Сергей Гарин «Моряки»

Из летописи минувшей войны

I

Утром вестовой из штаба принес лейтенанту Калюжному пакет. Калюжный распечатал его, нахмурясь.

«Неужели перевод на другое судно»?.. — подумал он, вынимая вдвое сложенную бумагу.

В бумаге было предписание явиться сегодня, к полдню, в штаб. Распоряжение шло от адмирала.

«Нет, не перевод!.. — мелькнуло у Калюжного. — Перевели бы, прямо, приказом. Что-нибудь другое».

Он начал припоминать истекшую неделю. Особенного, кажется, в ней ничего не было, за что могло бы влететь. Правда, в шантане он бывал ежедневно, но кто же теперь сидит вечером на судне, когда война уже подходит к концу, и, не сегодня-завтра, мир будет объявлен? Одиннадцать месяцев войны уже канули в Лету, и он, Калюжный, добросовестно просидел их на крейсере, не ударив пальцем о палец. Сначала это было тяжело и хотелось какого-нибудь «дела», хотелось хоть почувствовать, что есть война. А потом нервы как-то притупились, и Калюжному стало совершенно безразличным: придут ли японцы во Владивосток, или не придут… Когда нервы были еще приподняты, Калюжный с какой-то внутренней судорогой приходил в шантан. Ему казалось, что он делает величайшую подлость, что ему место не здесь, а где-то там, по ту сторону горизонта, где разрываются снаряды, и льется кровь. Теперь же мысль о подлости и роковой горизонт уплыли куда-то и стали далекими и неясными, как скверный сон. И, входя в шантан, Калюжный ощущал прилив какого-то буйного веселья. Хотелось пить; много и долго пить, чтобы охмелеть до потери сознания; хотелось драться и бить все, что попадется под руку… Но, конечно, никаких скандалов. Калюжный не делал. А вот пьян он бывал часто и даже, как говорили товарищи, «сугубо».

Был пьян он и во вторник. Конца этой ночи он не помнит, но на крейсере ему говорили, что он, под гром аплодисментов, танцевал с какой-то американкой кекуок… В другое время, до войны, или даже в начале ее, лейтенанту сделалось бы совестно за этот «трюк». Но сегодня, когда старший офицер крейсера, изящный и корректный капитан второго ранга фон Римс, во время разговора об этом в кают-кампании, укоризненно взглянул на Калюжного и крякнул, — лейтенант победоносно обвел глазами кают-кампанию и нахально сказал:

— Я еще и не то могу!

«Наверно за американку распекать будет! — уверенно подумал лейтенант и поморщился. — И дернул меня черт пускаться в пляс! Действительно неудобно».

В перспективе было дисциплинарное взыскание.

«Посадит еще суток на двадцать под арест! Или в Экипаж спишет, и тогда изволь прозябать в нарядах и караулах».

Лейтенант встал из-за письменного стола, за которым сидел, и подошел к окну. Он занимал квартиру в бельэтаже на Светланской улице. Было у него три небольших, но уютно обставленных комнаты, и из окон их был виден «Золотой Рог» со стоящими на нем судами. На дворе были первые проблески весны, и бухта еще не освободилась от льда. Военные суда стояли на стальных бочках с мертвыми якорями. И хотя, по случаю войны, они должны были стоять на собственных якорях и все время под парами, — этого не было, так как командующий флотом был человек экономный, в появление японцев у Владивостока не верил и потому приказал стать на бочки, а пары держать только для отопления.

Из окна Калюжному были видны почти все суда владивостокской эскадры. На фоне противоположного берега выделялись, окрашенные в боевой цвет, громадные корпуса «Родины» и «Перуна»1 Названия военных судов вымышлены (Примеч. автора). . Из-за крыш арсенала и портовых мастерских выглядывали трубы «Исполина», почти всю «войну простоявшего в доке. Калюжный посмотрел на эти трубы, и ему стало больно. Это был его крейсер, на котором он исполнял обязанности штурманского офицера. Но штурманские офицеры нужны только в ходу, когда от них требуется прокладка курса и счисление пути корабля. А одиннадцать месяцев ходить по кораблю, все время стоящему в ремонте, с ободранным боком, ничего не делая; слышать все это время не грохот орудий, и не плеск рассекаемых волн, а монотонный стук молотков и скрябок рабочих, — лейтенанту казалось обидным.

