Николай Олигер «Летний папа»
— Представь себе, что за безобразие: Юрка без спросу забрался на кухню и утащил фунта полтора самой лучшей говядины, от ссека… Хотя бы суповой лодыжки взял, а то от ссека!
Юркин папа, к которому адресована эта жалоба, против всякого ожидания, не негодует, а только посмеивается и молчит. Юркина мама, раскрасневшаяся от волнения и от кухонного жара, продолжает:
— Ты понимаешь, теперь на жаркое не хватит. Я было хотела зажарить мясо куском, а придется делать котлеты.
— Ну и лучше, что котлеты! — успокоительно замечает Юркин папа. — Ты ведь знаешь, зубы-то у меня… Котлеты и для желудка полезнее.
Юркина мама приглядывается повнимательнее к его физиономии и прозревает:
— Да это ты сам, должно быть, ему позволил? Не мог хотя бы предупредить меня, по крайней мере… Ох уж эти мне ваши рыбные ловли…
Сам Юрка, тем временем, сидит на корточках на площадке перед дачей и привязывает похищенное мясо к самодельным раколовкам. Над раколовками этими с месяц тому назад он с отцом трудился целый праздник: обтягивали мережкой железные обручи от старого бочонка, прилаживали веревочки, выстрагивали палки. Зато и раколовки вышли на славу: соседские мальчишки смотрят на них с нескрываемой завистью и раз уже пытались было похитить.
Юркин папа, статский советник, только что приехал из города, чтобы провести неслужебный день на лоне природы. Покорно выслушав мамин выговор, он принимается переодеваться: напяливает старый форменный китель, старую фуражку, старые сапоги с порыжевшими латками. Нужно бы переменить и брюки, но лень. Авось, не запачкаются. Солнце уже клонится к западу и жаль упустить самое лучшее время для ловли.
— Юрка, готово?
— Сию минуту. Последнюю.
— Ну, все равно пойдем. На берегу кончим.
Мама выглядывает с балкона.
— Кажется, тучи собираются. Отложили бы до завтра… Что за спешка такая?
Юрка оглядывается на нее, как Архимед на солдата при занятии Сиракуз. Папа взглядывает на небо и еще раз вспоминает о новых брюках, но потом решительными шагами направляется по дорожке, которая ведет к реке. Юрка, нагруженный раколовками, камнями и корзиной для предполагаемой добычи, трусит следом.
Широкая спина папы, затянутая в тесный белый китель, закрывает от Юрки все, что находится впереди: лес, кусты обрывистый берег, но Юрке доставляет удовольствие смотреть именно на папину спину.
Есть, собственно говоря, два папы: летний и зимний. Зимний еще спит, когда Юрка, в туманное и темное утро, уже отправляется в гимназию. Потом зимний папа сидит за обедом, выпивает рюмку водки с бальзамом и вместе с мамой ворчит в два голоса на Юрку за то, что он ленив, недостаточно прилежно готовит уроки и за то, что на него опять жаловался инспектор. Потом зимний папа ложится отдыхать, а вечером пишет какие-то бумаги или играет в карты с знакомыми чиновниками и заштатным ксендзом. Только и всего. Поэтому зимний папа как-то далек от Юрки и подчас даже неприятен.
Летний — совсем другое дело. Прежде всего, на летнего мама ворчит так же, как и на самого Юрку. Поэтому оба они чувствуют себя в одном лагере и связаны крепкими узами профессиональной солидарности. Летний папа бывает на даче только раза два-три в неделю, и эти короткие дни так полны впечатлений, что с избытком перевешивают длинные, но пустые зимние месяцы. И летнему папе некогда вспоминать об инспекторе и о двойках за экстемпорале. В дурацкие карты он не играет и скучных бумаг не пишет.
— Папа, а, папа!
— Ну?
— Я знаю, почему у нас в прошлый раз раки плохо ловились. В книжке прочитал. Мы тогда взяли да и навязали для тяжести к сеткам кирпичики. А этого нельзя.
— Почему же нельзя?
— Уж так. Раки не любят. Нужно обязательно простые камни, голыши. Вот видишь, я набрал сколько.
