоту рано утром, когда еще не успела просохнуть роса и сверкала на солнце миллионами искорок. Старшие несли, сгибаясь под непосильной тяжестью, большое ведро, полное ледяной воды, только что набранной из колодца. Следом за ними Куцый тащил просторную проволочную клетку, освободившуюся благодаря преждевременной смерти пленной сороки. Невыспавшийся и недовольный Шарик полегоньку трусил в самом хвосте процессии.
До первого колка — всего с полверсты, но проклятое ведро с каждым шагом, как будто, становилось все тяжелее. Раз пять присаживались отдыхать измученные и вспотевшие, несмотря на утреннюю прохладу. Шарик пользовался остановками и, свернувшись калачиком, сейчас же засыпал, а Куцый становился перед отдыхающими, расставив ноги, и не выпускал из рук клетки.
— Фельдшер-то говорил еще: иногда ведер до шести выливать приходится! — уныло вспомнил старший, Гаврюшка.
Петя был послабее, но бодрился.
— Так то простые ведра, казенные. А у нас вон какое: целая бочка. В этом ведре мама квас разводит. Идем, что ли?
— Может быть, отлить немного? Так, самую малость…
— Вот тогда самой малости и не хватит, чтобы он выскочил… Бабничаешь, как Куцый.
Куцый обиделся.
— Если я баба, так ты свинья, вот что.
— А в рожу хочешь?
— Ну-ка, попробуй. А я клетку унесу. Моя клетка.
— Да идемте же…
Наконец, добрались, — обозленные друг на друга и на весь Божий свет. На опушке крохотной рощицы, десятка в три тоненьких березок, возвышается круглый бугор. Происхождение его загадочно и потому у детей он слывет под названием Разбойничьей могилы. По ночам тут ходят привидения в длинных окровавленных саванах и слышно, как под землей кто-то пересыпает золото из одного мешка в другой, но сейчас, утром, здесь совсем даже не страшно, а очень уютно и весело. Уже стрекочут согласным хором бесчисленные кузнечики, коричневые, желтые, зеленые и пестренькие. Шипя, как отсыревшие ракеты, перелетают с места на место тяжелые краснокрылатые акриды. Скользнула под груду прошлогодних листьев пригревшаяся на бугре ящерица. Сочный морковник зеленеет плотным ковром, вперемежку с пахучей богородичной травой и метелками ковыля и медунки. Обсыхающие от росы цветы пахнут сильно и пряно, почти опьяняя.
Расположилась на склоне бугра, чтобы хорошенько отдохнуть перед самым ответственным моментом охоты. Смотрели на далекую реку, обросшую камышами и лозняком, на синее и высокое небо, в котором, если долго смотреть, плывут какие-то прозрачные шарики, на аккуратно вытянувшуюся серую линию лагерных бараков. Дядя Гриша, должно быть, уже уехал. Сидит теперь на мягкой подстилке из свежего сена, в просторном тарантасе, заманчиво пахнущем особым, дорожным запахом кожи и пыли, и слушает, как звенят колокольцы, выговаривая какие-то бойкие и интересные слова. Хорошо!
А впрочем, — хорошо и здесь. Даже ленивый Шарик как-то вдруг, сразу, выспался и повеселел, гоняется за ящерицей, тыкаясь чутким мокрым носом в перегнившие листья. Ссоры забыты и Петя охотно первый пошел бы на перемирие, если бы только Куцый еще помнил обиду.
У подножия бугра — несколько кругловатых дырок, такой ширины, что с трудом пройдет рука взрослого человека. Это — норы. Охотники осматривают их все, одну за другой, с внимательностью и тщанием индейского следопыта. Есть много пустых, давно покинутых жильцами, но отличить их очень легко. Они заросли травой, забиты всяким сором. А у жилых — вход чистенький, как выметенный, и можно даже найти отпечатки маленьких, похожих на птичьи, лапок. И Шарик, оставив в покое ящерицу, тоже принял участие в исследовании, деловито обнюхивал норы, а одну принялся даже разрывать кривыми, как у таксы лапами. Слежавшийся, плотный чернозем, однакоже, очень плохо поддавался его усилиям.
Шарик — собака очень сомнительной породы, но несомненного ума. И охотники, после краткого совещания, решили единогласно:
— Эту и выберем. Шарик знает.