Толстый, плотный лед покрывал всю бухту неподвижной, мертвой крышкой. Около самых кораблей лед был прорублен… Ближе к берегу, в шахматном порядке, стояли эскадренные и номерные миноносцы. И тоже не было на них жизни; орудия были в чехлах, трубы не дымили…. И Калюжному казалось, что это стоят не боевые единицы, а черные гробы, ожидающие своей могилы…

Издали, за бухтой Диомид, виднелось, свинцовое, однотонное небо… И сколько ни глядел на него лейтенант — нигде не двигалось оно… Будто натянул кто-то над землей грязное и скверное полотно.

Лейтенант вздохнул и отошел от окна, подошел к двери и крикнул:

— Николай!

На пороге двери появился низкорослый, широкоплечий матрос с добродушным, но не глупым лицом, одетый в матросскую рубашку с синим воротником. Он вопросительно взглянул на офицера.

— Сюртук и саблю!.. — сказал ему лейтенант.

— Есть!.. — ответил матрос и скрылся за дверью, но сейчас же появился снова, неся требуемое. Лейтенант скинул тужурку, надел сюртук и долго стоял перед зеркалом, поворачиваясь то одним, то другим боком. А затем Николай надел на него портупею с саблей, обтянул фалды сюртука, сбросил с плеча какую-то соринку…

— К адмиралу, ваше благородие?.. — спросил он лейтенанта.

— Да!.. — ответил Калюжный, и обернулся. — А ты почем знаешь?

— Знаю! Вестовой из штаба сказывал. Твоего, мол, барина, адмирал требует! Уж мы с ним мерекали.

— Насчет чего?

— Да вот насчет этого!

Лейтенант опять повернулся к зеркалу и рассматривал теперь свое лицо, трогая его двумя пальцами правой руки.

— Ну, и на чем же порешили?

— Я, говорит, не дух святой: знать не могу, а только будет, говорит, что-нибудь особенное!

— Я знаю, зачем меня адмирал зовет… — сказал Калюжный.

Матрос стоял молча и почтительно, но на лице у него было написано ожидание.

— Вероятно, распекать меня будет… — продолжал лейтенант. — За вторник.

Он стал спиной к зеркалу и спросил:

— А что, очень я был пьян во вторник?

Николай переминался с ноги на ногу:

— Не особенно уж очень, ну, а все-таки…

Поднял глаза на лейтенанта и расцветился улыбкой:

— Дюже были пьяны, ваше благородие!..

— Ну, ладно… — нахмурился лейтенант — Давай пальто и фуражку! Идти, так идти! Не повесят же, в самом деле!

Матрос стал натягивать на лейтенанта пальто. И сказал озабоченно и со вздохом:

— Так точно, ваше благородие: не повесят!

Калюжный нахлобучил фуражку, вышел на улицу и зашагал к штабу.

II

В высоких, светлых комнатах морского штаба кипела работа. За длинными, столами, крытыми клеенкой, сплошь заваленными различными сводами военных законов, кипами циркуляров и отношений, сидели писаря-матросы, старательно выводя перьями черновики приказов, цифры смет, и статьи прихода и расхода материалов. Несколько пишущих машинок щелкало на все комнаты, заглушая по временам человеческий говор.

За письменными столами сидели чиновники и тоже скрипели перьями, прихлебывая маленькими глотками остывший уже чай. Дверь адмиральского кабинета поминутно отворялась, и в ней показывались: то делопроизводители, то начальник штаба, невысокий капитан первого ранга, с лысиной во всю голову.

По временам, за этой дверью, слышался чей-то резкий и властный голос. Тогда во всех комнатах моментально прекращалась работа, и сидящие в ближайших вытягивали шеи и напрягали слух, стараясь уловить происходящее в кабинете.

