Николай Тимковский «Кунктатор»
В детстве он бесил всех своей медлительностью: братья и сестры давно умылись, оделись, а он только еще намыливается; все давно поели и уже играют, а он продолжает медленно жевать, устремив глаза в одну точку. Если ему поручали что-нибудь сделать, он сначала методически расспрашивал: как, что и где? И затем так медленно снимался с места, что всякий раз, кто-нибудь другой, не вытерпев, бежал вместо него и исполнял поручение. Во время прогулки он обыкновенно плелся сзади всех, причем, если бывало грязно, то, как мальчик бережливый, подбирал пальто и нес полы в руках. Когда играли в горелки, никто не соглашался становиться с ним в пару.
Поступив в гимназию, он то и дело опаздывал на урок и стоял за это у стенки. Уроки он готовил усердно, но отвечая их, так мямлил, покряхтывал и тянул, что выводил учителей из терпения. Вел себя примерно, но всегда попадал, как кур во щи, за чужие проказы: шалуны успеют рассыпаться во все стороны, а он бредет себе в развалку и попадает в лапы разъяренного надзирателя; пока он готовится обстоятельно рассказать, как было дело, и доказать свою невинность, — смотришь, надзиратель уже записал его в книжку и припустился дальше за другими жертвами… Из гимназии он так долго ковылял домой, что там приняли за правило не ждать его к обеду, и ему приходилось обедать одному. Гимназисты потешались над ним и прозвали его «Кункатором».
В университете «Кункатор» опаздывал на лекции, опаздывал на экзамены и аккуратно пропускал сроки для подачи сочинений. Последнее происходило не от лени, а единственно от обстоятельности «Кункатора»; напишет основательно и много, подаст профессору толстейшую тетрадь, но за свое усердие получит только выговор: «О чем же вы, батюшка, до сих пор думали? Все сроки пропустили…»
Благодаря своей медлительности, он кончил и гимназию, и университет с большим опозданием. Потом он очень долго сидел без места. За него хлопотали, но это ни к чему не приводило. Открывается вакансия, все твердят ему: «Идите скорей, просите, а то прозеваете», и он соглашается: «Надо, надо сходить заблаговременно, — вот только выбрать удобный момент…»
— Что же? Ходили? – спросят его на другой день.
— Да вот все думаю…
— Ах, батюшка, да разве можно так? Ступайте сейчас же!…
«И в самом деле, чего же это я?» — думает «Кункатор» и на другой день является куда нужно.
— Я вот насчет места…
— Эва, батюшка, хватились! Вы бы еще через год… место давно занято…
Наконец ему удалось получить место в архиве. «Это я временно, до приискания чего-нибудь более солидного», — говорил он всем; но проходили месяцы, годы, а он все сидел в архиве.
Ему давно уже хотелось написать большую книгу по истории новейшей русской литературы, куда должны были войти: Тургенев, Гончаров, Достоевский, Л. Толстой и другие. Он массу перечитал, сделал множество выписок, зарылся в куче материалов, но к своей все не мог приступить: надо было сначала основательно проштудировать прошлое русской литературы и многое другое, как того требовала обстоятельность «Кункатора».
— Никогда вы не напишите своей книги, — говорили ему знакомые.
— Почему это?
— Скоро десять лет, как вы задумали ее, а вы еще и до Жуковского не добрались.
— По первому десятилетию судить нельзя, — возражал обыкновенно «Кункатор».
Это было его излюбленной фразой.
Он всегда верен себе: всегда озабочен, всегда торопится покончить с каким-нибудь срочным делом – и всегда запаздывает…
— Зачем это вы себе такие волосы отрастили? — спрашиваю я его как-то.
— Ах, батюшка, все собираюсь подстричься, да все как-то не до того: никак со временем не соображусь…
Встречаюсь с ним через месяц: он весь зарос волосами, как какой-нибудь пустынножитель.
— Слушайте, что это как вы себя запустили? – говорю я ему. – Ведь скоро на вас собаки лаять будут.
— Да, да… Уж дети пугаться стали… непременно остригусь, как только посвободнее будет.
В другой раз как-то нагоняю на улице «Кункатора»: идет и озабоченно почесывает переносицу.
— Откуда и куда? – спрашиваю я.
— От зубного врача, батюшка, — говорит он со вздохом. – Зубы ходил пломбировать.
— Опять?
— Как «опять»?
— Да ведь вы давным-давно собирались.
— Ну вот я и собрался…
— Запломбировали?
— Нет.
— Почему же?
— Собственно, я запоздал немножко. Надо бы пораньше. Дантист говорит, что у меня в сущности и зубов не осталось…
Или встречаю его одетым совсем не по сезону: все покрыто снегом, а «Кункатор» щеголяет в летней шляпе и ежится; и наоборот: на деревьях распускаются почки, а «Кункатор» продолжает потеть в шубе и шапке. «Надо, надо переодеться, — говорит он, озабоченно моргая. – Каждый день собираюсь, да все как-то… Вещи куда-то далеко запрятаны…»
Давно он обещал подарить своему крестнику лошадку и, как человек отменно добросовестный, считал своим долгом свято выполнить обещание; но по разным причинам все мешкал. Наконец, мучимый совестью, съездил в игрушечный магазин, приобрел там прекрасного деревянного конька и торжественно привез его крестнику… у которого стали уже довольно заметно пробиваться усы.
