Нина Петровская «За гранью»

В ту ночь под окнами протяжно и зловеще гудели тополя.

Черные тучи тяжелыми глыбами низко ползли над землей, и, когда, проходя, разрывались мохнатые чудовища, — мутные бездны открывались в небе, и лился оттуда мертвенный отблеск ущербной луны.

В саду, за высокой оградой пугливо шептались кусты и деревья, и было в пустых аллеях незнакомо и страшно, точно с уходом солнца и дня проснулся там дух беспокойный, странный, бездомный и, припадая к черным стволам и гудящим вершинам, уныло завывал вместе с ветром.

Хлопали ставни, пламя свечи мерцало, вытягиваясь длинным красным языком. Полутемная зала хмурилась в неспокойном молчанье, и старые портреты внимательно и загадочно смотрели на меня темными забытыми лицами.

Отдаленные отзвуки, шорохи ночи, глухо замирали под высоким потолком, и тихой дрожью, еле заметным колебаньем дрожали тяжелые складки портьер.

Я слышал, как кто-то входил, крались незримые шаги, бледные тени, мелькнув в глазах, таяли в неосвещенных углах.

Я был один в эту ночь….

Жуткая дрожь пронизывала тело и холодной волной приливала к вискам. Стараясь заглушить невнятную тревогу, я бодро ходил взад и вперед, но страх разрастался, холодели руки и свинцовая тяжесть давила грудь.

Тогда, собрав последние силы, я быстро толкнул балконную дверь, сбежал по скрипящим ступеням и очутился на дворе.

Впереди темной шумящей массой встал сад. Но туда не хотелось смотреть, и я, обогнув цветник, пошел по знакомой дороге, которая мутно-серой лентой чуть виднелась во тьме.

Кругом тянулись поля. Изумрудно-ласковые, нежные, как бархат днем, теперь они серой, холодной пеленой печально тянулись до чуть видной черной линии леса.

Но те, которых хотел я оставить там, в угрюмо затихшем доме, уже неслышно крались за мной.

И, боясь оглянуться назад, я шел и все шел по пыльной дороге.

И, сколько я шел, — я не знаю.

Бесконечной казалась эта неспокойная ночь, и безбрежна была серая пелена, которую едва охватывал взгляд. Дорога становилась шире, потянулись высокие заборы, и я с изумлением думал, что не видел их раньше никогда.

Цепенея от страха, я оглянулся назад, и не было сзади ни дома, ни сада, ни леса.

Бледная мгла тяжелыми клубами ползла, закрыв все и не касаясь земли. Тучи опустились так низко, что чудилось мне, будто мохнатые жадные руки уже тянулись коснуться моей головы, и дышало все холодом, ядом и злобной изменой.

«Спасите!» крикнул я кому-то.

«Спасите», — шепнул я с мольбой.

Но только голос мой, отброшенный ветром, одиноко прозвучал вдали.

И я бежал, а уродливые тени в омерзительно-веселой пляске плыли вокруг, и чьи-то длинные скользкие пальцы прикасались к лицу и рукам.

Потом свистом, и воем, и ревом наполнился воздух, будто миллионы крылатых существ неслись на бешеной волне урагана.

Полумертвый от страха я бежал, напрягая последние силы, и, когда вопль бессильного отчаяния задрожал в груди, я бросился к высокому забору и всем телом ударился в крепкие доски. Что-то подалось, открылась низкая дверь, я скользнул куда-то. И стихло все.

Куда я попал, — я не знаю.

Здесь было тихо той печальной, но живой тишиной, какая дышит на отдаленных заброшенных кладбищах.

Это был и не сад, и не лес.

Прямые, черные кипарисы, как угасшие факелы, иглами острых вершин уходили в бархат спокойного, серого неба. И сумрак здесь был такой, какого не бывает ни ночью, ни днем. Легкая мгла прозрачным вуалем висела на темных ветвях и нежной паутиной закрывала просветы длинных безмолвных аллей.

Успокоенный и изумленный, я двинулся вперед, и не знал я, где я и куда иду.

Но здесь не рождался страх, и тьма не грозила, а обещала блаженный несбыточный сон.

Я проходил аллею за аллеей, я шел мимо тихих недвижных прудов, и вода в них дремала, как матово-черный атлас, не отражая прибрежных кустов. Темные птицы беззвучно вспархивали с ветвей и тонули в сумраке нешумящих вершин.