Калюжный вошел, поздоровался с двумя чиновниками и прошел в комнату делопроизводителя строевого отдела. Здесь, за большим письменным столом, сидел пожилой, чиновник морского ведомства, с петлицами статского советника и с Владимиром на шее. Он устало взглянул поверх очков на лейтенанта, вяло протянул ему руку и спросил:

— К адмиралу?

Калюжный присел на стоявший около стола стул и закурил папиросу.

— К адмиралу!.. — ответил он, затягиваясь. — Вы не знаете, зачем он меня вызывал?

Чиновник пожал плечами.

— Ей-Богу, не знаю! Приказал вызвать. А зачем — черт его знает!

— Может, распекать за что-нибудь будет?

— И этого не могу сказать. Хотя, на это не похоже: у него опять мерехлюндия!

Он посмотрел снова сверх очков на молчавшего лейтенанта и добавил:

— Ходит по целым дням из угла в угол и вертит на животе пальцами. А то вдруг начинает кричать на первого встречного. И кричит без всякой причины.

Как раз, в эту минуту, из кабинета донесся адмиральский голос.

Чиновник торжествующе кивнул головой.

— Слышите! Вот так, изо дня в день!

Он сердито отбросил от себя карандаш, засопел носом и наклонился над какою-то ведомостью. Калюжный тоскливо посмотрел по сторонам, покачал ногой и протянул:

— Скверно! А все-таки… доложить бы нужно, что я пришел.

Делопроизводитель поднял голову и крикнул:

— Бастрюков!

В комнату вошел писарь с унтер-офицерскими нашивками на плечах.

— Доложи начальнику штаба, что лейтенант Калюжный пришел!.. — сказал ему делопроизводитель и опять наклонился над столом.

Писарь ушел. Калюжный поднялся, подошел к окну, чуть слышно посвистал и пошел к адмиральскому кабинету. Но не дошел до двери, как из нее вышел начальник штаба.

— Ага, вот и вы!.. — сказал он, здороваясь и пропуская вперед лейтенанта. — Пожалуйте, пожалуйте!..

Хотел было Калюжный спросить его о причине вызова, но они были уже в приемной, и в нее была отворена дверь из кабинета.

— Проходите прямо в кабинет!.. — сказал начальник штаба, идя за лейтенантом.

Когда Калюжный переступил порог кабинета, в первое время он адмирала не видел. Но затем увидал его стоящим у левого окна, спиной к двери. Адмирал был в тужурке, стоял, заложив руки за спину, и его коренастая фигура закрывала ширину окна. Он лениво обернулся, услыша за своей спиной шорох, и посмотрел на вошедших, как на свалившихся с луны.

— Лейтенант Калюжный!.. — сказал начальник штаба, забегая слегка вперед.

Адмирал пытливо посмотрел на лейтенанта, будто что-то припоминая, и подобрал нижнюю губу…

— Калюжный?.. Гм… да… да!.. — вдруг сказал он. — Гм, а вы того… где плаваете?

— На «Исполине», ваше превосходительство!.. — вытянулся лейтенант. — Штурманским офицером.

Калюжный ничего не понимал. «Хорош адмирал, — мелькнуло у него, — не знает своих офицеров»!

— На «Исполине»? — удивился адмирал. — Что же вам, собственно, угодно?

Начальник штаба подошел ближе.

— Вы, ваше превосходительство, вызывали сегодня лейтенанта. Вы хотели относительно подводной лодки.

Взгляд адмирала скользнул по фигуре начальника штаба с благодарностью, затем остановился на Калюжном, и по губам его пробежала улыбка.

— Ах, да!.. — вдруг обрадовался он. — Да, да… теперь я припоминаю! Здравствуйте! — протянул он лейтенанту два пальца…

Тот почтительно пожал их.

— Да, да… подводная лодка!.. — продолжал адмирал, — Я вас, лейтенант, хочу назначить командиром на подводную лодку!

«Этого еще не доставало! — мелькнуло у Калюжного. — Что он, с ума, что ли, сошел»?

Но вслух, ответил, вытягиваясь:

— Слушаю, ваше превосходительство!

— У нас совсем нет дельных офицеров… — задумчиво сказал адмирал, и лицо его сделалось грустным. — Я вас назначу на «Аспазию».