Знакомых «молодых» «Кункатор» собрался поздравить с законным браком в то время, когда те уже начали слегка подумывать о разводе.
Еще хуже вышло у «Кункатора» с товарищем. Услыхав, что он болен, «Кункатор» встревожился и решился сейчас же навестить его, но что-то задержало. Потом еще что-то помешало, – еще и еще… «Однако надо навестить», – думает «Кункатор». Собрался, приехал.
— Ну что, как барин? Все нездоров? – спрашивает он у горничной, снимавшей с него шубу.
Та вытаращила глаза:
— Господи Иисусе!… Да ведь барина вот уж третий день как похоронили!..
— Да, ну если так… — пробормотал он растерянно и поспешил убраться восвояси.
Теперь все знают: раз «Кункатор» окончательно решит навестить знакомого больного, то значит одно из двух: или больной давно выздоровел, или давно умер. То же самое и во всех других случаях: если «Кункатор» вздумает купить наделавшую шуму книгу, это верный признак, что книга уже распродана; если он захочет посмотреть пьесу, можете быть уверены, что ее уже сняли с репертуара.
Он долго раскачивается, как язык огромного колокола. Если бы он был звонарем, то ударил бы к пасхальной заутрене как раз в то время, когда кругом звонят к обедне… но зато ударил бы в высокой степени внушительно.
«Лучше обстоятельно, чем безотлагательно», — таков его девиз. Немудрено поэтому, что все его действия носят на себе печать обдуманности. Уж ему не подсунут вместо добротного товара гниль, и юркий лавочник не отвесит ему трех четвертей фунта вместо целого и, давая сдачу, не всучит ему фальшивого двугривенного… нет! «Кункатор» редко бывает в театре (по недосугу), но зато если берет билет, то сначала методически расспросит в кассе, хорошо ли видно с этого места и не поддувает ли из дверей?… Желая взять извозчика, всегда предварительно посмотрит: хорош ли экипаж, подкована ли лошадь и прочее; иногда ввиду такой требовательности, он всю дорогу идет пешком и садится на извозчика за два шага от дому, но зато вы можете смело держать пари, что у извозчика все исправно. То же и относительно железных дорог; «Кункатор» редко ездит по ним, но зато ездит обдуманно: выберет наиболее удобный поезд, чтобы ехать было не тесно, возьмет заблаговременно спальное место и тщательно сообразит, что нужно захватить с собой в дорогу; положим, он обыкновенно к намеченному поезду не поспевает, но если бы не опоздал, то, без сомнения, ехал бы с большими удобствами. Нечто подобное происходит и с его письмами: частенько он соберется ответить только тогда, когда уже надобности в ответе не представляется; но ведь зато какой обстоятельный ответ, какое дельное и всесторонне обдуманное письмо!.. А его переводы с иностранного? Я редко видывал боле тщательную, добросовестную работу, и мне крайне жалко, что он принимается за перевод лишь после того, как на книжном рынке появится десяток других переводов той же самой вещи: одиннадцатый оказывается уже излишним.
А какую прелестную дачку нашел он себе в третьем году, чтобы проводить вечера и праздники среди природы! Долго он искал: объездил все окрестности, все высмотрел, все взвесил, но уж зато и дача! Именно о такой даче он мечтал в продолжении многих лет… К сожалению, ему не пришлось воспользоваться ею: когда он нашел наконец этот долго не дававшийся ему клад, листья на деревьях уже пожелтели, и начались осенние дожди.
На следующий год вместо дачи он надумал взять отпуск и ехать к голодающим. Долго он выбирал наиболее нуждающуюся местность, списывался, обменивался телеграммами, собирал пожертвования и наконец тронулся открывать столовые… как раз в то время, когда потребность в них только что миновала: на дворе стоял август. Но я уверен, что если бы он не запоздал, то сделал бы свое дело не хуже других.
«Да вы бы пораньше…» «Поздно, батюшка. Поздно…» «Эк, вы когда надумали!» — раздается со всех сторон по его адресу. И «Кункатор» смущенно покряхтывает да почесывает переносицу…
Так живет и действует задним числом этот ходячий анахронизм, этот мученик своей обстоятельности. «Никак не могу учесть всех за и против», — говорит он обыкновенно, тщательно обдумывая какое-нибудь решение. Главная беда его в том, что для него мало 24-х часов в сутках: имей он 48 часов, он догнал бы время и успевал бы идти рядом с веком. А то у него всегда висит на шее масса недоимок, с которыми ему хочется покончить прежде, чем взяться за что-либо другое. До дела Дрейфуса он успел добраться только тогда, когда начался пересмотр этого дела, и в то время, как Дрейфус уже разгуливал на свободе, «Кункатор» читал еще об его заточении на Чертовом острове. О турецких зверствах в Армении «Кункатор» прочитал только через два года, но зато прочитал обстоятельно… можно сказать, проштудировал. И только за самое последнее время стал почитывать о Сибирском пути и порте Артуре…
В обществе «Кункатор» обыкновенно помалкивает, но не потому, что любит молчать, а единственно оттого, что любит обстоятельно поговорить. В силу этого он и не поспевает за разговором, например: только что он готовится вставить свое глубоко продуманное замечание о брюшном тифе, а уж разговор идет о дороговизне телятины; он устремится на телятину, – хвать, кругом говорят уже о Милане Обреновиче. Ну и замолчит… А между тем он – человек общительный и очень любит знакомиться; познакомясь с кем-нибудь, всегда первый является с визитом, – через полгода, иногда через год, – к великому недоумению своего нового знакомого, который за это время успел уже забыть о его существовании.