Пыхтя от натуги, подтащили ведро к самой норе. Куцый присел на корточки, поставил в сторону открытую клетку и не без некоторого тайного страха играл скромную роль наблюдателя. Гаврюшка распоряжался.
— Ну, помаленьку…
Наклонили ведро и в черное, немножко загадочное отверстие норы потекла, журча и булькая, прозрачная холодная струя. Попало немного и на увлекшегося Шарика. Тот обиженна фыркнул, облизнулся и сел рядом с Куцым.
Когда опорожнили ведро до половины, Петя вспомнил:
— Надо бы сапоги снять. А то в сапогах скользко бежать по траве: не угнаться, пожалуй… Подожди лить.
Торопливо разулись, не спуская глаз с размытого отверстия. Куцый подумал немного и тоже сбросил свои скороходы. Руками хватать он, конечно, не будет. Ну а бежать-то можно. Высказал мрачное предположение, когда опять забулькала вода:
— Он уж там утопился, должно быть…
— Выдумаешь тоже! — возмутился Гаврюшка. Он и сам уже начинал было подумывать почти то же самое. И, кроме того, было немножко жалко. Где-то там, в темноте, сидит хорошенький беззащитный зверек, а на него льется вода, поднимается все выше, смачивает его пушистую шкурку. Зверьку, наверное, очень страшно и очень больно.
Петя — человек рассудительный. Опрокинув вверх дном ведро, чтобы не пропала ни одна капля, он пренебрежительно оттопырил губы и сказал:
— С какой же стати он будет тонуть, если можно выскочить? Жить-то всякому хочется… Да только он и не выскочит. Воды не хватило.
Уселись кружком вокруг норы, разочарованные и опечаленные. Наклонив головы набок, прислушивались, — не шевелится ли. Громко верещали кузнечики, заглушая смутный шорох, который чудился там, под землей.
— Что же теперь?
— За вторым ведром надо идти… А Куцый с Шариком покараулят.
— Шарику разве можно? Он задавит. Он Зимой котенка загрыз, дрянь этакая…
Однакоже, лучшего ничего нельзя было придумать. Гаврюшка взвалил на плечо толстую палку-коромысло, Петя захватил ведро. Поднялись. Степь, как будто, поблекла, потемнела и не так хорошо пахли цветы. Шарик с самым равнодушным видом ловил блоху, лязгая в густой шерсти оскаленными зубами.
— Может быть, на другой раз отложим? — не совсем уверенным тоном предложил Гаврюшка. — Плакал наш змеек, должно быть…
— Что там — змеек? Не в змейке дело. Тоже охотники, называется. Стыдно будет дяде Грише в глаза посмотреть…
— Так ведь целый месяц еще… Успеем.
— Ну уж если сегодня ничего не вышло…
Медленно, нога за ногу, пошли было к станции, но в эту минуту Куцый, только что взобравшийся на вершину бугорка, кубарем покатился вниз, а Шарик отрывисто тявкнул, подпрыгнул, как подброшенный пружиной, на одном месте, а затем стремительно помчался в погоню.
Гулко загрохотало брошенное ведро.
— Ой, держи! Шарик, не тронь! Шарик… Держи!
Словно крылья выросли вместо ног. Колючий прошлогодний бурьян царапает в кровь босые подошвы, но выбирать дорогу некогда.
— Гаврюшка, забирай слева!
Тушканчик, еще совсем молодой, ростом вдвое меньше взрослого, видимо, совсем очумел от заливавшей его приют холодной воды, от яркого солнечного света, от криков погони. Бестолково метался из стороны в сторону, порывисто вытягивая длинные задние лапки. Опытный Шарик умело выбирал кратчайшее расстояние и первый настиг жертву. Тушканчик жалобно пискнул, но, воодушевленный этим призывающим воплем, Гаврюшка сделал огромный прыжок и свалился прямо на Шарика. Вырвал из готовых сомкнуться челюстей мокрый, трепещущий комочек.
— Цел… Куцый, клетку…
Неблагодарный тушканчик впился в палец остро заточенными резцами. Было очень больно, но Гаврюшка только крякнул и захватил тушканчика покрепче.
— Кусайся теперь… Не уйдешь, брат!