Я шел по мягкой траве, усеянной бледно-пушистыми цветами, и мне хотелось прильнуть на шелковый свежий ковер и забыться в разлитом здесь бархатном сладостном сне.

Но мне казалось тогда, что счастье еще впереди, что где-то там, за толпой черных стволов, за завесой безмолвия, меня ждет последняя радость успокоенного слияния с неведомой святыней этой безбурной страны.

Теперь я шел по широкой аллее кипарисов.

Голубая лунная дымка струилась вдали, и от нее под ногами сплетались прямые строгие тени в правильный черный узор.

Этот свет увлекал, обещал безмерное счастье, и я, как на легких невидимых крыльях, скользил в узоре теней, меж недвижных высоких стволов.

Аллея кончалась, разгорались голубые волны

Я стоял на широкой площадке. Впереди, испещренная незнакомыми надписями, уходила в небо высокая серая стена с гротом посредине. Теперь я понял, откуда струился голубой немерцающий свет.

На высоком треножнике горело спокойное пламя. Тонкий застывший язык вонзался в серую бездну неба.

Я хотел упасть и молиться — Кому, я не знал, но все тело уже замирало от блаженного, проникающего восторга. И было мне так сладостно, точно кто-то нежный укачивал меня на бархатно-сонных волнах.

Но прежде, чем успел я склонить дрожащие колени, в углублении замелькали смутные тени, и оттуда вышел высокий старик, закутанный в серую легкую ткань.

Белые волосы и шелковая борода серебряным облаком струились вокруг его бледно-жемчужного лица с опущенной тенью ресниц.

И была в этом лице такая бессмертная мудрость, такая голубиная ясность, каких никогда я не видел па земле.

Точно века пронеслись над этой убеленной головой и, открыв ему тайну последнего знания, промчали мимо все то, что, как ураган, врывается в человеческие жизни и кладет печать смерти на тленные лица людей.

Не замечая меня, в торжественном молчании, он шествовал вперед, а за ним вереницей тянулись другие, и тот же мудрый нечеловеческий покой застыл на их лицах, и так же серебряные струи спадали на легкие ткани одежд.

Серая лента без конца уходила в глубь длинных аллей, а я все стоял, благоговейный и только, когда последний проходил мимо меня, я упал перед ним на колени в безумном порыве и молил, чтобы меня, неведомо попавшего сюда, они приобщили к их жизни, чтоб не скитался я в их стране, как вор, как незваный пришелец, между них — узнавших последнюю тайну.

Он поднял глаза, и взгляд этих глаз, как клинок, пронзил мою душу до самого дна, где еще неведомо для меня самого бушевал хаос ночного пути.

В тоске, извиваясь, как червь, я ползал пред безмолвным, а нить уже рвалась, и страх быть отвергнутым тяжелыми волнами перекатывался через распростертое тело.

Он знаком велел мне подняться и молча повел меня по новой, незнакомой дороге.

И этот путь был мгновенен, как сон.

У двери, к которой привел он меня, я услышал торжественный голос, и голос сказал: «Уйди, ты до времени здесь». И захлопнулась дверь…. Потом, как декорации, заколебались заборы и растаяли в слабом предутреннем свете.

И вновь знакомой панорамой встал лес и пыльная унылая дорога.

Я бросился назад, но только поля были вокруг до синей каймы отдаленного леса, да высокие травы холодной, еще не ушедшей сыростью ночи дышали в лицо.

Что было со мной?..

Был ли то сон, или на миг вернулась прежняя милая родина, откуда за неведомый грех я выброшен в неволю тесного мира?

О, теперь я не знаю уже ничего!..

Прошло много дней и ночей, и земное быстротечное счастье стучалось ко мне, но я ухожу от него, и оно грустно улыбается мне.

Я сломлен, я оторван от жизни.

Я все жду, что вернется та радость.

И когда наступают бледнобурные ночи и под окнами, как тогда, загудят тополя, — я весь загораюсь от пьяной надежды и до рассвета брожу по безмолвным полям.

Но кругом все молчит тем страшным молчаньем, каким молчат могилы пред вопросами живых, и в мутных безднах неба безнадежно скрыта тайна единственной ночи.

Годы идут. Хаос бушует и бьется вокруг….

И есть у меня только одна надежда, что смерть милосерднее жизни, что в тот миг, когда спадут цепи земли, Единый сжалится надо мной, не пошлет одиноко скитаться во тьме холодных изначальных пространств, а сольет меня с той сладковейной тишиной, где потонет навеки моя усталая душа.