Евгений Чириков «Модель»
Бывает у мальчиков такой период, когда они влюбляются в женщин, чуть не вдвое старше себя. Мне было лет пятнадцать, когда я впервые влюбился в особу лет двадцати семи. Да ведь как влюбился!..
— И что же, с успехом? — игриво спросила одна из слушательниц, и все расхохотались.
— Ей-Богу, господа, это не так смешно, как вам теперь кажется. Мне было тогда вовсе не до смеха…
— Страдали?
— Невыносимо. Вы, Марья Петровна, помните?..
— Еще бы! Револьвер отняли… Помню и до сих пор понять не могу, чем вас пленила эта особа, которая годилась вам в мамаши…
— Неправда, Марья Петровна. Она была прекрасна и на мамашу не походила.
— От него были без ума молоденькие девушки, действительно — красавицы, а он…
— Ну, Марья Петровна, это к делу не относится… Марья Петровна явно пристрастна… Продолжайте, Григорий Николаевич!
— Что же, не отказываюсь: Григорий Николаевич мне очень нравился.
Женщины набросились на Марью Петровну:
— Будет! Довольно! Не верим, Марья Петровна… Итак, вы страдали, Григорий Николаевич?
— Да. Вспоминая теперь эту историю, я нахожу, что по силе переживаний это был мой первый и последний роман. Никогда и никого уже я не любил так полно и красиво!..
— Если бы слышала эти слова ваша покойная супруга!..
— Будет вам, Марья Петровна! Не мешайте!..
— Молчу. Врите!
Опять все расхохотались, а потом рассказ возобновился:
— Надо вам, господа, сказать, что до этого случая я был женоненавистником. Все женщины казались мне враждебною породою и иметь с ними какие-нибудь дела я положительно отказывался. Не желаю, и кончено!.. Даже говорить с ними меня могла заставить только крайняя необходимость…
— Вот таких-то Господь и наказывает. Вон Иван Егорыч: до седых волос бегал от женщин, а потом и… женился на своей кухарке.
— Марья Петровна! Это, наконец…
— Молчу, молчу… Врите на здоровье!
— Бывало, у нас в имении собиралось до десяти дев: съезжались погостить к сестрам, так я даже не ходил в столовую обедать и питался отдельно. Перебирался на это время в гнилой флигель около кухни. И вот однажды вечером, когда я возвращался с рыбной ловли, из парка на луга вышли навстречу мне сестра под руку с женщиной, о которой так много говорили в это лето в нашем доме. Скульптор…
— Скульпторша! — поправила Марья Петровна.
— Гриша! Это — Елена Александровна… Познакомься!.. Мой брат, — отрекомендовала нас друг другу сестра.
Если бы я не попал врасплох, то, конечно, я удрал бы вовремя. Но теперь было поздно: мы стояли друг против друга. Я смутился, сказал «очень приятно» и подержал протянутую руку. Маленькая рука с длинными тонкими пальцами. Только одну эту руку я на этот раз и увидел: глаз не посмел поднять с земли. И рука меня поразила: словно точеная из слоновой кости, с розоватыми ногтями, с синими жилками. Потом эта рука долго стояла перед моими глазами… И с руки началось. С голоса и с руки… Голос был удивительный: словно гладила она им прямо по сердцу, — нежный, вкрадчивый, и звучал он, как Эолова арфа от тихого ветерка…
— Ну, здравствуйте, юноша!.. Рыболов?
— Да… Но не клюет…
— Вот как! Жаль, что не клюет…
Я стоял, как приговоренный к смерти, а она осматривала меня пристальным взором:
— Вы похожи на неаполитанца…
Не помню, что я ответил. Вероятно — ничего. Помню только, что после этого комплимента я шарахнулся в кусты.
— Гриша!.. Куда же вы?.. Погодите!..
— Так… Надо мне…
Скрылся, уединился в свой флигель и долго не показывался. Однако, в голове моей весьма прочно засело впечатление от руки и голоса и начало мучить любопытство.
