Алексей Будищев «Дочь клоуна»

Ее звали Ева Гарри. До семнадцати лет она жила вместе с отцом своим, цирковым клоуном, известным под именем «Рыжий Петух», и с девяти лет она уже начала зарабатывать хлеб свой на цирковой арене. К пятнадцати годам из нее выросла ловкая эквилибристка и жонглерка, сильная девушка, с упругими мышцами и смелыми синими глазами. Постоянные упражнения укрепили ее тело, а ежедневные преодолевания всяческих трудностей сделали ее волю мощной и гордой как у доблестного юноши-героя. Кто смелее и отчетливее ее играл зажженной лампой и двумя картечинами? Кто грациознее скользил по канату? А рубился на эспадронах? А фехтовал на рапирах? Кто метче стрелял из пистолета и лука?

Из пистолета она на расстоянии двадцати шагов заколачивала в доску гвозди, приводя в восторг весь цирк. «Рыжий Петух» ликовал. Было очевидно: в лице его дочери нарождалась новая цирковая знаменитость, сулившая славу и обогащение.

Но тут подкралось неожиданное несчастие. Ева Гарри в семнадцать лет влюбилась в сорокалетнего барона, постоянного завсегдатая цирковых кулис, обрюзглого и толстого мужчину, с огромными белокурыми усами, торчавшими вверх как два страшных штопора, и совершенно белыми сонными глазами.

Что в нем понравилось ей — загадка и тайна? Но она убежала к этому огромному и рыхлому пузану с апатичными глазами, всегда сопевшему, и так громко, что около него тухли свечи. Ева Гарри бросила цирк и уехала вместе со своим толстяком в Ниццу. А клоун «Рыжий Петух» послал ей вслед свое отцовское проклятие и слезы.

Однако, возвратившись через шесть месяцев из Ниццы, усатый толстяк сознался ей, что он женат и даже имеет троих детей, и что на той неделе он должен непременно уехать в имение к семье, в Волынскую губернию, где его очень нетерпеливо ждут. Толстяк, сознаваясь, застенчиво и виновато хлопал белесыми ресницами, а Ева Гарри, услышав эти неожиданности, сперва горько расплакалась, а затем с самым разнузданным видом плюнула рыхлому толстяку в подбородок и ударила его по отвислой щеке широким костяным ножиком для разрезывания книг.

В этот же день она уехала от него, беспорядочно побросав свои вещи в дорожный сундук, испещренный багажными наклейками, и со всем рвением тотчас же устремилась на поиски своего отца. Но она нашла только его могилу. Бедный клоун умер от кровоизлияния в мозг, свернув однажды себе шею на арене цирка в очень рискованном salto mortal’е.

С полдня она проплакала, в лежку припав к его могиле, а затем вернулась в тот же цирк, к тому же хозяину. Но с первых же дней ее стали теперь преследовать неудачи, точно ее мышцы и ее воля обмякли от тяжких огорчений в любви, точно от обрушившихся на нее несчастий выдохлась ее гордая смелость.

Однажды, во время жонглировки, она рассыпала все разноцветные металлические шарики, которыми она играла, а через два месяца, неудачно спрыгнув с каната, она растянула себе подколенное сухожилие и тут же, в своей уборной, разрешилась мертвым младенцем, сыном барона.

С полгода она проболела и впала в нужду, и тут от огорчений или от нужды она сошлась с актером, познакомившись с ним в коридоре меблированных комнат, где она печально и одиноко жительствовала. Актер убедил ее идти на службу в драму, и, испугавшись своих последних неудач в цирке, она согласилась. Благодаря своей красоте и стройному телу, она не оставалась без ангажемента и вскоре же уехала в провинцию вместе с своим новым любовником.

Таким образом лет пять прошло в скитаниях по провинции как в тусклом полусне, среди тусклых сновидений. Ежегодно она меняла своих любовников, ибо так устраивали обстоятельства и жизнь, в то время как сама она была глубоко безразлична к этим переменам. После своего толстого барона она никого еще не любила. Пресной стала ее жизнь, скучной и бесцветной. И сцена томила ее обилием слов и полной бездеятельностью мышц. Бутафорские пистолеты и мечи вызывали у нее только кислую улыбку, полуприкрытый зевок и ничего больше. И вот, однажды, она очутилась в южном городке на берегу моря. Как-то, когда не было спектакля накануне большого праздника, она сидела на бульваре, слушала музыку и маленькими глотками пила крепкое турецкое кофе.

Лениво плескались возле морские волны, сладковато попахивая гниющими водорослями, а мимо в живом калейдоскопе медленно передвигалась пестрая публика недорогого курортного городка: приезжие всех видов и возрастов мужчины и женщины, молодые и старые, голоногие дети, малокровные барышни, офицеры местного гарнизона, грузины в оранжевых черкесках, подкрашенные купчихи из Ростова и молодые люди, похожие на велосипедистов. Выбравшись из этой пестрой толпы, внезапно к ней подошли два офицера. Один из них был смугл, коренаст и походил на армянина, а другой, белокурый, тонкий и стройный, являлся положительно красавцем и ярким красавцем. С вьющимися белокурыми волосами, с прекрасными темными истомно-мерцающими как у мингрельских девушек глазами, с тонко и изысканно очерченным носом и гордым разрезом губ, с темными выпуклыми бровями — офицер этот был так хорош, что Ева Гарри с трудом отвела от его лица свои глаза. В преддвериях Кавказа, по его черноморскому побережью и в Кубанской области среди тамошнего казачества изредка попадаются такие писаные красавцы, являющие собою благородную помесь пришлого Запорожья с туземной Мингрелией, громко известной своими красавицами.

