Николай Никитин «Жизнь гвардии сапера»

В больнице, когда полная свобода от сутолочи, есть время подумать на счет жизни. А как теперь, можно сказать, при конце, я разбираюсь в людях, то и себя оценю, что я не наукой, а моментом жизни, просвещенный человек. И только… Необыкновенно жить простому человеку. Чтобы найти подходящую жилу, надобно знать! По-гречески вы соображаете — что значит: душа? Ну, душа — душа и значит в нашем русском, неразвитом языке. А греки для этого счету предназначили особое слово, — психе — то есть… Греки — необыкновенный народ. Взять хоть ту же самую губку, завалящий товар, а у него глядишь и расторговался грек. Я человек схватчивый и каждую особенность жизни замечаю. Недаром его превосходительство, бывший наш директор, меня упрекали: — удивляюсь тебе, Скочиляс, до чего вы воспитонцы перенятливы. Тебе бы в Европе Первертоном быть, переверты тайно дипломатничать…

А как же и не быть первертоном лишенному рода, неоснованному человеку, которого собственная кровная мать покинула на произвол судьбы и казенную заботу.

Конечно, в младых годах я подвергнулся ошибкам поведения, за что и принимал урок от дядьки нашего Сипатыча… Огромный очень фитьфебель, со стеклянным фальшивым глазом, от турецкой еще войны. В детских годах, надо сказать, меня отдали из Воспитонского Дома в Преображенский полк, в кантонистскую школу. Что там приключалось со мной, только Сипатычу известно, но ни фаготному искусству, ни обращению с пистоном обучить меня ни для кого не составляло возможности,—дыхание у меня запирало. По такому случаю обрекли меня барабанной игре.

А тут подвернулась страстная любовь. Из конфеточного магазина одна нежная дева с обходительными словами. Я был, правда, совсем отрок и, начитавшись благородных книжек, увидел в своей судьбе фортуну. И хоть фортуна была довольно старше меня и в паричок головку кутала, как впоследствии стало известно, — ну да мне в те поры не приходилось разбираться… Одним словом, колесо жизни повернулось. Ходил я, будто угоревши, хочу что-нибудь деликатное сочинить фортуне моей, а чувства нет. Все чувства барабаном отбило. Можете сами видеть: здоровье у меня тонкое, по сложению, а с восьми до восьми каждодневно упражняясь на барабане, я все остатки потерял. Так решили мы эту музыку бросить и, по рекомендательному рапорту заочной своей любви, откомандировался я швейцаром в конфеточный магазин. Товарищи полагали, что постиг меня полный крах, но, по фактам судить, оттуда началось мое существо. Обмундировали меня из серой шинели в позлащенную курточку, был я тоненький, с аппетитными глазами юный отрок и барыням нравилось, чтобы я коробки им в экипаж подавал. А я знаю пре-данность, вежливо улыбаться могу и как теперь понимаю, что простому человеку первый козырь жизни — перенятливость и осторожный ход поведения. Так на сладком, да гривенничках и двугривенничках я взрос во весь фрунт и с возрастом пошаливать начал; костюмчик себе сторговал и в свободный день по Невскому манежусь преподобным финтиком, точно сын хорошего семейства, многие дамочки прельщались. Тут пошло у меня пренебрежение фортуной, ей, конечно, понятно сделалось мое поведение и по бабости подвергла она меня мстительности. Довела хозяину поклеп, и отрока, вкусившего сладость деликатной жизни, попросили об выходе.

Не могу рассказать, как я скитался в поисках пищи и никак в жилу не попадал. Был грумом для служебной связи с заграничной певичкой, а когда вздыхатель ее покинул, меня прогнали вместе с всей ее кавалерией. Проще говоря: не раз я о фортуне нежно поминал и честил себя идиотом.

