По холмистой местности пролегает полотно железной дороги в пяти верстах от деревни Козловки. Дороги не видно: мешает видеть густой лес. Но то и дело громыхают поезда и стонут свистки паровоза, словно в лесной чаще кричит, пролетая, какая-то гигантская птица…
В сумерки, когда умирал свет дня, из-под кустов вставали тени леса, воздушные и неподвижные, сумрачные и легкие. Туманы сторонились от них и уходили на прогалины или прятались в лощинах. Птицы с испугом осматривались, поднимались к верхушкам деревьев и здесь засыпали чутким и тревожным сном…
Под самой усадьбой, подходя вплоть к цветникам и большому фруктовому саду, лежала когда-то широкая болотистая котловина, заросшая ивняком и камышами. По вечерам и в пасмурные серые дни всегда держалась над этой котловиной пелена плотного сырого тумана…
В уездном городе М. уже недели две на всех заборах и стенах домов, за исключеньем казенных, были расклеены огромные афиши зеленого, синего, красного и желтого цветов, оповещавшие о том, что известный оперный певец Иванов-Звенигородский даст концерт в местном клубе…
Занималась заря. Сонная река зыблилась. Молодой человек в соломенной шляпе вел под руку по отлогому берегу двух девушек. Одна была одета в кисейное платье с широкими немодными рукавами. Коса змеилась по ее спине. Другая, выше первой и стройнее, была в кофточке, расшитой серебряными шнурками…
Я пишу к вам, мои дорогой, мой бесценный, мой повелитель, — пишу и чувствую всю сладость безумия, всю поэзию добровольного рабства, ту решающую полноту, которая из девушки делает женщину. Да, я пишу, и мне смутно делается чего-то жаль, потом делается немного совестно за свое слишком огромное счастье…
Дождь шел уже несколько дней сряду, мелкий, холодный, назойливый. Какой-то больной контраст представляли весело пестревшие на куртинах цветы, — они точно сознательно не желали соглашаться с наступающей осенью. Георгины еще только распускались, астры стояли в полном цвету…
В один из ненастных сентябрьских дней, в Петербурге — тогда Петроград назывался еще Петербургом — в особняке князей Нерадовых, на Мойке, в кабинете самого князя сидел невзрачный, на первый взгляд, но в некотором отношении примечательный человек…
Письмо было странное. «Дружище доктор! Сегодня сочельник, на улицах бестолковая суета, в квартире скука, на душе тоска, похожая на смерть. Я с утра приказал своему лакею известить по телефону всех моих родственников и знакомых, что вечером ни елки, ни приема у меня не будет…
Когда Иван Михайлович просыпался, то все в доме были уже на ногах, и вдали слышались звонкие детские голоса, бряканье чайной посуды, начальственные окрики тещи, и канарейка трещала, как резкий полицейский свисток, в зале…
Наступил сквернейший осенний вечер, когда наши злополучные странники подъехали к уездному городишку, от которого ждали поживы. Все время с неба сыпался мелкий частый дождь, перемешанный со снегом, и дул холодный ветер…
О. Евгений беспокойно поглядывал из-под полей рыжей шляпы в сторону реки. Четырехугольное лицо его, в черной бороде с завитками, хмурилось. Привстав в тарантасе, он вытягивал шею из воротника теплой рясы. — Гони, Иван, гони!..