Между тем прекрасный офицер совсем выдвинулся вперед, прикоснулся пальцами к козырьку фуражки и спросил:

— Вы артистка Ева Гарри? Я часто видел вас на сцене и с удовольствием причисляю себя к числу самых усердных ваших поклонников! Разрешите представиться?

Ева Гарри с благосклонной улыбкой протянула ему руку.

— Поручик Остап Дрог, — выговорил красивый офицер, прикасаясь к руке артистки почти с благоговением.

Офицер армянского типа тоже прикоснулся к козырьку.

— И мне разрешите немножко, — сказал он с улыбкой, — капитан Самуил Лазарев…

Оба офицера сели рядом и спросили себе кофе. А через два часа они ужинали все втроем на поплавке, а затем Остап Дрог провожал Еву до меблированных комнат, где она жила, почтительно дважды поцеловав на прощанье ее руку. А она тотчас же разделась и легла в постель. Но долго не могла уснуть. Встала с постели, подошла к окну и настежь распахнула его. Пряной волной влился запах белых акаций. Почудилось соленое дыхание моря. Близко хрипло крикнул петух. Она закрыла окно, потянулась и с улыбкой блаженно выговорила:

— Остап Дрог… Слушай, Остап Дрог: я тебя люблю!

Утром, когда она пила чай на своей крошечной терраске, босоногий мальчик принес ей красивый букет влажных белых роз. Она рассмеялась навстречу роскошным цветам и радостно догадалась:

— Остап Дрог…

Ее тоскливое одиночество расторглось, и сердце опять зацвело в груди.

А на следующее утро опять были розы, благодатные белые розы с жемчужною благовонною сердцевиною. И цветы благоухая говорили ей каждое утро:

— Ты его любишь, а он тебя?

Ева Гарри улыбалась счастливой улыбкой и думала, нюхая розы: «Разве я не красива?»

Однажды, после спектакля, сходя с бокового подъезда, которым всегда выходили артисты, она увидела щегольской парный фаэтон. Шоры лошадей были убраны розами, а в фаэтоне сидел Остап Дрог.

— На поплавок ужинать? Хорошо? — спросил блестящий офицер, скаля красивые зубы.

И его глаза, прекрасные глаза мингрельской девушки, матово засветились. Как она могла отказаться?

А после ужина они катались на лодке вдвоем, без гребцов, среди теплой, ласково дышащей, такой вкрадчивой южной тьмы, под горячими звездами. Голубоватым сиянием светилось море у бортов лодки, и он, целуя ее губы и шею, умоляюще спрашивал:

— Ты не оттолкнешь меня, Ева Гарри? Не правда ли, ты не оттолкнешь меня?

Она замирала в его объятиях, и сердце убеждало ее: «Это твой настоящий, любимый…»

После катанья на лодке он провожал ее домой.

Он пробыл в ее комнате до зари. Она проводила его до порога, вся припадая к нему и, сжимая руку его, шептала блаженными губами:

— Остап Дрог мой?

Две недели мелькнули одною радостной минутой, похожей на цветете цветов и оправдывающей все. А потом Остап уехал.

Сказал:

— В отпуск к отцу. И всего-то на месяц… Ты не умрешь, бедная моя крошка?

Но через месяц он не приехал. Медленно проползли еще две недели. И еще неделя. И тут она увидала его мельком в окне небольшого каменного дома. Она вся рванулась к нему. А он как будто спрятался за косяком. Ужели от нее спрятался? Она не спала всю ночь, ничего не понимая, вдруг ревниво затосковав.

Через два дня, во время репетиции, к ней подошел толстый и коротконогий комик, с лицом, напоминавшим морду мопса, тщетно ухаживавший за нею весь этот сезон. По привычке состряпав комическую гримасу, он сказал:

— А мы, красавица, больше не будем получать букеты роз от поручика Остапа Дрог! Нет, ей-Богу же, Евочка.

— Что так? — спросил режиссер, поднимая вверх вылинявшие от грима брови.

Комик пожал плечами.

— Поручик Дрог женится на единственной дочери купца Николайшвили, у которого гостиница, ресторан, колониальный магазин и виноградники по склону холма, за белою дачей! О-очень богатая невеста дочка Николайшвили, — со вкусом выговорил комик. — Как же, об этом весь город знает!

Ева Гарри уронила зонтик, которым она играла, и отрывисто засмеялась. А потом громко зарыдала.

В день своих именин, 4-го июля, комик пригласил отужинать на поплавок Еву Гарри и режиссера Кречет-Сокольского. И понуро двигаясь между накрытыми на поплавке столиками, Ева Гарри вдруг увидела за одним из них Остапа Дрога.