Пришло время призываться… Тут я, за одного купца вкупившись, и, по причине хлябости и схватчивости, определен был в саперные войска, а как фортуна моя имела генеральное знакомство, по причине покупки конфет, дали, мне протеже в гвардию, чтобы я квартировал в Петербурге. Ведь тут опять с заочной своей любовью я заключил перемирие и дерзость мою она помиловала.

Для кого солдатчина — труба, а мне — манёвры судьбы, пустяковина. Надо только подоспеть начальству преданным ходом. Я даже усердными медалями и нашивкой отличен.

Приходит раз на словесные уроки наш полковник, Мордовцев фамелья, спрашивает у нас.

— Кто первый на имперью человек?

Кто ему отвечает: митрополит… Кто: царь…

— Ну, а ты, Скочиляс? — меня спрашивает.

— Царица, — рапортую, — ваше высокородье!

— Как так царица? — удивляется он значительно, — почему не царь?

— Никак нет — отвечаю во фрунт, — они не простой народ, они — божьи помазанники!

Засмеялся он и в зубы полтинник.

— Замечательно! — говорит, — выходит, что царица…

Тогда я еще не в сознании был.

Ну, конечно, меня на сверхсрочную просили, да меня тянуло уже больше к гражданской части. Вышла тут верная командировка курьером департамента. Дело нетяжелое и человек на виду. Летал я с пакетами, покуда не залетел к самому директору.

— Это кто? — спрашивает.

Секретарь при них объясняет, что мол из наших курьеров, бывший гвардии сапер и медалями отличен.

Генерал тогда отвечает:

— Люблю, говорит, таких… Мизерабельное визаже… и прочее, ему по-французски, секретарю .. Муха, говорит, предопределенная природой к курьерской жизни.

Я ему: — так точно!

И пригнулся:

А он мне ласково пальцем.

— А что, говорит, девятьсот пятый год?

Надо тут прибавить, что генерал наш замешался в политике, про него молва была, будто хочет он из ранжира вылезть в передовые государственные радетели.

Я только слегка пригнулся и в тон ему внятно:

— И народ, говорю, ваше превосходительство, тоже желает соображать.

— Как бесподобно… — замечает генерал и по-французски улыбается секретарю при них, и подарил мне пятерку. — Как бесподобно!

Тут был скоро всему первертон и начали мы жить по новому образцу. То есть когда царя спихнули.

Так что пять с полтиной у меня исторические сохранились, могу нынче завещать музеям.

Когда главных поменяли, я живу прежним тихим ходом, по карточке живу — по новой, а передовой мой генерал в другом месте, правда без почетного солнца на воротничке, но вся регалия жизни в исправности. И я же к ним половики выколачивать хожу.

Генеральша меня спрашивает:

— Как, говорит, соображает теперь народ?

Язвительные были супруга. А я, снисходя к их

бабости, вообще отвечаю: — У меня здоровье тонкое и я в политику не мешаюсь…

А между прочим весь оборот понимал и только был в ожидании, когда умелется, чтобы мне свой фант найти. Но тогда настигла меня беда, когда пришел в канцелярию рабочий народ и круто замахнулся. Прежняя форменность жизни была зачеркнута, Тут я перестал понимать.

Председатель наш Матвей Пружников на вид рубленый человек и лицо с рябинкой, из гаруса лицо, а голосом тихий.

Непроникновенен я был, пока не выгадали новую затею: опрыскать старый режим. Это у них на манер молебна. Конечно, как стали кропить везде санитарию, добрались и до меня. А надобно сказать, что постоянным моим присутствием считалось сидение около притворчика, куда за нуждой ходят, рядом с телефоном. Конечно, с прыскалкой добрались и до моего стула. Председатель показывает на черное пятно на стуле, и рябинки краской пошли.

— Кто, говорит, такую заразу разводит?