Возвращение домой превратилось в триумфальное шествие, несколько омраченное, впрочем, внутренними раздорами его участников. Гаврюшка хотел нести клетку, так как ведь именно он поймал тушканчика. Петя находил подобное желание крайне несправедливым и заявил, что честь достигнутого успеха принадлежит поровну всем участникам. А Куцый горячо отстаивал право собственности. Раз самая клетка принадлежит ему, то, разумеется, он имеет некоторые права и на ее содержимое. В конце концов отдали клетку Куцому, — со строгим наставлением, — не открыть как-нибудь нечаянно подъемную дверцу. У Шарика вид был отчасти гордый, а отчасти обиженный. Он бежал сбоку, посматривая на клетку, и аппетитно облизывался.
Мама только что встала и заварила утренний чай на терраске барака. Встретила шествие не совсем приветливо.
— Опять убегали без спросу? Сказано, чтобы никуда не ходить на голодный желудок… И, Боже ты мой, в каком виде! Кто это вам позволил босиком ходить?
— Ах, мама, да ты посмотри… Это мы для дяди Гриши. Правда, хорошенький? Мы его дрессировать будем.
— Фу, гадость какая… Уберите куда-нибудь подальше. Смотреть не могу. Дохлая крыса какая-то…
У тушканчика и в самом деле был сейчас довольно непрезентабельный вид. Пушистая серая шкурка скаталась клочьями и почернела от грязи. Из сделанной Шариком царапинки на шее сочилась по капелькам кровь. Длинный, с лопаточкой на кончике, хвост висел сквозь прутья клетки, как грязная сосулька.
— На тебя целое ведро воды вылить, так ты тоже была бы мокрая! — обиделся Гаврюшка. — Посмотри, какой он будет, когда обсохнет, да почистится.
Целый день прошел в непрерывных хлопотах. Прежде всего, едва дождавшись окончания утреннего врачебного обхода, отправились в палатку к фельдшеру. Там пахло прелым камышом, которым был устлан земляной пол, йодоформом и карболкой. И сам фельдшер всюду, куда бы ни пришел, разносил с собою этот крепкий и сложный запах. Должно быть, под впечатлением этого запаха, так непохожего на благоухание степи, доставленный в палатку тушканчик еще сильнее съежился и совсем замер. Куцый уже забеспокоился: не издох ли?
Фельдшер считал себя опытным хирургом и потому к делу отнесся серьезно. Промыл ранку сулемовым раствором и успокоил охотников.
— Выживет, если только хорошо кормить будете. Поверхностное повреждение. Сонная артерия и прочие важные для жизни органы, несомненно, не задеты.
От фельдшера пошли на кухню добыт молока и моркови. Слышали от кого-то, что тушканчики больше всего любят морковь и молодой салат. В кухне встретились с мамой, которая немедленно и категорически запретила раз навсегда выдавать для прокормления тушканчика какие бы то ни было припасы. Пришлось пережидать, пока она уйдет, и тогда уже вступить в приватные переговоры с кухаркой.
Затем нужно было набрать в степи душистой богородичной травы, чтобы устлать ею посыпанное песком дно клетки. Сходив в степь, делали кормушку из сардиночной коробки. Долго выбирали еще у себя в комнате подходящее место для клетки. Тушканчик тем временем обсох и настолько оправился, что принялся даже, как кошка, приводить в порядок свою грязную шкурку. Вечером погрыз немножко моркови, но от молока упорно отказывался и, когда кто-нибудь подходил к клетке, проворно бросался в самый дальний угол, зарывался в траву, насколько мог глубже, и смотрел испуганно большими кроткими глазами. Куцый не прочь был подергать его за хвост или подразнить, поталкивая палочкой, просунутой сквозь прутья клетки, но при первой же попытке к осуществлению своих намерений был жестоко наказан старшими братьями. Так жестоко, что даже пошел было жаловаться, но раздумал и с половины дороги вернулся.
Гаврюшка и Петя решили воспитывать тушканчика по всем правилам искусства, — чтобы через месяц его можно было сдать с рук на руки дяде Грише благовоспитанным, сытым и, если удастся, даже дрессированным зверьком. Наверное можно его выучить, например, прыгать через кольцо или барабанить по-заячьи. А прежде всего устроить так, чтобы он не боялся и брал корм прямо из рук.
— Если ты, Куцый, попробуешь еще раз его дразнить, — так и знай: голову оторвем.
Легли спать только после маминой угрозы «немедленно выбросить эту мерзкую тварь». Долго, не могли уснуть, ворочались с боку на бок и придумывали кличку. Но до самого утра так и не придумали.
