Лидия Авилова «Родное»
Мать нашла Таню до такой степени изменившейся, что едва не заплакала от жалости. — Ты была больна? — спросила она с испугом. — Нет, но я умираю, мама, — убежденно ответила Таня. — Ведь я говорила тебе, что я здесь умру…
Мать нашла Таню до такой степени изменившейся, что едва не заплакала от жалости. — Ты была больна? — спросила она с испугом. — Нет, но я умираю, мама, — убежденно ответила Таня. — Ведь я говорила тебе, что я здесь умру…
Стояли солнечные дни, ясные и теплые. Было начало июня. Загорелов шел у себя по плотине, близ мельницы, сопровождаемый конторщиком Жмуркиным, своим «чиновником по особым поручениям», как он его звал обыкновенно…
— Так ты решила уехать, Нина? — Да… — Куда же именно? — Сама еще не знаю… Может быть, к подруге на Кавказ. — И надолго? — Там видно будет… Разговор этот в последние дни несколько раз возобновлялся и все замирал как-то неопределенно, словно уткнувшись в мягкую, съедающую звуки, стену…
В самой глубине Малороссии, в глухой деревне, разбросавшейся по склонам высоких, покатых холмов над тихим, ясным Пслом — Чеканов в первые дни чувствовал себя так, точно только что явился на свет и впервые увидел яркое, знойное солнце, голубое небо, зеленые деревья, воды и поля…
Итта!.. …Поет свою жалобную песенку самовар; скучно и строго смотрятся с выцветших обой старые, полинявшие фотографии; пошлое, рыночное зеркало назойливо кидает мне в глаза запачканный чехол колченогого, когда-то мягкого, кресла…
Красивое озеро, похожее на гигантское овальное зеркало, вставленное в рамку из зелени садов и вычурных дачных построек, как бы врезывалось тупым концом своим в самую середину города. Здесь было всегда шумно и весело. Купальни, плоты для мойки белья, множество лодок и катеров, окрашенных в яркие цвета, шныряющие по озеру взад и вперед…
Вечер проходил с большим настроением. Великий человек был в ударе, и до полуночи ему удалось сказать три блестящих афоризма: один о совести и два о милитаризме. По четвергам великий человек обыкновенно принимал у себя своих друзей и единомышленников…
— Вхожу это я в сей кабачец, вижу — прекрасный юноша смотрит в окно, и тень мировой скорби омрачила благородное чело… Кто бы это мог быть? Моментально соображаю: это он!.. Эх, юность, юность! Выпьем, молодой коллега, за юность!..
Черноглазая, красивая дивчина, босоногая, загорелая, с маленькой астрой в густых волосах, выглянула на стук подков из калитки. — Дома? — крикнул ей молодой, с закрученными в стрелку усами, офицер в голубом гусарском ментике, натягивая поводья и весело глядя на нее. — Отобедали? — Уже! — В доме?..
— Я, братцы, там уже все выходил, все осмотрел, почитай, носом всю землю вынюхал! — с увлечением говорил Степан. — И есть, братцы мои, есть! Должно быть! И грива эта, где у них изба стояла, и речка, что из озера бежит, и болото тут же влево — все, как на планте указано, так там и есть…
Экзамены… Для меня в тот год это слово значило: перейти на второй курс юридического факультета, заслужить прощение отца, иметь право вернуться в родной дом и наконец, самое главное, увидеть Марусю…
Это повесть о моей первой любви, о ранних тревогах детской души, радостно и беспокойно рванувшейся навстречу новому незнакомому чувству. Это воспоминания далекого и милого прошлого, от которых до сих пор на меня веет тихою прелестью старой сказки…