Папа оглядывается, и тут только замечает, что Юрка нагружен, как верблюд. Он нынче весной перешел уже из первого класса во второй, но ростом все еще похож на приготовишку. И из-под груды раколовных принадлежностей едва выглядывает его коротко остриженная белая голова.
— Давай сюда сетки! Устанешь ведь…
— Ничего, близко! — пыхтит Юрка. — Вот разве корзину возьми. Она мешает.
— Зачем такую большую корзину утащил? Чуть не бельевая.
— А если много поймаем? Из большого не выпадет. Надо будет еще крапивки нарвать, чтобы раки не издохли.
Вот и берег, — глинистый, скользкий, густо заросший тальником. Под низеньким обрывом и гнездятся желанные раки. Немножко поодаль сидит босяк и рыбачит на две закидных удочки, с толстыми, как сахарная бечевка, лесками.
— Что это он ловит, папа?
— А вот узнаем, как поймает что-нибудь. Давай раколовки наставлять.
Самые промысловые места давно уже намечены и потому сейчас искать их не приходится. Выкатывая глаза от неимоверных усилий, Юрка погружает одну за другой снаряженные сетки. Железные обручи медленно исчезают в мутной воде.
— Жалко… ух! жалко… что мясо не протухлое. Чесноку искал, да кухарка говорит — нету. Наверное мама не велела давать.
Папа тоже хлопочет вовсю. Всех раколовок до десятка, но на первой же папа оступается со скользкого обрыва и обмакивает правую ногу в воду выше колена.
— Ах, черт… Вот тебе и брюки!
Юрка советует:
— Ты бы разулся, папа. А штаны подкатай кверху, вот, как я… Рыбаки всегда так делают.
Совет правильный, но прежде, чем ему последовать, папа несколько мгновений колеблется. Все-таки ведь он — статский советник и давно уже имеет Владимира. Но летний без труда побеждает зимнего. Папа крякает, опускается на землю и разувается.
Раколовки наставлены и пока можно отдохнуть. Папа закуривает папиросу, а Юрка отправляется за крапивой. Возвращается с добычей весь обстреканный, в красных и белых волдырях.
— Что же ты так неосторожно? Больно ведь?
Юрка, собственно говоря, — маменькин сынок и неженка, но у него тоже есть летнее и зимнее. Он геройски переносит боль и беспечно сообщает:
— Пустяки… Вот намажу сейчас мокрой тиной — и все пройдет. Я всегда так…
А тем временем из-за широкой реки медленно, но грозно поднимается туча: темно-синяя, с фиолетовыми краями и разбегающимися во все стороны желтоватыми отростками. Солнце еще светит, но река уже побурела, нахмурилась и тревожно шуршит тальник, наклоняя гибкие ветви над тонкой рябью, побежавшей под берегом.
— Юрка, а ведь и правда дождь будет… Не пойти ли домой?
Такое предложение поражает Юрку в самое сердце, но, поразмыслив, он резонно решает, что это только так, из-за мамы. Всякому известно, что рак дождя не боится и даже еще лучше идет, после хорошего ливня, на приманку.
— Что ты, папочка! Вон, рыбак сидит, — не уходит же…
— Он привык, а ты простудишься.
— В такое тепло-то?
Туча лезет, лезет. Вздулась уже, как гора, так что только закинув голову, можно видеть ее украшенную желтоватыми щупальцами вершину. Юрка ложится на спину, заложив руки за голову, и смотрит. Понемногу начинает казаться, что туча делается все тяжелее, опускается к земле все ниже и ниже. Если совсем опустится, то раздавит, как лепешку. Становится страшновато и сердце замирает сладко, но жутко. Пора смотреть раколовки.
Выплывают из мутной воды одна за другою круглые сетки с навязанными посредине уже светлеющими от воды кусками мяса. В первых двух — ничего. С третьей какой-то опытный и наглый рачок в самый последний момент сорвался и плюхнулся обратно в родную стихию. Зато в следующей копошится целый Голиаф с огромными, как у омара, клешнями. Он так жадно напал на приманку, что даже вытащенный на берег не сразу отрывается от лакомой пищи. Потом злобно хлопает хвостом и неуклюже карабкается к обрыву.