Дома у него страшный беспорядок, но не по безалаберности его, а потому, что он обожает систему, порядок и симметрию. Кой-какой порядок заводить ему не хочется. А завести идеальный порядок не хватает времени. «Постойте, дайте срок, я все это приведу в систему, – говорит он, указывая на безобразную груду книг, бумаг и бумажонок у себя в кабинете. – «Спеши медленно», гласит латинская пословица… Так-то, батюшка, не все сразу!»
«Кункатор» не успевает сделать одного потому, что уму мешает что-нибудь другое; другого не успевает сделать потому, что мешает третье – и так далее до бесконечности.
Не успел «Кунктатор» и жениться. Прежде он говорил:
— Я еще себя не нашел, как же я жену буду искать?
Потом он стал «подумывать». Потом стал «серьезно подумывать»… Раза два «Кунктатор» был совсем готов сделать решительный шаг, но он так долго раздумывал и старался учесть свои «за» и «против», его симпатии успевали выходить за других. Теперь ему 43 года. Он окончательно решил сделать предложение Анне Петровне; но я знаю, что с этим он ходит уже третий год, а за это время у него успели накопиться новые «за» и «против», которые тоже необходимо учесть.
Недавно я встретил его на улице. Он шел взять билет «на Режан» и, узнав от меня, что она давным-давно уехала, с досады решил пройтись со мной. По дороге у нас с ним произошел следующий разговор:
Я. Ну, как вы? Все еще в архиве?
Кунктатор. Да… То есть, временно, конечно…
Я. А что поделываете?
Кунктатор. Читаю, батенька, очень интересную вещь: описание пушкинских празднеств.
Я. Да ведь они давным-давно уж…
Кунктатор. К сожалению, я тогда был занят другим. Но я собирал все относящееся к этому…
Я. Ну, а как ваша книга?
Кунктатор. Собственно, к книге я еще не приступал, но дошел уже до Жуковского… да… Ах, батенька, я недавно наткнулся на роскошнейшую статью о Вагнере и непременно хочу послушать что-нибудь вагнеровское.
Я. Да разве вы ничего не слыхали?
Кунктатор. Нет еще. Ведь Вагнера, батенька, нельзя слушать без предварительной подготовки: добрая половина пропадет. Я думаю сначала подготовиться: почитать кое-что, на рояле разобрать.
Я. У вас есть рояль?
Кунктатор. Нет, все собираюсь завести. Ведь я когда-то играл немножко и музыку люблю: давно подумываю возобновить… Вот кстати Вагнер подвернулся…
Я. Ну, а как насчет заграницы? Не раздумали ехать? Вы еще в прошлом году решили…
Кунктатор. Да, да… Ведь я всю жизнь собираюсь заграницу. Это – моя мечта. Но… видите ли, надо подготовиться. Без языка ехать неудобно: необходимо с разговорным языком познакомиться как следует.
Я. Да ведь вы давно хотели этим заняться…
Кунктатор. Все как-то не соберусь: ведь это нельзя как-нибудь, тяп-ляп; этим надо серьезно заняться. Я уже почти выработал систему… Вот только здоровье что-то пошаливает: нервы…
Я. Если не ошибаюсь, вы еще в третьем году хотели полечиться по системе Кнейпа?
Кунктатор. Да… но, видите ли, надо подождать, пока этот метод лечения не будет совершенно установлен путем целого ряда строго обставленных научных наблюдений. Осмотрительность, батенька, – великое дело!… Однако я с вами забрел чуть не на край света. Батюшки, да я опоздал в музей!
И он, торопливо пожав мне руку, зашагал назад; потом остановился и крикнул мне:
— А знаете, Дрейфуса-то помиловали!… Впрочем, это не новость… – смущенно пробормотал он, сообразив даты. И пошел дальше своей вихлявой походкой.
Я смотрел ему вслед и невольно вспоминал ту Улиту, которая едет и никогда не доезжает… ну, а с другой стороны – как знать? – живи он во времена Аннибала, так, пожалуй, взял бы карфагенян измором и, вообще, натворил бы дел не хуже своего великого предшественника Фабия Кунктатора. Если он не сделал этого, так, может быть. Потому только, что при нем не случилось Аннибала и пунических войн; он и тут опоздал: родился на 2000 с лишком лет позже, чем следовало. Но уж это не его вина.