— Ну и хорошо. Пускай будет просто тушканчик. Это ведь не собака, чтобы обязательно имя давать. Он и на тушканчика будет отзываться.
Утром вычистили клетку, переменили траву. Тушканчик, по-видимому, совсем уже оправился от вчерашних потрясений и даже не так стремительно прятался, сверкая белой кисточкой на хвосте. Коротенькими прыжками прыгал по клетке, обнюхивал прутья и ловко, словно руками, захватывал коротенькими передними лапками кусочки кореньев. Теперь даже мама сказала:
— Он и в самом деле ничего себе. Только издохнет, наверное.
Но дни проходили, а суровое пророчество не исполнялось. Должно быть, благодаря своему юному возрасту, тушканчик сравнительно легко переносил неволю. Не успел еще сжиться хорошенько со своей родной степью, не успел постичь всю сладость свободы и, поэтому быстро применился к ограниченному пространству проволочной клетки. Ранка совсем зажила и маленький шрам закрылся шерстью. От Гаврюшки и Пети Тушканчик уже не прятался, а только замирал на месте и внимательно следил блестящими выпуклыми глазами за каждым их движением, но к Куцому относился с подозрением. А когда забегал в комнату Шарик, зарывался в траву с головой и дрожал всем телом.
— Тесно ему, все-таки! — решил Гаврюшка. — Хорошенько попрыгать негде.
Однажды после обеда, когда пошла уже вторая неделя со дня поимки, прогнали во двор Шарика, тщательно закрыли в комнате все окна и двери и подняли загораживавшую выход решеточку клетки. Сами уселись, поджав ноги, на кровать и, затаив дыхание ждали что будет дальше.
Тушканчик робко выглянул, осмотрелся по сторонам и, встревоженный каким-то шорохом, сейчас же юркнул обратно. Петя погрозил Куцому кулаком.
— Тише ты!
— Меня блоха укусила…
— Все равно. Терпи.
После первого опыта тушканчик сделался посмелее. Осторожными, неуверенными прыжками выбрался на середину комнаты, поворачивал во все стороны внимательную острую мордочку. Подбирался все ближе к кровати, обнюхивая и осматривая то, что попадалось по пути. И, достаточно нагулявшись самостоятельно отправился домой, — в клетку. А на другой день, окончательно убежденный в своей безопасности, в первый раз смело получил свой обед прямо из рук Гаврюши.
За два-три лета, проведенных на станции, в этой комнате и зачастую даже в этой самой клетке успели уже перебывать самые разнообразные жильцы: полевые мыши и белые крысы, лягушки, ящерицы, сорока, пара чижей, галка с перебитым крылом, — но память о них совершенно побледнела по сравнению с несомненными достоинствами тушканчика. Те были все-таки только пленники, при первом удобном случае удирали бесследно, а на своих хозяев смотрели только как на врагов и палачей. А с тушканчиком, как оказалось, можно было дружить совершенно так же, как с Шариком или с кошкой.
Ежедневные прогулки по комнате вошли в заведенный порядок и с каждым разом становились все продолжительнее. Только занятия дрессировкой, после двух или трех бесплодных попыток, так и не наладились: тушканчик был достаточно занимателен и в своем натуральном виде, без кольца или барабана. Он прыгал и резвился, как котенок, забирался на столы и кровати, подвергал все предметы самому тщательному исследованию и, когда Петя или Гаврюшка брали его на руки, не сопротивлялся и не пускал в ход острые резцы, а терпеливо позволял гладить себя или почесывать светлое брюшко. Мама сменила гнев на милость и, отбирая по утрам для тушканчика овощи с червоточинкой, говорила примирительно:
— Удивительное животное… Жаль только, что мышей не ловит, — а то можно бы держать вместо кошки.
Петя вспомнил первый:
— На этой неделе приезжает дядя Гриша.
И странно: еще совсем недавно было так скучно без дяди Гриши, а теперь, пожалуй, не было бы ничего дурного, если бы он не возвращался и еще месяц-другой. Гаврюшка нашел было исход: поймать другого тушканчика, но охотничье счастье изменило. Три дня подряд таскали к бугру ведра с водой, лили, пробовали даже раскапывать лопатой, но возвращались домой с пустыми руками. А на четвертый день, под вечер, явился дядя Гриша.