— Какое у ней лицо?..
Подсмотрел: ночью, когда Елена сидела в гостиной с книгой, я пробрался к окну и удовлетворил свою любознательность. Свет от высокой лампы под абажуром падал на лицо Елены и в окружающих сумерках оно рисовалось ярко, как на масляной картине с световым эффектом. Недаром эту женщину называли в нашем доме Еленой Прекрасной… Не умею я описывать красавиц, а то бы…
— Верим на слово!..
— Я удивился, что на свете бывают такие… люди. И сразу — крышка: влюбился, как в романах, молниеносно… Без оглядки… На всех парах. Сделался вдвое ласковее с сестрами и с их подругами, начал играть с ними в лаун-теннис, катался на лодке, собирал им букеты из полевых цветов и… начал обедать и пить чай за общим столом.
Полный переворот. Захотелось, чтобы виднее были будущие усы, захотелось говорить басом, быть разочарованным в жизни и писать стихи под «Демона». Ночью я уходил на обрыв оврага и там пел, потрясая рукою:
Все, что пред собою вижу, Все презираю, все ненавижу… |
И вот однажды, когда я разразился таким презрением, позади прозвучал знакомый голос:
— Все презираете? И меня?
Оглянулся, — Елена. Стоит и ухмыляется. Я растерянно опустил руку, которой потрясал над оврагом, и замолчал.
— И меня?
— Вас?.. Об этом я не думал… хотя… почему бы я мог исключать…
— Ах, юноша, на каждого Демона найдется Тамара…
— Может быть… Но вы… вы на Тамару не похожи.
Откуда я набрался такой храбрости, до сих пор не понимаю и удивляюсь. Быть может, мою храбрость родила ночная тьма.
— Ого, какой вы, однако! — произнесла Елена и расхохоталась.
— Да, я — не Тамара, а Елена… И для меня интереснее не Демон, а Парис.
В то время наша гостья была занята мыслью — вылепить какую-то группу с Парисом, кажется, первую встречу Елены с Парисом… Думаю поэтому, что ее фраза была просто игрою слов. Но в тот момент эта фраза больно кольнуло мое самолюбие:
— У всякого свой вкус. По-моему, Демон интереснее Париса, умнее его.
— Очень может быть, но сейчас я думаю только о Парисе… А кстати, хотя вам этого и не хочется, а вы похожи на Париса…
— Для меня это… странно…
Елена подошла и стала рядом. О чем-то мы еще говорили, — хорошенько не помню. Елена интересовалась, кажется, какое из искусств я люблю больше и к какому из них имею склонность, советовала попробовать себя на скульптуре, предлагала серой глины и свою помощь. Я стоял, как привязанный на веревочку, что-то отвечал и, кажется, невпопад, ибо Елена хохотала. Я злился, что она пристала ко мне с расспросами, а когда она ушла, я долго смотрел ей вслед и шептал:
— Милая… Прекрасная… Никогда не узнаешь ты, как я люблю тебя… И никто не узнает… А может быть, ты и узнаешь, но будет поздно…
Почему — поздно? Смутно уже витала в голове мысль покончить с собой и оставить записку: «Знай, что я любил тебя, Елена, и с твоим именем на устах умираю». Зачем умирать и зачем оставлять записку Елене, — я и сам не знал. Должно быть, пишут правду, что первая юная любовь всегда связана с мыслью о смерти…
— Глупости! — воскликнула Марья Петровна.
— Так шло время. Я страдал втайне. Это еще более вскармливало мою любовь и страдания. Иногда за обедом или чаем я исподтишка взглядывал в сторону Елены и, встречая ее взгляд, опускал глаза, счастливый этим обстоятельством. Она на меня смотрит!.. Она на меня смотрит!.. Как странно она на меня смотрит. Почему — на меня, только на меня, она смотрит так странно, словно удивляется?.. Неужели она?.. Нет, не смею об этом и думать…
Так я думал, но кто-то тайно нашептывал мне в сердце: «Ты ей нравишься… кажется, она влюблена в тебя…» Начались ночные муки: я лежал в постели с раскрытыми глазами, смотрел в темноту и думал: «А вдруг она меня любит!..»
