Нина Петровская «Цветок Ивановой ночи»

Это было вчера, а, может, быть, и давно — не помню, не знаю. Безумно измерять днями и ночами нескончаемую человеческую муку.

Был такой же вечер, как сейчас, и туман полз из леса, и небо, мутное, печально спокойное, висело над садом.

Мы случайно остались вдвоем.

О, конечно, случайно…

Ведь, если бы она знала даже, что завтра я умру, она не осталась бы со мной в эту ночь.

Сегодня весь день, бледнея от печали, она ждала того красивого, при мысли о ком кровь гневным молотом стучит в виски и руки сводит судорога бешенства.

И только к ночи, когда уже стало поздно ждать, она пришла на балкон и осталась со мной.

В эту ночь в большом темном доме не было никого, кроме нас.

Уже несколько ночей белый непроницаемый туман стелется над землей. Говорят, где-то близко горят леса. Днем солнце, как налитой кровью глаз, зловеще смотрит сквозь голубую тяжелую мглу, а вечером, как только угаснет последний багровый луч, бесшумно ползут эти белые влажные волны.

И клумбы, и кусты, и изгородь, — все потонуло в белой бездонности, только выше, поднимаясь к мутному небу, тихо качаются мохнатые головы высоких деревьев.

Тогда тоже была ночь, и я не видел ни ее глаз, ни лица, но, знал я, — та же злая мука, что терзала меня, железными когтями рвала и ее сердце.

И от этого сознания змеиная радость крутилась во мне.

Мы молчали, а туман все густел, и делалось страшно, и тяжко было дышать.

«Как скучно, как скучно! — шептала она. — А вы все еще здесь, разве не скучно и вам?»

Я смеялся, шутил, говорил о чем-то веселом, только там, в глубине, было так страшно, так пусто, как бывает в доме, откуда только что вынесли покойника.

«Вы помните, что сегодня Иван Купал?» — говорил я.

«В полночь в лесу зацветет папоротник, соберутся веселые демоны, бросят во тьму сверкающий красный цветок. Оживет темнота, захохочут от радости совы, лес загудит, задрожит от восторга, и кто найдет этот яркий веселый цветок, будет счастлив весь год. Хотите в лес? Быть может, счастье ждет кого-нибудь из нас».

Она согласилась, смеясь, взяла мою руку, и мы поплыли по белым волнам.

Близко, так близко я чувствовал ее спокойные теплые пальцы, и в это прикосновенье уходила вся моя жизнь.

Опустошенный, слабый, я вел ее куда-то по белой аллее, и только, когда мы коснулись ограды, я понял, что кончился сад.

Дальше, о, дальше!

Пусть без конца длится безмерная мука, пусть сгорит вся моя кровь!

Зачем мне серые, как паутина, дни, если сегодня, хотя и случайно, она со мной и мы отделены от мира чарой этой злой единственной ночи.

Я отворил калитку.

Безбрежное, белое — кругом, пьяная сырость земли, шелестят под ногами прошлогодние листья, а там, в темных чащах, точно шепот, и смех, и невнятная речь…

Влажные ветви ласкают нам лица, — все далеко, все ушло, а кто-то ласковый и злой увлекает все дальше и дальше.

«Как хорошо, как страшно!» — смеялась она.

«Но где мы?! Я не вижу ни деревьев, ни тропинки, мы заблудимся в лесу».

Я крепко держал ее руку.

«Нам нужно быть близко. Страшно потеряться в темноте».

И каждый раз, когда в невольном испуге ее пальцы сжимали мою руку, сердце во мне делало бешеный толчок, как будто вся кровь из дрожащего тела уходила в него, и я становился пустым и до странности легким, точно уж не было тела, а только огненная искра, да оболочка из того же тумана, в котором тонули мы с ней.

В траве загорались светляки. Я ловил, нагибаясь дрожащие огни и украшал ее волосы.

Хороша Иванова ночь!

«А папоротник. Где же папоротник… найдемте хоть листочек», — просила она.

«Дальше, дальше. Какой же папоротник около дома. Он дальше, дальше! Можно ли заблудиться со мной, когда так хорошо я знаю этот лес».

Мы вышли из чащи и шли высокой, нескошенной травой.

Белая бездонность под ногами, над пропастью мы.

Она споткнулась обо что-то, и на миг ее лицо коснулось моего. Огненная лента развернулась перед глазами, еще миг, — и я упал бы пред ней, бессильный, как тонкие травы, что ложились под нашими ногами.

Но тот, кто сегодня владеет мной, вдохнул в меня силу, и я шел с ней рядом так твердо, так спокойно.

«Послушайте, дальше не нужно, тут сыро, вернемтесь, — сказала она. — Видно папоротник сегодня цветет не для нас».

Так дальше не нужно! И больше не будет ничего?

Ничего! Ничего! — стонало и ныло во мне. Ничего — больше случайности этой ночи, ничего — больше равнодушного прикосновения ее пальцев.

А завтра опять тот высокий, красивый будет целовать ее руки и губы….

У меня помутилось в глазах. Красный цветок, дрожа и сверкая, проплыл вдалеке….

Но ведь ночь сейчас, и одни мы… А вправо вода, черный пруд, подернутый ряской.

Тот веселый ожил во мне, — он хохочет, он тянет вперед.

«Сейчас мы увидим папоротник! но правее, а здесь болото, вода. Страшно остаться на зеленом дне в гостях у лягушек».

«Еще, еще правей!»

В последний раз я сжал ее пальцы. Потом выдернул руку, отбежал, бросился в траву и закрыл глаза.

Развернулось что-то черное, неизбежное. Это смерть бредет невдалеке.

О как весело! Как страшно!

Белые волны в мозгу, и вокруг, хохочет лес, гудят мохнатые вершины.

Веселые демоны Ивановой ночи швырнули ей красный цветок.

А там далеко, уж как будто за лесом, какие-то вопли, и всплески, и стоны.

Или я это плачу, а тот веселый ушел и не хочет смеяться?

Они не узнали, как искали мы красный цветок. Никто не видал, когда пришел я и как ушли мы вдвоем. Я видел, сегодня несли они это — длинное, завернутое белым.

Но не верю я. Они зароют ее тело, но разве есть конец человеческой муке?..

И сегодня, и завтра, и всегда я буду ходить в ее саду и прятаться меж черных стволов, а тот красивый будет целовать ее руки и губы, и в их поцелуи по капле источится вся моя кровь…

И это будет вечно, всегда, потому что вечны и смерть, и любовь.