Он был очень весел и разговорчив, и пахло от него какими-то новыми духами. Рассказывал о маленьких происшествиях, случившихся во время командировки, выпил стаканов восемь чаю и съел все варенье, которое только было на столе. Петя с Куцым сидели за столом и слушали, а Гаврюшка отговорился головной болью и ушел к себе в комнату. Там его и нашел дядя Гриша, когда собрался ехать к невесте.
— Ты что тут прикурнул? Нездоров?
— Нет, я так. Немножко.
Тушканчик, напуганный появлением незнакомого лица, завозился в своей клетке и этим обратил на себя внимание дяди Гриши.
— Это у вас что за новый квартирант? Ба… Ну, американский змеек за мной. Завтра же привезу… Какой он у вас гладенький… Хорошо кормили, должно быть?
Петя и Куцый наперебой принялись рассказывать. Гаврюшка молчал.
— Неужели прямо из рук ест? — удивлялся дядя Гриша. — Вот великолепно. Надо будет сегодня же и доставить Верочке.
— А это очень нужно? — осторожно осведомился Гаврюшка. — Отдать его… твоей барышне?
— Вот тебе раз! Экий скупяга какой… Уже и жалеешь? Тут их сколько угодно наловить можно. Я и сам помогу. Ну, и змеек чего-нибудь да стоит.
— Да он, видишь ли… привык очень. Скучать будет, пожалуй.
— И к Верочке привыкнет. Нет, брат, уж если слово дал, так нужно держать.
И проволочная клетка поехала в город вместе с дядей Гришей. А через полчаса Гаврюшка уже стоял в углу, после драки с Петей, и молча, сосредоточенно плакал. Причина этих слез заключалась, конечно, не в горечи наказания, потому что наказания эти Гаврюшка переносил, обыкновенно, самым стоическим образом. Причина лежала глубже. Она воплощалась в образе тушканчика, которым владела теперь неведомая дяди- Гришина барышня.
Гаврюшка имел полное право беспокоиться и чувствовать себя огорченным. Конечно, новая хозяйка тушканчика — человек хороший. Иначе дядя Гриша не вздумал бы на ней жениться. Но еще неизвестно, будет ли она каждый день чистить клетку, хорошо кормить своего пленника и выпускать его почаще погулять по комнатам. Эти барышни всегда заняты какою-то бестолковщиной, а о настоящем деле не имеют времени подумать.
Как только мама куда-то исчезла, к наказанному явился Петя.
— Ты, слушай, не сердись… Я ведь не жаловался. Она сама увидела. Право, не сердись. Я тебе самострел отдам.
Гаврюшка молчал и глотал слезы, — но по всему его поведению было заметно, что он и не думает сердиться. Тогда Петя уселся на пол неподалеку от заключенного и сказал уныло:
— Не видать нам больше нашего тушканчика. Ты знаешь, легче было бы его на волю выпустить. Если бы только не дядя Гриша…
— Отвяжись ты… Без тебя тошно.
— Ну да… Ты думаешь, что ты старший, так тебе одному только и жалко? Ему, может быть, там и… и морковки хорошей…. давать не будут…
И Петя тоже заплакал. В таком положении их застала мама и развела руками.
— Сам Господь вас не разберет… То дерутся, а то ревут вместе… Ступайте-ка спать лучше…
Но и во сне грезился тушканчик, — ласковый и веселый, с блестящей холеной шкурой и выпуклыми добрыми глазками. И глазки эти, как будто, смотрели укоризненно.
— Так ведь нельзя же было иначе! — оправдываясь, бормотал сквозь сон Гаврюшка. — Раз уж мы обещали дяде Грише… Ей Богу, мы не из-за змейка… Черт с ним, со змейком.
А на другой день было как-то пусто и неуютно в комнате и жутко было смотреть на рассыпанный по полу песок и стебельки богородичной травы. Чтобы развлечься, ходили на бугор и долго лежали там, слушая, как стрекочут кузнечики, и присматривались к плывущим по небу тяжелым, жемчужно-белым облакам. И все так же было весело и привольно в степи, и так же пахли цветы и блестела река за темной линией камышей, как в день охоты, — но на сердце было темно и грустно. Даже Куцый приуныл, долго и тщательно чистил в носу, а потом, пригретый солнышком, задремал рядом с Шариком.