— Врешь, не уйдешь! Вот так почин! Этаким одним наесться можно, папочка! А?
Но папа не отзывается. Он так же, как и Юрка, увлечен спортом. Еще раза два сорвался с берега, но последние угрызения совести по части новых брюк давно уже выветрились из его памяти. В окладистой бороде у него — тина и листья, как у деда водяного. Изнеженные обувью белые ноги облеплены клейкой грязью.
— А вот и у меня тоже… Смотри-ка: пара…
— Вот видишь! А ты говорил — домой… Давай сюда! Я их в крапиву… Еще наловим здорово. Мама завтра раковый суп сварит.
Напоминание о маме действует не совсем приятно.
— Погоди еще… Будет нам суп. Горячий.
И оба смотрят друг на друга, как опереточные заговорщики, пересматривая и укладывая в корзину, под крапиву, пойманных раков. У палы на кончике носа — комар. Должно быть, сидит уже давно, потому что раздулся в ячменное зерно, но все некогда смахнуть. Наконец, папа пришлепывает его грязной ладонью и размазывает по носу кровь и тину.
Ну вот! Разве есть тут что-нибудь похожее на зимнего папу, с крахмальными воротничками и с бородой, расчесанной волосок к волоску? И Юрке становится весело до колик в желудке.
Соседний рыбак почему-то волнуется, и Юрке некоторое время кажется, что он хочет бежать от дождя и создает, таким образом, опасный прецедент. Но на поверку выходит совсем другое: на одну из удочек клюнуло. Бечевка ходит ходуном по воде, вырывается из рук.
— Папа, пойдем смотреть.
Оба бегут, боясь опоздать к самому интересному моменту. У папы брюшко колышется под кителем и фуражка съехала на затылок.
Босяк выматывает леску, — осторожно, с видимым знанием дела, которое приводит в восхищение Юрку. И как раз в это время падают первые капли дождя, — крупные, сверкающие, похожие на град, пока, ударившись, не разобьются на мелкие брызги. Никто из троих даже и не замечает этих капель, хотя на белой папиной спине сейчас же вырисовываются мокрые серые пятна величиной в медный пятак.
Босяк тянет, тянет, — а конца все не видно, потому что леска была закинута чуть ли не до самой середины реки. Но вот движения бечевки становятся все более порывистыми. Босяк высовывает кончик языка и особо мастерским движением выбрасывает на берег крупного, фунта в четыре, язя. Матерая рыба бьется, трепещет серебряными боками, широко разевает поврежденный крючком рот.
Юрка скачет на одной ноге.
— Вот это так ловля!
— Второго сегодня! — с чувством удовлетворенного самолюбия говорит босяк. — Ну, первый малость поменьше был. Хотя тоже фунта на два с половиной.
— А какую же вы наживу берете? — интересуется папа.
— Наживу обыкновенную. Клешни рачьи.
И, засучив по самое плечо рукав изорванной рубахи, босяк опускает руку в воду и шарит под перепутанными корнями тальника. Шарить недолго, потом приостанавливается, захватывает покрепче что-то невидимое и вытаскивает — рака. Тут же выламывает ему клешни и наживляет крючок. Юрка поражен.
— Разве они не щиплются?
— Пальца не откусит… Тут их сколько угодно. На ловушки-то они не очень идут. А руками — сколько угодно.
— Слышишь, папа? Я тоже попробую. Ты на ракушки лови, а я руками.
Дождь припускает посильнее и прохладная струйка течет уже у папы за воротником. Он поводит плечами и ежится, но, шлепая грязными ногами, покорно направляется к раколовкам. Юрка засучивает рукав точно так же, как это проделывал босяк, и даже кончик языка так же высовывает на сторону. Потом ложится животом на мокрую глину и лезет рукой в воду. Тут выясняется оборотная сторона медали: под водой все какое-то скользкое, неприятное, а, главное, неожиданное. Того и гляди, какой-нибудь рачище, вроде недавно пойманного, вопьется в палец именно в тот момент, когда к этому еще не успеешь приготовиться. Хочется уже бросить начатую затею, но самолюбие побеждает. Под пальцы попадают коряги и сучки, твердые комья глины.