Лейтенанту это вовсе не улыбалось. На подводные лодки, обыкновенно, назначали минных офицеров, а отнюдь не штурманских, не знакомых с подводным плаванием. И Калюжный решил сказать это адмиралу.

— Осмелюсь доложить вашему превосходительству, — начал он, смотря, не мигая, в лицо адмиралу, — что я — штурманский офицер!

Адмирал не понял.

— Ну-с?.. — спросил он крикливо. — В чем же дело?

— Я незнаком с подводным плаванием… — тихо ответил лейтенант, потупясь…

Лицо адмирала покрылось пятнами, глаза налились желтой водой. И когда Калюжный поднял голову, на него смотрели эти глаза свирепо и с ненавистью.

— Что-ос?!. — крикнул вдруг адмирал фальцетом. — Да как вы смеете? Не знакомы с этим делом!.. Да я вам приказываю!.. Да я вас расстрелять велю!..

Лейтенант побледнел и стоял, как изваяние, плотно прижав кисти рук к бедрам. А адмирал отбежал несколько шагов в сторону и стал выбрасывать на лейтенанта целый каскад крикливых фраз:

— Вояки!.. — всплеснул он руками. — Не знаком с этим делом?!. Вот почему нас японцы бьют!.. Не рассуждать!.. — вдруг затопал он ногами, хотя Калюжный не раскрывал даже рта. — Я здесь начальник!.. Я вас под суд отдам!..

— Я не отказываюсь! — вдруг решил заговорить Калюжный. — Я только считал своим долгом доложить вашему превосходительству, что моя специальность другая!

Сказал, и сам удивился своей храбрости. Ждал, что адмирал еще больше набросится на него, но тот прищурился, схватился за бородку, пощипал ее и сказал обыкновенным тоном, как будто ничего не произошло:

— Ну, да, да!.. Я слышал! Но ничего… привыкнете!..

Затем обернулся к начальнику штаба:

— Так прикажите написать приказ: на «Аспазию»!

Он кивнул лейтенанту головой и отвернулся к окну.

Калюжный вышел в приемную и глубоко вздохнул. Провел рукой по влажному лбу, а затем вышел в канцелярию. Вслед за ним вышел начальник штаба. Он подошел к лейтенанту, улыбаясь, и взял его за талию:

— Напугал он вас?

— Признаюсь, да! Что это с ним?

Начальник штаба махнул рукой.

— Суворова из себя разыгрывает! Не стоит обращать на него внимания!

Они отошли в сторону.

— Но как же, меня, на подводную лодку? — спросил Калюжный. — Вы же, Александр Петрович, знаете, что я — штурманский офицер? Ведь я же на подводной лодке как в лесу буду! Ну, будь я еще артиллерийский…

Начальник штаба взял его за пуговицу:

— Велика важность! Не боги горшки обжигают! Ведь назначили же Синицына на «Медузу»? А он даже не штурманский, а просто — строевой!

— Да он там воет, Синицын-то ваш… — сказал Калюжный. — Он мне уже плакался.

— Ерунда! Вы только посидите месяц, а там мы вас уберем. Вот приедут из Питера минные офицеры. Ну, я побегу! — спохватился он вдруг. — Так до свидания!

Он наскоро пожал лейтенанту руку и пошел в кабинет, сделав озабоченное лицо, а лейтенант поболтал еще несколько минут с делопроизводителем и отправился домой.

Дома, снимая сюртук и саблю, он сказал помогавшему ему Николаю:

— Ну, брат, будем с тобой на подводной лодке плавать!

Матрос подозрительно на него посмотрел:

— To есть как, ваше благородие, на подводной?

— Так! Меня назначили командиром на «Аспазию». Что, не ожидал?

Он стоял перед вестовым в одном жилете и потягивался…

— Как же это так, ваше благородие?.. — недоумевал Николай, надевая сюртук на ручную вешалку. — Но вы же, примерно, по штурманской части? Еще погибнете!

— Ничего ты, дурак, не понимаешь! — огрызнулся вдруг Калюжный. — И не твое дело рассуждать! А боишься — можешь проситься, чтобы тебя от меня взяли!

Лейтенант вспылил, но посмотрел на вестового, и ему сделалось его жалко: Николай стоял, грустно опустив голову.