Я приподнимался в постели, пораженный этим открытием, прислушивался к ночной тишине, словно молчаливая ночь могла мне сказать что-нибудь по этому поводу. Пели вторые петухи. Играли в небе предрассветные зарницы. Стучало, как карманные часы, сердце…
— Ты спишь и не чувствуешь, как я мучаюсь… Ты даже и не подозреваешь, как я страдаю по тебе, Елена! — шептал я сухими губами и, бросаясь лицом в подушку, — поверьте — душил слезы… Иногда я распахивал створки окна и молился по тому направлению, где черным блеском светилось холодное, такое загадочное окно ее комнаты…
— Святотатство, Григорий Николаевич!..
— Да, Марья Петровна, святотатство. Но уверяю вас, что никогда я не верил и не молился так горячо и искренно, как во дни этого святотатства…
— Господи! Заставь ее откликнуться! Ты можешь. Пусть хотя чаще она смотрит на меня так, как она иногда смотрит за обедом! — молился я в уединении…
И вот, господа, в один прекрасный день прибегает ко мне во флигель сестра и говорит с волнением:
— Елена хочет, чтобы ты был Парисом!..
Кровь хлынула к моему лицу, защекотало в сердце, но я овладел собой и серьезно сказал:
— Не понимаю… Что за глупости придумали вы с Еленой?
— Какие глупости! Она просит тебя позировать ей для Париса. Понял? Она находит, что ты подходишь, что у тебя — античная голова, что у тебя…
Не помню, что еще подходило у меня к образу Париса. Я моментально вспомнил разговор ночью над обрывом оврага: «Я не Тамара, а Елена», стал воспроизводить в голове подлинник этой фразы, и он превращался в мою пользу: «Вы похожи на Париса, а Парис для меня интереснее Демона…» Боже мой, она находит меня подходящим для Париса, стало быть, в ее душе Парис олицетворяется моим образом, а ей надо не Демона, а Париса…
— Ну какой я Парис! — капризно ответил я сестре, повторившей просьбу Елены.
— Раз сама Елена находит, что ты похож, значит — похож…
Пришли на память те внезапные взгляды Елены, пристальные, странные, загадочные взгляды, которые я ловил иногда за столом, и снова кто-то шепнул на ухо: «А вдруг она… любит!..»
— Пожалуй, посижу… пока не наскучит, — ответил я, наконец, сестре, и та побежала сообщить о моем согласии позировать Елене.
— Милый, хороший, прекрасный Парис мой! — говорила Елена за обедом, и с этого дня стала за мной ухаживать: пересела рядом, подавала мне чай и суп, смотрела на меня неотступно и проницательно, улыбалась мне и вообще — я сделался счастливейшим человеком во вселенной… Ах, эти пронзительные взгляды! Если бы она не любила меня, разве она могла бы так смотреть на меня?..
Счастливые дни! Сестры, под руководством Елены, готовили в сарае мастерскую для лепки, шили мне костюм и примеривали, причем Елена расправляла на моей голове локоны, касалась рукой моего лица, любовалась мной и вблизи, и издали, поматывала головою и ласково улыбалась, когда наши глаза встречались…
Когда все было устроено, Елена прогнала из мастерской сестер, и мы остались одни… Совсем одни… Было так жутко на первых порах это «tête-a-tête»… Началась работа. Елена в синем фартуке с засученными рукавами, с платочком на голове, оживленная такая и радостная, ловко и проворно распоряжалась глиной, так любовно похлопывала по серой глыбе, отрывала комки и бросала их, казалось, небрежно на пьедестал, говорила со мной и с глиной, царапала и резала ее резцом, потом отходила и любовалась то мной, то глиной…
— Вы, Парис, устали?