Я ему вежливо, но с пылом отвечаю:

— Извините, отвечаю, это я насидел. Мое пятно. А заразы здесь никакой нету. Я чистый человек, бывшей гвардии сапер и медали усердные имею. Двадцать лет сижу, а заразы… _

Словом, загнулось отсюда мое поведение; но ничего не сказал, только одним глазом повел, вроде фальшивого Сипатыча. Но мнение против меня имел. Я прячусь, на манер осеннего комара, но он меня мнением не оставил.

Зовет раз.

— Ты., говорит, не умеешь чернила наливать. Чего намазал…

Надо бы мне смолкнуть или особенно подоспеть как, а я, разрешите, говорю, господин председатель, обновить…

— Вы, отвечает он мне, холуйничать научились, а мне требуется правильное дело!

Ну, думаю: двадцать лет наливал, а тут разучился. Генералу передовому умел наливать… а этим не умею? Зло меня взяло! Караулю так свою обиду, занимаюсь контрами и жду политического обыска. Ладно, думаю, всё одно пропадать.

А он меня по чернильному вопросу опять принимается учить.

— Почему, спрашивает, чернила жидкие?

— Никак нет, отвечаю, не жидкие, как следует…

Он меня: — Это, говорит, себетяж!

Я тут оскорбился. — Себетяжа, говорю, вовсе нету, а только нонешний жидкий товар. А в казенном я не повинен…

Как он на меня тучей.

— Прошло твое казенное. Народу служишь, — говорит.

Я вижу, утвердили мне настоящую точку. Надо схватить психе… Если жизнь повести осторожным ходом, то только и можно выжить простому человеку, а то помрешь.

Надумал я преданный ход: прошеньице составить. Поймал председателя на лестнице, когда он еще е морозу добер, и сую бумажку.

— Извольте, говорю, зачитать!

— Это что? — спрашивает.

— На счет партейности осмелюсь. Записаться…

— Да ты понимаешь ли программу?

— Понимаю программу… Как есть бывший солдат и гвардии сапер с нашивкой. Двадцать лет по гражданской части. В казенном воспитонском доме родившись униженно, как подобает пролетарски Палей Скочиляс. — так рапортовал.

Стал я в те поры заучивать, что есть коммуна и вожди, и что я всего мира гражданин. Всё это я заучил и кожаную фуражку мне выдали бесплатно, а вкусу у меня нет. Снаружи посмотреть: бойкость имею, а душевных движений нет. Приказано было интернациал спевать, да на пятой спевке регент не выдержал…

— У тебя, ругается, не уши, а пепельницы. Пошел вон!

А я действительно в таком состоянии никак не могу на тон попасть. И в неестественности ушел я со спевки.

По улице снежок порошит, а никто мне не скажет: почему у меня вкусу нет…

А я люблю занять себя вопросом, благородной книжкою сему приучен. И вдруг, завернувши с Конюшей улицы, вижу на угле дома, где квартировали прежде придворные паточники, облеплен весь снежком, стоит мой передовой генерал. Поздоровался я с ним. Он со мной за ручку, поглядел он на мою кожаную фуражку.

— Записался, спрашивает.

— Так точно, отвечаю, ваше превосходительство, записался! А он мне по-французски: — Ну, мизерабельное визаже, сообразил значит в тон, как бесподобно.

Тут соображаю я его полное забвение и рваные калошишки, как он, сказав подобные мне слова, моментально исчез. Полагаю я, что было это мне свыше по текущему вопросу вещее видение. Всё же таки посожалел я вещее видение, хотя бы и не надо, как классового организма, но всё мне тоскливо и вкусу нет ни к чему.

Да!

Ручаются нынче доктора, что от нарыва бросилась в жилу порча, и обещаются ее выгнать. Но мне приходится теперь, к сожалению, помереть. Потому что поведение мое совсем загнулось и точки мне не свергнуть. Но помираю я, вроде героя, страдающего за свободу, и похорониться желаю без всякой божественности, как мыслящий гражданин. А на кресте можете написать: бывший гвардии сапер.