— Не буду я от вас проситься, ваше благородие… — сказал он тихо, глядя на пол. — Разве только сами меня прогоните! Четвертый год я при вас нахожусь и маменьке вашей дал слово вас не спокидать. А в остальном — воля ваша!

Калюжному показалось, что голос матроса дрогнул. И он сказал ему уже мягко и ласково:

— Ну, ну… я пошутил! Никуда я тебя не отправлю, и будем вместе плавать.

Лицо Николая просияло.

— Так точно, ваше благородие: будем вместе плавать! И на подводных лодках люди живут. Эка важность!

Он вышел из комнаты, любовно неся сюртук и саблю, а Калюжный пошел на крейсер.

III

Вечером лейтенант, вопреки обыкновению, в шантан не пошел. Он решил остепениться и заняться новым делом, правда незнакомым, но все-таки делом. Конечно, он нисколько не боялся нового назначения. В конце концов, нужно было только иметь некоторую сообразительность, и он, Калюжный, через две недели будет чувствовать себя на подводной лодке, как дома. А если он и сказал днем адмиралу о том, что это не его специальность, то только потому, что считал себя для подводного плавания неподготовленным. Но раз назначили его — рассуждать нечего, и нужно теперь стараться только, чтобы оправдать возложенное на него доверие. Мысль о том, что он теперь командир, что он — начальник отдельной части, ложилась на душу лейтенанта гордостью. Как никак, а в тридцать лет командовать судном, да еще во время войны, удается не всякому.

И Калюжный, собственно, даже не знал, за что ему такая благодать. Заслуг за ним особенных не числилось, ничем за время войны он не выдвинулся.

«Уж не за американку же, в самом деле!..» — подумал лейтенант и улыбнулся.

Очевидно, произошло все это благодаря той общей безалаберности, которая царствовала во владивостокской эскадре. Это было видно по сегодняшнему приему у адмирала, который даже не знал, где лейтенант плавает.

Все это было, по мнению Калюжного, очень глупо, но лейтенант никакой злобы к адмиралу не чувствовал. Наоборот, думал о нем теперь с некоторой благодарностью.

Лейтенант сидел за письменным столом, а перед ним лежало только что законченное письмо в Петербург к матери. С нею первой он делился своею радостью и просил ее благословения на новом поприще.

«Рада будет мать… — подумал лейтенант, переносясь мысленно под серое небо далекого Петербурга. — Побежит сейчас к знакомым, покажет им письмо».

Затем Калюжный решил, что нужно бросить безалаберную жизнь и вести себя так, как подобает командирскому сану.

«Теперь уж шантан тю-тю… — не то с горечью, не то с досадой подумал лейтенант. — Баста! Погулял молодец, и довольно»!

Стал думать о подводной лодке. Утешался мыслью, что будет он на ней не один, а с опытным квартирмейстером-минером. Тот, конечно, это дело прекрасно знает, и за его спиной Калюжному будет безопасно.

Поморщился лейтенант при мысли, что первое время придется быть в руках унтер-офицера, придется слушать то, что тот советует. Но сейчас же решил, что все это очень естественно.

«Я ему прямо скажу: я, братец, ведь, ни черта не понимаю! Так что ты меня выручай».

Но, конечно, квартирмейстер — квартирмейстером, но и самому надо немного подготовиться. До начала плавания больше месяца; нужно набрать книг, трактующих о подводном плавании, и старательно их проштудировать.

«Пойду сегодня в морское собрание… — вспомнил лейтенант — Увижусь там с кем-нибудь из подводников. Они меня выручат».

И, когда стемнело, он пошел в собрание.

IV

Лейтенант вышел из дому, а Николай надел чистую фланельку2Зимняя матросская рубаха из синей фланели (Примеч. автора). , взял новую фуражку и тоже вышел. Идя по направлению к Экипажу, он, по дороге, зашел в табачный магазин и купил двадцать пять штук папирос за двадцать пять копеек.

Шел он по улице каким-то гоголем, как-то странно расставляя ноги и торжествующе посматривая на прохожих.