— Нет.
— Вы держитесь свободней! Можете шевелиться, даже читать книгу, только временами, когда я перестаю работать, взглядывайте на меня!..
Временами!.. Да я неотступно смотрел на нее и не мог наглядеться… И каждую секунду я ждал ее взгляда и боялся пропустить его…
— Милый, немного поверните голову влево!
Но что я могу поделать, когда голова не слушается и все время повертывается в ту сторону, где — скульптор.
— Миленький! Еще влево… Вот так!..
— Ах, какой… опять левее!.. Еще левее!
Елена делает нетерпеливую гримаску и грозит резцом, а я смеюсь и долго не могу привести свое лицо в безразличное равновесие. Радостно и смешно. И она начинает смеяться. Оба хохочем, не зная сами чему… Так прошел первый сеанс. А потом их было еще много-много, и с каждым сеансом я убеждался все более, что она тайно любит меня: уж больно радостно и ласково ее глаза останавливаются на моем лице. Никто не подозревает, что она любит, но я… я это непрестанно чувствую, и все ярче разгорается моя любовь к Елене… ее взгляды, как огни, разжигают пожар в моем сердце, и все труднее смотреть мне влево… Теперь я уже не боюсь Елены. Я смотрю на ее изящные руки, любовно трогающие мое глиняное лицо, и шепчу:
— Какие руки!..
— Что вы там, Парис, шепчете?
— Ах, Лена, Лена! — шепчу я, забывая, что меня слышат.
— Что такое?.. Лена?.. Да вы, кажется, входите в роль…
— Простите!.. Не сердитесь на меня…
— Нет, я не сержусь… На что?.. Я утомила вас… А?
— Нет, нет!.. Я могу всю жизнь просидеть так и…
— Что вы говорите?.. Головку-то левее!.. Вот так!
Елена подходит ко мне, трогает мою голову и опять делает это как-то особенно нежно, осторожно, ласково… Хочется поймать эти испачканные в глине руки и целовать их без удержу и без конца…
Прошло несколько сеансов. Елена казалась веселой и довольной. По вечерам, когда мы собирались за чайным столом и когда речь заходила о нас и о наших сеансах, Елена говорила, что, кажется, удается, напевала, многозначительно взглядывала в мою сторону и, называя своим Парисом, ухаживала за мной. А сестры и их подруги шутили:
— Парис и Елена Прекрасная! Садитесь рядом и не разлучайтесь!..
Мы садились рядом, и мне казалось, что от Елены на меня исходит благодатная ласка ее тайного чувства ко мне. Я все больше терял голову и совершенно перестал спать по ночам. Я все ждал какого-то чуда; на восходе солнца я шел на реку искать тайной встречи. Казалось, что Елена не может не почувствовать, что я жду ее, и придет сюда, на луга, где радостно сверкает речка, сверкает росою трава, жужжат пчелы и стрекозы, пахнет медом и где никто не помешал бы нам сказать друг другу то слово, которое я никак не решаюсь сказать в обычной обстановке.
С каждым сеансом лицо Елены становилось восторженнее и усиливалась ее нежность ко мне. Глаза ее горели, лицо то бледнело, то разгоралось румянцем. Странная стала. Иногда отойдет подальше и застынет в неподвижности, любуясь мной; на раскрытых губах — улыбка, взор — в тумане… Ну так и хочется соскочить с деревянного трона, на который она усаживала меня во время сеансов, и, упав ей в ноги, заплакать радостными слезами и сказать:
— Лена! Не будем мучить друг друга! Ведь ты тоже любишь меня…
Но нет сил и смелости. Сижу, как прикованный, на своем троне, а она ласкает взором так, что становится тяжело дышать и кружится голова. Когда кончался сеанс, я уходил, а она еще долго оставалась в мастерской… Что она там делает?.. Ах, вот что! Она сидит перед моим изображением и не сводит с него глаз… Милая! Вижу, что ты любишь…
Однажды я сказал Елене:
— Вы подарите мне этот этюд!..
