Сергей Рафалович «Тетя Марья»

Ты хорошо сделала, милая моя Таня, что не приехала ко мне, а написала мне. Между нами нет той близости, которая позволила бы тебе просто, ясно и подробно рассказать все, чем ты страдаешь, а мне ответить с той откровенностью, с которой я хочу ответить тебе.

Я внимательно и сочувственно прочитала и перечитала твое письмо… Поступи так же с моим… Вспомни все, что вокруг тебя всеми и всегда говорилось о старой тете Марье — ибо я была уже немолода, когда ты родилась, — вспомни все это, и все, что ты сама видела и поняла. И если не слишком много любви найдешь ты в этих воспоминаниях и впечатлениях, то в них по крайней мере окажется достаточно уважения и почтения, чтобы побудить тебя отнестись к моим признаниям и советам с должным вниманием и доверием…

Милая моя девочка, если бы ты только могла знать, как настоящая тетя Марья не похожа на ту, которую все знают… если бы ты могла видеть, как я плакала над тобой… если бы ты могла угадать, как ты мне стала близка после твоего письма…

Ведь твое горе — мое горе; твое разочарование — мое разочарование; твой роман — лишь повторение моего. Тот же горячо любимый жених, то же радостное ожидание свадьбы, та же внезапная горесть разоблачений и неожиданное проникновение в его прошлое.

То же чувство омерзения, стыда, досады и отчаяния перед грязью жизненных привычек, компромиссов… Не всякому дано со всем мириться… Терпимость скорее удел старости, чем юности, опыта, чем неопытности…

Я чувствовала и страдала, как ты, и как ты отказала жениху и отказалась навек от любви и брака, как ты хочешь отказаться…

Я отказалась тогда, давно, в минуту озлобления и отчаяния, и не изменила себе.

Такая твердость в годы, когда искушения могли быть многочисленны и сильны, окружила меня обаянием чего-то исключительного и вызвала ко мне уважение в людях, которые всегда предпочитают почтить в другом то, на что они сами не способны, чем последовать его примеру…

Теперь я старая женщина; для меня давно уже не стало искушений, и в том, что я доживаю свой век в уединении и одиночестве, нет ничего удивительного, достойного уважения и похвалы.

Но жизнь проходит не урывками, не скачками, не разбиваясь на отдельные части, а плавно и безостановочно, и люди не умеют отрешиться от нее, чтобы объять ее в ее истинном значении, и все, что создалось и установилось однажды, по инерции, по косности нашей, продолжает существовать и казаться верным и своевременным.

Для чужих, для знакомых, для родных я была и осталась тетей Марьей, почтенной, строгой, уважаемой… Меня мало любили. Чем больше уважали, чем почтительнее относились, тем меньше любили… Я казалась непогрешимой, добродетельной и строгой к себе и к другим… Каким-то земным совершенством и воплощением земных добродетелей…

Но странным образом люди, которые только и говорят о добродетелях и призывают друг друга к ним, как-то пугаются их строгого облика, чуждаются их близости, и чужды любви к ним. Может быть, сознание собственных недостатков унижает их, и самолюбие препятствует любви…

А может быть тут происходит нечто иное…

Может быть, все, что мы говорим о добродетелях — только ложь, все, что мы думаем о них, только притворство, вошедшее в привычку, и они нам нужны только для того, чтобы умерять нас и сдерживать, не имеют самостоятельной ценности и не являются сами по себе целью. И поэтому всякий раз, когда мы встречаем человека, посвятившего себя служению им, воплотившего в себе какую-нибудь из них, в нас сталкиваются два течения, два чувства, две правды: одна — правда привычки, слов, форм, другая — правда жизни, живых потребностей и стремлений, вложенных в человека. Первая заставляет нас почтить то, что мы постоянно объявляем достойным уважения; вторая с немым осуждением отвращает нас от того, что противоречит истинному назначению нашему на земле…

Не удивляйся моим речам… Я не всегда говорила и думала так… И ты скоро узнаешь, отчего я переменилась…

Я пользовалась большим влиянием в своем кругу, а в семье мой авторитет был прямо беспределен и неоспорим. Я была нравственно главой семьи… К тому же, за смертью родителей я стала старшим членом ее, ибо все мои братья и сестры, родные и двоюродные, были гораздо моложе меня.

Во всех важных делах, во всех серьезных затруднениях, всегда, когда нужно было принять серьезное решение, обращались ко мне. Ни один брак родных не состоялся без моего согласия. Это вошло в обычай, стало неизбежным и необходимым, и мое присутствие на семейных торжествах было чем-то ритуальным.

Сколько ссор я уладила, сколько глупостей помешала совершить, сколько наставлений, нравоучений и советов раздала кругом.

И если ты тоже обратилась ко мне в трудную минуту, искала у меня поддержки и совета, то главным образом в силу семейного чувства. Отчасти же побуждало тебя то, что тебе было известно о причинах, заставивших меня отказаться от брака и любви.

Мне думается, что твои родители, да и не только они, не особенно радуются твоему намерению уйти в монастырь, и ты надеешься на мое влияние, чтобы заставить их примириться с твоим решением.