— Попытать разве еще… — соображал Петя. — Может быть, и поймаем.
— Все равно. Такого уже не будет.
— Это все-таки интересно, — змеек. Можно высоко запустить. Прямо в облако.
— Ничего особенного. Стой себе и держи нитку. Какое тут сравнение с тушканчиком?
— Если редко чистить клетку — вши заведутся. Заедят.
— Да и кормить тоже надо вовремя.
— Она, наверное, добрая. Посмотреть бы.
Подошел скоро какой-то большой праздник — и в этот день увидели, наконец, впервые дяди-Гришину барышню. Она с утра приехала вместе с женихом, веселая и румяная, и платье на ней было какое-то особенное, все в прозрачных прошивочках. С Куцым она звонко расцеловалась и, кажется, намеревалась проделать то же самое и со старшими, но Петя с Гаврюшкой прятались один за другого и даже не без некоторого колебания подали руки. Слишком уже была она незнакомая, эта барышня в прошивочках. И дядя Гриша держал себя при ней не совсем так, как когда ловил головастиков или стрелял из лука: часто щелкал каблуками, крутил усы и по-особенному улыбался. А на ребят не обращал ровно никакого внимания, так что барышня первая вспомнила:
— Ведь это они поймали тушканчика?
— Они самые! — отозвался дядя Гриша и покрутил кончик уса, скосив на него глаза. — Герои и охотники за скальпами… Насчет змейка-то у меня из головы вышло, мальцы. Подождите до следующего раза.
— Нам и не надо! — твердо выговорил Гаврюшка. — Мы не ради змейка отдали, а потому, что уж так было обещано.
— Такая милая зверушка! — похвалила барышня. — И удивительно ласковая. Только от клетки не совсем хорошо пахнет. Приходится в коридоре держать.
Пете и Гаврюшке невыносимо, до щекотки в носу, хотелось разузнать все подробности относительно тушканчика, но подобные расспросы требовали из ряда вон выходящего мужества. А барышня сейчас же заговорила с мамой о каком-то любительском спектакле, о новом фасоне юбок и еще о чем-то, совсем уже непонятном и незанимательном.
Мальчики сидели поодаль, чтобы обращать на себя поменьше внимания, смотрели и слушали. Потом отправились к себе в комнату делиться впечатлениями.
— Ну как?
— Что ж там? Обыкновенно. Баба, как баба. Все они одинаковые. Только эта что-то очень уж нарядная.
— А дядя-то Гриша перед ней на задних лапах ходит, — как папа перед инспектором. Тоже уж… К бабе под начальство попал.
— Ты женишься когда-нибудь?
— Вот еще… Порядочные герои как соберутся жениться, так уже и книжка кончена: больше никаких приключений. А я хочу с приключениями жить.
— От клетки, говорит, пахнет. Не чистит, так и пахнет. Надо бы дяде Грише сказать.
— Подступись к нему теперь. Кончено, брат, наше дело.
Дядя Гриша, однакоже, улучил минутку забежать к мальчикам, показал Куцому Москву, подразнил Шарика, и хотел уже повернуть обратно, когда Гаврюшка поймал его за рукав.
— Дядя, ты скажи своей, чтобы она хорошо ходила за тушканчиком.
— Обязательно. Ей, брат, некогда сейчас: через неделю свадьба. Всякие там кофточки, рубашечки, подушечки, одеяльца… Но ты, все-таки, не заботься. Она очень довольна. Даже в самую мордочку его целует.
— Пусть бы лучше с тобой целовалась, да клетку чистила.
— Экий ты какой… Ну, мне пора.
Гаврюшка безнадежно махнул рукой. Пропал человек из-за какой-то барышни в прошивочках.
Как бы то ни было, первая, самая острая, печаль понемногу притупилась. И было уже приятно утешать себя мыслью, что тушканчику, может быть, и в самом деле недурно живется на новом месте. Кроме того, как раз в это время в кухне появились котята, — целых пять штук, и приходилось озаботиться устройством их дальнейшей судьбы. Так что время до дяди-Гришиной свадьбы прошло почти незаметно.
В торжественный день мама надела светлое платье, с почти такими же прошивочками, какие были на барышне, а папа — новый мундир. Приказали не шалить, не баловаться со спичками, и на казенной пролетке уехали в город.