Он сидел рядом с капитаном Лазаревым и попивал красное вино. За его столиком сидели еще два офицера. Режиссер и комик завернули за угол, а Ева Гарри, сделав два шага, вдруг подошла с столику, за которым попивал вино Остап Дрог. Он увидел молодую, женщину и привстал в нерешительности, обескураженный, опустив вниз глаза, не находя на своем языке слов. А она, побледнев, спросила его с вызывающим видом:

— Вас можно поздравить, поручик, как кажется?

Но Дрог молчал в замешательстве и играл темляком сабли.

— Вы, кажется, женитесь скоро? — повторила Ева Гарри, почти высокомерно приподнимая голову.

— Да, — прошептал офицер вспыхнув.

Ева Гарри процедила, обливая его презрительным взглядом:

— С каких же лет вы стали торговать собой, поручик? С пятнадцати?

Дрог побагровел до бровей и, схватив молодую женщину у локтя, выкрикнул:

— Как вы смеете?!

Но тотчас же весь перегнулся назад. Ловким движением Ева Гарри высвободила свою руку и ударила офицера своей длинной перчаткой по носу.

— Па-а-длец! — выкрикнула она с омерзением.

Лазарев подбежал к ней и умоляюще зашептал:

— Милая, красавица, небесный огонек таланта…

А Остап Дрог развел руками. Его прекрасные глаза метали искры.

— Что же, — проговорил он с полупрезрительной, полуснисходительной улыбкой, — вас ведь на дуэль не вызовешь! Что же мне прикажете с вами делать?

— А то попробуйте вызвать! — высокомерно оборвала его Ева Гарри. — И на чем вам угодно? На пистолетах? На рапирах? На эспадронах? Может быть, на австралийских луках? — Она совсем надменно выпятила нижнюю губу и добавила, с сожалением покачав головою: — Не вызовите, испугаетесь женщины, жалкий трусишка! Х-ха! — резко передернула она плечами.

— Что мне делать? — с недоумением спрашивал Остап Дрог.

Когда Ева Гарри ушла с поплавка, Самуилу Лазареву пришло на мысль:

А отчего бы и не принять вызова от этой прекрасной женщины? Разбирая по существу, разве это не единственный сколько-нибудь сносный выход из отвратительного положения, в которое попал поручик Дрог? Конечно, какой же мужчина занесет оружие над женской головкой? Но разве же нельзя разыграть поединок вот по каким нотам: пусть дуэль состоится на эспадронах. Женщина, конечно, в этом оружии ни бельмеса, и поручик Дрог после трех-четырех ударов выбьет оружие из рук женщины и, став на одно колено, рыцарски предложит ей свой эспадрон, отдаваясь ей во власть, дабы она перерубила ему горло. Какое женское сердце не растрогается от такого пассажа? И скверное происшествие будет прилично исчерпано. Разве не так? Это будет даже забавно. И пожалуй смешно. И во всяком случае трогательно.

В этот же вечер капитан Лазарев рассказал о своих предположениях Остапу Дрогу и поручику Девятому. И офицеры тайно обсуждали эту мысль в течение трех суток. И в конце концов Остап Дрог согласился: пусть Лазарев делает как ему угодно.

И Лазарев тотчас же поехал к Еве Гарри. Став на одно колено и почтительно поцеловав руку молодой артистки, он сказал:

— Поручик Дрог, признавая за собой по отношению к вам тягчайшие провинности, согласен дать вам удовлетворение и драться с вами на эспадронах если вы этого желаете…

В ней проснулось злое лукавство. Она сказала:

— Только вы обучите меня хоть нескольким приемам. Да?

Капитан почтительно расшаркался:

— С удовольствием, небесный огонечек!

— И вы будете моим секундантом.

Капитан припал к ногтям ее пальцев, чем вызвал на ее губах слабую улыбку.

На другой день в пять часов утра на место встречи за виноградниками Николайшвили поехали на парных фаэтонах: Ева Гарри с капитаном Лазаревым и Остап Дрог с поручиком Девятым. Лазарев и Девятый были беспечны и веселы. Но Дрог хмурился, мерцая прекрасными глазами.

Когда противников расставили на места и вручили им оружие Дрог побледнел еще более, такую тяжкую ненависть увидел он вдруг в глазах Евы Гарри. Нерешительно сделал он свой первый выпад. Клинки их встретились с сердитым скрежетом как заклятые враги. Он помнил: после третьего или четвертого выпада ударом в локтевой сгиб он выбьет оружие из рук Евы, и, бледнея, он высоко вынес свой эспадрон, обманно угрожая ее голове. Но тут Лазарев чуть не вскрикнул от изумления. Ева Гарри проворным змеиным движением прикрыла голову, в один миг отбила оружие противника к его ноге и страшным, подлым, бесчеловечным ударом срубила поручику Дрогу нос и кусок верхней губы, обнажив зубы его. Его прекрасное лицо сделалось сразу страшным как маска и облилось кровью. Со стоном он ухватился за голову.

А она, облокотившись на эспадрон, захохотала зло и негодующе и показала ему язык.