— Нет. Ни за что на свете!..
— Почему?
— Никогда еще мне не было бы так жаль расстаться с…
Не договорила. Понимаю: если бы когда-нибудь мне удалось вылепить изображение Елены, — разве я отдал бы его кому бы то ни было, даже тебе, Елена?!. Никогда!.. Неужели, однако, я так похож?.. И неужели в этой глиняной глыбе воскресла моя душа?.. Иногда я смотрел на свое изображение и странное чувство рождалось в моей душе: я начинал его любить и ненавидеть. Мне начинало казаться, что мой двойник — красивее меня… Я начал ревновать Елену к этому куску мертвой глины, и когда взгляд Елены, в котором я ловил молчаливое признание, с такой же нежностью переходил на глину, я готов был крикнуть: «Не смотри так, Елена, на глиняного! Он не может любить тебя!..»
Но вместо этого говорил кротко и тихо:
— Выходит?
— Да. Чем больше вглядываешься, тем больше оживает… Иногда так и кажется, что вот-вот повернет голову и что-то скажет…
— Я знаю, что он скажет… сказал бы!..
— Что?.. Ну, говорите!..
Но я не говорил. А она рассказывала мне про Пигмалиона и Галатею, и мне казалось, что она с умыслом говорит об этой легенде: Елене хочется, чтобы мертвая глина, на которую она смотрит с такой любовью, — ожила и вместо нее появился бы живой образ, т. е. я… Теперь мне всякая мелочь подсказывала уже, что я — любим: слово, взгляд, жест, вздох, — все, все… Засмеется, — любит, задумается, — любит, запоет, — любит, загрустит, — любит… Нет больше сомнений!.. И сил больше нет скрывать и таиться. К чему? Ведь ясно же, что мы любим друг друга? Надо решаться…
Случай ускорил это решение. Однажды, когда Елена работала и, казалось, была особенно счастлива, нежна и ласкова со мной, когда оставалось — как она говорила — еще несколько штрихов, — случилось несчастие: неожиданно подломилась ножка пьедестала и мой глиняный соперник тяжело упал на пол… С минуту Елена стояла неподвижно около разбитого идола, а потом вдруг опустилась на пол и, словно по покойнике, горько так заплакала… Я осторожно сошел с трона, приблизился к плачущей Елене и склонился. О, как я любил в этот момент эту женщину, плакавшую над глиной, как над мертвым любовником!.. Я смотрел ей в лицо, и у меня самого начали прыгать из глаз слезы. Припав на колено, я положил руку на вздрагивающее плечо Елены и стал шептать:
— Милая! Голубка моя! Ненаглядная! Ради Бога не плачь! Ведь я люблю тебя!.. Я, живой!.. Ведь это глина, только глина…
Она застыла в отчаянии и молчала. Тогда я обнял Елену и стал покрывать поцелуями ее мокрые от слез пылающие щеки…
Сперва она не двигалась и, казалось, замерла от счастья, но… сейчас же как-то вся всколыхнулась и резким злым движением оттолкнула меня с такой силою, что я не устоял на коленях.
— Лена!.. Лена!..
Она вскочила на ноги, гневно сверкнула на меня прекрасными глазами…
— Дурак! — прошептала она и быстро вышла из мастерской. А я остался на полу и слушал, как весело хохотала удалявшаяся Елена.
Вот и все!..
— Отчего же вы не расскажете, как покойная теперь супруга ваша спасла вас от смерти, как она отняла у вас револьвер и впоследствии заставила вас полюбить себя? — сердито прозвучал в полутьме голос Марьи Петровны.
— Ну, Марья Петровна, это к делу не относится…
Рассказчик вышел из комнаты, а Марья Петровна, вздохнув, тихо сказала:
— Заплакал… Жену покойную вспомнил…