Посмотрим… Я в монастырь не ушла, и не особенно сочувствую такому затворничеству… Но в конце концов это вопрос второстепенный…

Главный вопрос в том, правильно ли ты поступаешь, следуя моему примеру по причинам тождественным с теми, которые повлияли на меня?

Вся моя жизнь, окруженная внешним почетом, уважением, ореолом честности, твердости, нравственной высоты, отвечает тебе утвердительно.

Красиво и достойно остаться верным себе до конца, несмотря ни на что, побороть в себе все слабости, не пойти на уступки, не унизить нравственного чувства ради мгновенных прихотей.

Все это так… И краснеть мне не приходится, и со спокойной совестью, открыто и смело я могу оглянуться на пройденный путь и гордо продолжать его до положенного мне предела…

Такой все видят меня, и ты видишь, и я сама себя видела… слышишь ли ты: видела… но не вижу…

Не вижу более со времени истории, о которой ты, вероятно, слышала и главным героем которой был твой двоюродный брат Павел…

Я должна тебе подробно рассказать, что произошло и как я со всем этим столкнулась.

Горе, испытанное тобою, твои страдания и серьезное решение, назревшее в тебе, сделали из невинной и неопытной девочки — женщину, человека, с которым можно говорить о жизненных делах откровенно и без стеснения… В особенности, когда говорит старая тетя Марья…

Павел был всегда моим любимым племянником. Ты хорошо его знаешь и, вероятно, оценила его блестящие способности, острый ум и необыкновенную проницательность. Он как-то угадывает людей и подмечает в них такие тайные движения и настроения, которые не всегда ясны для них самих.

При этом он унаследовал от отца живой, горячий темперамент, редкую жизнерадостность и сильно развитое чувство бытия.

Чувство бытия… это его собственное выражение, и я невольно воспользовалась им… Чувство бытия — самое драгоценное, самое отрадное, самое прекрасное из всех наших чувств… Его менее всего знают, менее всего ищут, менее всего ценят… И ты… И я… прежде…

При таком складе характера Павел не мог не увлекаться, то в одну, то в другую сторону, не выходить из рамок того, что считается правильным, позволительным, допустимым, не приводить в смущение и отчаяние семью. Родителям нелегко было с ним совладать и не раз пришлось мне укорять и наставлять маленького сорванца, который ко мне искренно привязался…

Но время шло, сорванец вырос, оперился, нырнул, как он говорит, в глубь жизни, чтобы сразу научиться плавать…

Студенческие его годы были очень бурные… Слишком бурные даже по мнению его отца…

И завершились они крупной историей…

Павел увлекся одной нашей дальней родственницей… Я говорю про Лиду… Она была очень несчастна дома, так как мачеха ее терпеть не могла. Кроме того первая любовь ее была неудачной… Она влюбилась в человека, который оказался женатым… И подавленная и убитая согласилась на брак, предложенный ей отцом, которым беспрекословно руководила молодая жена… Муж ее оказался грубым пошляком, но богатым и с известным положением… Чуткая, отзывчивая, интеллигентная Лида страдала молча… Она оставалась верна мужу, вела себя безукоризненно и снискала всеобщее сочувствие и уважение…

Положение мужа обязывало их жить открыто, много принимать, выезжать…

Неудовлетворенность внутренняя имела противовес вовне.

И Лида научилась понемногу ценить то, что ей было дано.

Ее положение похоже было на мое…

Жизнь устроилась не сообразно ее мечтам, но соответственно требованиям нравственного чувства. И она мне стала за это вдвое ближе и милее.

Поэтому я не могла не обратить внимания на ухаживания Павла, на его горячее увлечение ею, которое вскоре сделалось взаимным.

Павел из тех счастливцев, чьи увлечения заразительны…

О нем и о Лиде начали потихоньку поговаривать, и я его вызвала к себе…

Объяснение было долгое и бурное.

Все мои увещания оказались бессильными…

Тогда я оставила почву разума и перешла в область чувства, стараясь разжалобить его доброе сердце…

Я ему нарисовала яркую картину жизни Лиды прошлой и настоящей, указала на все то, что она поборола в себе, на положение, которое она себе создала, на уважение, которым себя окружила, на то, что она обманулась в своих надеждах и мечтах и дорогою ценою купила себе спокойную совесть, чистую от угрызений, дающую ей право высоко держать голову и считать себя порядочной женщиной. В этом было ее единственное утешение и удовлетворение, и лишать ее этого было бы непростительно жестоко и бессердечно. Но Павел не поддавался. Он только отрицательно качал головой и очевидно хотел и не решался что-то сказать. Он всегда отличался откровенностью, и это меня удивило.

Не зная, чем на него подействовать и повлиять, я перебирала все уже сказанное и как-то незаметно для себя начала сближать судьбу и положение Лиды с моею судьбою и перешла к себе. Я рассказала Павлу, как горько в больно было мне когда-то, как трудно было не пасть и не изменить до конца, насколько я чувствую себя награжденной теперь за все прошлое, за все, чего я лишила себя, от чего отказалась, какое это отрадное чувство сознавать свою правоту и свою безупречность.