Вернулись очень поздно, — почти под утро. Тем не менее, Гаврюшка с Петей проснулись и в одних рубашонках побежали узнавать, — удачно ли женился дядя Гриша.
Папа сидел на краешке кровати и икал, а мама была вся красная и очень сердитая.
— Вам чего здесь надо? Убирайтесь!..
— И всегда-то ты, мамочка, сердишься! — ласково говорил папа. — Ну, чем же я виноват, что мне шампанское ударяет в голову? Ты понимаешь: ударяет в голову. Неужели ради младшего брата…
Тут мама взяла детей за шиворот и отправила их на место.
— У папы голова болит? — дипломатично справился Гаврюшка.
— Спи. Я покажу тебе голову. Одно мучение мне с вами, со всеми.
Натягивая на голову одеяло, Гаврюшка поделился с братом впечатлениями:
— А, должно быть, весело было. У папы только один раз, когда он статского получил, так же голова болела.
— Да. А у фельдшера — часто.
— Тот водку пьет. Это разница. Тушканчика-то, должно быть, и покормить забыли.
Так кончился день свадьбы и, вместо дяди-Гришиной барышни, появилась на свете дяди-Гришина жена. И когда, вскоре после свадьбы она приехала с визитом, то платье на ней было уже другое, без прошивочек, и другая шляпка на голове, — вроде чепчика. А дядя Гриша был уже не другой, а третий: так же щелкал каблуками и крутил усы, но сверх того еще и очень важничал, как будто совершил невесть какое великое дело.
Опять говорили о спектакле, о модных юбках, о новой городской квартире и об обеде у полкового командира. Гаврюшка прошелся несколько раз взад и вперед по комнате, чтобы обратить на себя внимание, но, видя бесплодность своих попыток, неожиданно осмелел. Подошел вплотную к дяди-Гришиной жене и спросил, холодея от смущения:
— Вы клетку каждый день чистите?
— Какую клетку? Ах, да! Я и забыла совсем… Представь себе: твоего тушканчика кошка съела. Как-то ухитрилась открыть клетку и съела. Мне ужасно было жалко.
— Съела? — машинально переспросил Гаврюшка и похолодел еще сильнее. — Совсем? До смерти?
Но дяди-Гришина жена уже повернулась к маме и продолжала рассказывать:
— Так вот, я и говорю Грише, что с мягкой мебелью для гостиной можно смело подождать до зимы, а он не соглашается. Он ужасно какой упрямый, когда дело касается…
Гаврюшка не стал слушать дальше, а потихоньку выбрался на терраску, засел там в уютном уголке за зеленой стеной вьющихся бобов и крепко задумался. Слез не было, только во рту сделалось очень горько, как после хины, — и слышно было, как в груди колотится сердце: тук! тук! тук! А перед глазами, как живой, стоял ласковый тушканчик, но не веселый и пушистый, как прежде, а замученный, истерзанный, окровавленный.
Кто-то шел на терраску. Гаврюшка забился в свой уголок еще глубже и сквозь просветы между листьями увидел дядю Гришу с женой. Дядя Гриша обнял жену за талию и принялся целовать ее и в одну щеку, и в другую, и в глаза, и в лоб, и в губы, а она смеялась и жмурила глаза, как кошка, когда ей чешут за ушами.
Гаврюшка набрал в грудь побольше воздуха и вдруг почувствовал себя очень большим и сильным. Не теряя времени и опасаясь, что эта неожиданная сила так же внезапно может и исчезнуть, выскочил из засады, схватил дядю Гришу за блестящую портупею и потащил его прочь. Кричал, захлебываясь и глотая слезы, чтобы поскорее договорить все до конца:
— Дядя Гриша, разженись! Сейчас же разженись! Ты — хороший, а она — гадина, дрянь. Она тебя и не любит вовсе. Кошка тушканчика съела, а она смеется… Разженись, милый! Что тебе стоит?
Но дядя Гриша не разженился. Он только пребольно ущипнул Гаврюшку за ухо и даже пал так низко, что наябедничал маме.
Стоя в углу, Гаврюшка грыз ногти и повторял упрямо:
— Все равно, гадина. Все равно.
И почему-то казалось ему, что теперь никогда уж больше не будет ярко светить солнце, и не будут пахнуть степные цветы, — как будто дяди-Гришина жена принесла с собою в складках своего нарядного платья вечную осень и печаль.