«Ее звали Эйлиз-Аде. Она так смешно, так церемонно кланяется, словно быстренько перебирает крылышками. Чуть выставит вперед голову, бегает неспокойными глазками, как у летучей мыши, и, отставив назад руки, точно перистые, перепончатые крылья, трепещет ими в воздухе, нижет, словно дышит. Ах, Эйлиз-Аде…».
Передо мной картины Судейкина: вот — чудесный, полный поэзии, радости и юмора, мир старинных пейзажей, дворянских усадеб, хороводов под зеленой синью рощи, жеманных молодых людей, влюбленных в сельских красавиц: оживший мир беспечной прелести и любви, над которым купидон, выхоленный в бабушкиных перинах, натягивает свой лук…
Самое трудное и опасное для таланта художника, бедного, как птица зимой, пережить эти годы ранней молодости, предшествующие славе или падению…
Стремительным, железным свистом дунула вдоль пустынной улицы граната. Ррррах, — разорвалось невдалеке, из-за крыши взлетел столб желтого дыма и кирпичной пыли…
Береговые чайки долго провожали пароход. Потом устали, начали чаще присаживаться на воду, легко касаясь ее одной точкой выпуклой грудки, поворачивались, как на винте, и снова летели устало, забирая вперед по-очереди то одним, то другим крылом — словом, шагали…
Если б я не поселился в Ванзее, у отставного кавалерийского майора фон-Крупкат, я не узнал бы этой истории. Крупкат был высоким, сухим, — прямо и чуть напряженно ходившем стариком. В его военной выправкe, вытянутой, подобранной фигурe было что-то не совсем естественное…
День начался с неприятности Квартирная хозяйка, грубая и толстая баба, в девять часов утра бесцеремонно забарабанила в дверь комнаты, где сладким утренним сном спали два великих артиста местной труппы…