— Вы норки, норки ищите! — советует босяк. — Как где норка, то и суйте руку. Там его и захватите, усатого.
Юрка уже несколько раз натыкался на норки, но до сих пор старательно избегал в них забираться, из вполне понятных соображений. Теперь приходится. В первой попавшейся, слава Богу, пусто. Но в соседней — что-то колючее и, несомненно, живое, потому что шевелится.
— Кажется, есть! — сдавленным голосом сообщает Юрка босяку и в тот же момент стремительно выдергивает из воды руку вместе с вцепившимся в палец сердитым раком. Кто кого поймал — неизвестно, но, отцепив рака, Юрка чувствует себя героем.
— Совсем даже легко, папочка… А интересно как! Ты попробуй…
Папа только что осмотрел ловушки. Добыча неважная: штук пять, и то мелочи. Пара еще уплыла, когда папа в четвертый раз оступился с берега. После минутного раздумья папа тоже ложится на живот и шарит под обрывом, рядом с сыном. Юрка скоро опять нащупывает что-то живое, но на этот раз не колючее, а мягкое и теплое, — и испуганно отстраняется. Папа сердится.
— Что ты хватаешься, дурак?
А дождь шумит, свистит, тарахтит, пускает пузыри по лужам, уже растекающимся по плотной глинистой почве. После долгих и бесплодных поисков под обрывом папа разочарованно встает и, опустив глаза вниз, с некоторым недоумением рассматривает себя самого. Китель уже не белый, а желтый с зелеными разводами. Эти разводы продолжаются и на брюках, сливаясь в одну фантастическую географическую карту чего-то вроде Месопотамской низменности. Папа огорчен.
— Ну брат, и хороши же мы… Так нельзя… Станем-ка под дерево, пока туча пройдет.
Неподалеку растет жиденький тополь. Первое время под ним, действительно, посуше. Папа и Юрка жмутся друг к другу и с завистью смотрят на босяка, который с самым безмятежным видом продолжает свое занятие. Рубаха у него насквозь промокла, плотно прилипла к телу и больше уже никакой дождь ему не страшен.
А ливень достигает своего наивысшего градуса. Сквозь частую сетку дождя предметы видны, как в тумане, и матовая гладь реки сливается с мутным небом. Для такого ливня пробраться сквозь жидкую крону тополя — сущие пустяки, и скоро оба рыбака, прибегнувшие к ее защите, чувствуют, что на них низвергается нечто вроде водопада. Папа все еще тщетно выбирает местечко посуше, а Юрка присматривается к своей гимназической блузке и делает ценное наблюдение.
— Знаешь, папа, мы напрасно от дождя-то спрятались. Смотри, какие мы грязные, а дождь вымоет. У меня один бок, который больше на дожде, почти совсем уже чистый… Да и ловушки смотреть пора. А то раки наедятся и уйдут.
В самом деле, как-то даже обидно: стоять под деревом и все-таки мокнуть. Оба ловца выходят из-под обманчивой защиты и продолжают ловлю. Юрка, прежде всего, свидетельствует корзину.
— Живые! Шипят… А один-то какой, самый первый! Это рачий дедушка. Сосчитать надо.
— Да ведь ты только что считал.
— А, может быть, просчитался.
— До полусотни догнали?
— Есть уже… И большого смело можно за трех считать. Эх, кабы всю сотню!
— Сотню не успеем. Так довольно.
Раками река не особенно богата, — была не так давно рачья чума, — и сегодняшний улов можно считать, пожалуй, довольно удачным, но идти домой еще не хочется. Там, дома, не предвидится ничего интересного. И кроме того, туча уже разорвалась на мелкие клочья, ливень прекращается так же быстро, как начался, и сейчас уже выглянет солнце. Юрка говорит нравоучительно:
— Какой Бог вымочил, тот Бог и высушит. А ты еще боялся.