Павел не выдержал.

«А кто вам сказал, что вы правы и безупречны?»

Я оторопела. «Как, кто сказал? Да все… Да я сама знаю… Моя совесть…

Он как-то резко и желчно рассмеялся.

«Все… это все равно, что никто… потому что кто же кроме вас судья тому, что для вас правильно и хорошо?.. А ваша совесть вам сказала бы правду, если бы вы умели прислушаться к ней… Но вы не умеете… потому что с детства вас… всех… приучали прислушиваться не к голосу совести, а к отзвуку в вас общественного мнения, традиций, условностей, общих мест…»

Я сидела, я слушала, и не понимала его.

«Вы в минуту разочарования и раздражения, вызванного тем, что ваше представление о жизни оказалось несоответствующим жизни, отказались от нее, лишили себя участия в ней, отошли в сторону, стали на возвышении и целые десятки лет только смотрели, как проходит она мимо вас… И когда вас влекло туда, вниз, в ее гущу, вы боролись с тем, что называли искушением, побеждали его и гордились победой… Тетя!.. Тетя!.. Вы мстили жизни… За что?.. Ведь она не обманывала вас… Обманули вас люди, воспитавшие вас, внушившие вам ложные взгляды, ложные надежды и ложные мечты… Мечты и надежды эти казались им и вам прекрасными… Но прекрасна только жизнь… и прекраснее жизни ничего нет… И назначение наше, первое и главное — жить… наше назначение и наша обязанность… И отречение от жизни грех… грех против нее и против себя… и все то, во имя чего мы отрекаемся от жизни, — и честность, и порядочность, и уважение других — все это только ложь, та же ложь, которая лежит в основе несбыточных мечтаний, оскорбительных для правды жизни и порочащих ее красоту… Сорок лет мстили вы жизни, и шли против нее и против себя, и убеждали себя, что исполняете свой долг и свое назначение. И не позволяли себе прислушаться к тому тайному голосу, который всегда, и теперь, — да, да, и теперь, — немолчно и упорно шепчет вам, что вы ошиблись, что бесполезно, бесцельно, бессмысленно расточили вы дары жизни, прогадали свое счастье, лишили свое существование смысла и полноты, и свели его на нет… О чем можете вы вспомнить? Когда ощутили вы во всей силе и полноте свое бытие?.. Чувство бытия… Да разве есть что-либо более важное? Разве все ваше прошлое не лежит за вами мертвой, гладкой и безжизненной пустыней? И если что-нибудь выделяется на ней живым воспоминанием, то одна лишь короткая вспышка молодой любви, разочарования и горя, которые привели вас к гибельному и непоправимому решению… Прислушайтесь, вникните и вы увидите, что я прав…

И именно потому, что та же участь грозит Лиде, что ее судьба похожа на вашу, я хочу вырвать ее из этой лжи, освободить от тюрьмы и смерти в жизни, худшей, чем настоящая смерть, приобщить ее к бытию, к его волнениям, радостям и страданиям… да, да, и страданиям…»

Я не помню, что я еще говорила Павлу… и как он ушел от меня… Но было что-то убедительное и мощное в его словах, и что-то пробудилось во мне, и я стала, невольно и помимо себя, прислушиваться.

И вот, понемногу, мое спокойствие, моя уверенность и твердость уступили место тревожной и едкой скорби сожаления… Мысли мои останавливались с беспощадной настойчивостью на всех утраченных возможностях… Я разуверилась в ценности того, что имела, и стала ценить позднею и бессильною жаждою все, что было уделом тех, кто славил меня, уважал меня… и не подражал мне…

И чем более проходило времени, тем острее становились сожаления, тем резче постигала я всю бессмысленность, всю бесцельность, всю ложь целой жизни, прожитой мною безвозвратно, безрадостно, непоправимо…

Сколько горьких и жалких слез пролила я, скрывая их как что-то постыдное… Как смешны, как горько смешны мне теперь почтительные речи людей, мое влияние, мой нравственный авторитет, ореол безупречности, окружающий меня… Как охотно отдала бы я все это, — понимаешь ли ты, все, все, — за одно воспоминание бурного счастья, страсти, любви… жизни…

Может быть, Павлу не следовало так говорить со мной… Может быть это было жестоко… Ведь время прошло, и сделать ничего нельзя, и прошлое непоправимо…

Но он хотел спасти Лиду… И теперь я хочу спасти тебя…

Я не могу допустить, чтобы ты поступила как я, и как я, свершив свой путь, бессильно жалела о том, что не избрала другого…

В последний раз отнесись ко мне, как к той тете Марье, которую знают все, подчинись ее влиянию, дай ее нравственному авторитету подействовать на тебя и направить твое решение… а затем, последовав ее совету, помни о ней так, как она предстала перед тобою в этом письме, и каждый раз, когда жизнь будет казаться тебе тяжелой и мысль о бегстве будет смущать тебя, думай о неведомых никому слезах и сожалениях убежавшей от жизни и горячо любящей тебя тети, которой никто вовремя не дал настоящего правдивого совета… потому что у нее не было старой тети Марьи…