Не совсем приятно холодит тело мокрая, отяжелевшая одежда, но это — пустяк, с которым можно смело примириться. А Юрка и тут находит выход: снимает с себя блузу и рубашку и развешивает их на кустах.
— Так скорее высохнет. Снимай, папа!
С отцом он чувствует себя сейчас совсем на равной ноге. И даже смешно подумать, что вот этот самый близкий и милый человек, который сейчас, поблескивая голой спиной, развешивает на тальнике форменный китель, может когда-нибудь ругаться за картами, спать и утром, и после обеда, выслушивать ехидные жалобы инспектора и нудно ворчать. Конечно, тот папа — не этот, и тот — не настоящий, а только так, для зимнего времени, вроде дневника с отметками, который покупают осенью и выбрасывают весной, после экзаменов. Вот мама — всегда одинаковая, и потому летом настоящий папа ее боится, а сейчас из-за нее же не торопится идти домой.
Юрка любовно гладит папу по голой спине.
— Какой ты у меня гладенький, славный. А не простудишься?
— Нет, где же? Солнце ведь.
Горячий прозрачный пар поднимается от обильно смоченной земли. Папа подтягивает обеими руками намокшие брюки и шагает по берегу, от раколовки к раколовке. Юрке так хорошо, что даже лень принимать особенно деятельное участие в ловле. Зато он жадными, любопытными глазами присматривается ко всему окружающему, замечает каждую причудливую былинку, жучка с изумрудными надкрыльями, каждый всплеск играющей рыбы на затихшей после дождя реке.
От босяка тоже валит пар. Босяк, по-видимому, уже досыта насладился ловлей и собирает свои незатейливые снасти. Пойманные язи уснули, но еще не потеряли своего нежного перламутрового блеска и, при взгляде на них, Юрке приходит в голову новая идея.
— Папа, знаешь что? Купи маме язей.
Папа деловито почесывает грудь под бородой.
— Ты думаешь?
— Ну конечно. Она будет довольна. Ну, и… понимаешь?
Босяк очень доволен таким оборотом дела и задешево уступает рыбу, которая ему в сущности ни на что не нужна. Благодарит, получая серебряную мелочь.
— Вот и хорошо. Теперь пропустим рюмочку за ваше здоровье… Оно хорошо — после дождичка-то.
И торопливо удаляется по направлению к городу, до которого отсюда добрых верст восемь. Юрка смотрит вслед уходящему, и ему почему-то делается очень, почти до слез, жалко босяка.
— Он, должно быть, бедный, папа?
— Да что ж? Пьяница…
— Ну, пьяница не пьяница, а рыбу хорошо ловит.
Хорошее настроение уже как-то слиняло, и, когда папа молча принимается собирать раколовки, Юрка не противоречит, хотя помогает довольно лениво. Солнце приближается к горизонту и краснеет. Вода в реке делается розовая, с прозрачными зелеными тенями.
Домой идут молча и неторопливо. На этот раз папа несет почти все раколовки, но Юрка, все-таки, жалуется.
— Мне тяжело, папа. Возьми еще что-нибудь.
— Ну, давай… Как же ты вперед-то один тащил?
— Так то — вперед…
Одежда еще и не подумала просохнуть: только выступили ярче желтые и зеленые разводы. И когда показывается знакомая серая крыша дачи, папа вздыхает, а Юрка сочувственно кивает головой.
Дома все происходит как по писаному: мама говорит, что у нее голова разрывается, утомительно, нудно ворчит и сердится на то, что испортили одежду, на то, что папа не переменил новых брюк, и даже на пару язей, купленных специально для того, чтобы ей угодить и сменить гнев на милость.
— Нужны мне ваши язи! Гадость, костлявые, да и не крупные совсем. Разве такие крупные бывают? Право, ведешь ты себя, как ребенок. Хуже Юрки. В понедельник в чем пойдешь на службу?
Папа сконфуженно переодевается и молчит. Молчит и Юрка. Сидит в уголке, подальше от маминых глаз, болтает босыми ногами и думает: «Милый папа! Летний папа!»
В корзине, под крапивой, шевелятся раки.