Пришел в Экипаж и прошел прямо в роту подводников. Там спросил, где комната команды с «Аспазии», ему указали, и он вошел в помещение.

За большим деревянным столом сидело шесть матросов. Они пили чай с ситным, курили и разговаривали.

— Здравствуйте!.. — сказал Николай, снимая фуражку. — Чай да сахар!

Один из матросов, отнял от губ полное блюдце с чаем и кивнул головой:

— Покорнейше благодарим! Присаживайтесь!

Другой матрос пододвинул Николаю табуретку, и тот сел. На него удивленно смотрели, а он сидел, заложив ногу за ногу, и молчал. Потом вынул купленную коробку папирос, не спеша открыл ее, закурил, и протянул старшему из них, на вид, матросу:

— Не желаете ли?

Тот полез закорузлыми пальцами в коробку и взял одну папиросу.

— Хорошие папиросы… — сказал он, рассматривая мундштук, — «Царские», кажется?

Николай невозмутимо затягивался.

— Они самые! Мы завсегда такие курим! Не желаете ли?.. — протянул он коробку остальным. — Курите, курите… нам не жалко!

К Николаю потянулись руки, и в каждой очутилась его папироса. Когда все закурили, Николай спросил:

— Ну, что же, скоро мы пойдем плавать?.. А?..

— Кто это «мы»?.. — спросил старший матрос, удивленно смотря на Николая.

— Мы: «Аспазия»!

— А вы тоже на «Аспазию» назначены?

— Разумеется! Сегодня мы у адмирала были!

На него посмотрели, как на сумасшедшего. А он продолжал, как ни в чем ни бывало:

— Конечно, не я, собственно, а мой барин, лейтенант Калюжный! Он к вам командиром назначен.

Сказал это, и посмотрел на всех торжествующим взглядом. Матросы переглянулись, а потом старший спросил.

— Это какой Калюжный?

— Тот, что на «Исполине» штурманским!

— Штурманским?.. — старший матрос слегка усмехнулся в бороду. — Как же это он на подводной плавать будет?

— Да, так! Как все плавают! Ты думаешь, он ничего не понимает?.. — вдруг покраснел Николай. — Ну, брат, это врешь! Он это дело во как знаем!

— Да я ничего не говорю.

— Он у меня барин на все руки… — продолжал вестовой. — Возьми, примерно, штурманскую часть, али другую какую-либо… Сто очков любому вашему командиру даст!

Он помолчал немного.

— Только он того… хитрый!

— To есть, как, хитрый?.. — спросил один из матросов.

— Так! Он другой раз прикинется, что не понимает, а сам на тебя посматривает: «знаешь ли, мол, сам-то дело?»… Вон он какой!

— А что вы при нем: в вестовых состоите?.. — спросил старший матрос.

— В вестовых! Но только и я с ним на подводной, буду. Потому, нам друг без друга существовать невозможно. Так уж предписано!

Матросы добродушно рассмеялись. И Николай не обиделся. Даже сам улыбнулся:

— Ихняя маменька, вдова-адмиральша, это предписали.

Наступила большая пауза. Матросы сосредоточенно пили чай, откусывая маленькие кусочки сахара и заедая чай ситным.

— Может, чайку выпьете?.. — вдруг пододвинул к Николаю чашку один из матросов.

— Покорнейше благодарим! С удовольствием!

— А что ваш барин: хороший человек?.. — спросил опять старший.

— Лучше не сыскать! Строгий, но справедливый. И нашего брата-матроса уважает. Сколько раз мне говорил: «Ты, Николай, тоже человек, я это понимаю!».

Старший медленно канал головой…

— Да, это редко! Теперича офицера, все одно, что звери!.. Нет у него к тебе ни ласки, ни привета!

Он подумал немного и продолжал:

— Правда, раньше, бывало, в зубы нашего брата тыкали, а теперича это воспрещено. Но разве в кулаке только дело? Ты мне в душу загляни, мою внутренность пойми, — вот что мне нужно! А что мне из того, что ты меня не бьешь, а сам на меня как на скота смотришь? Обидно!

Николай замотал головой.

— Ни, ни… этого с моим барином не случается?! Мой барин — голубь! И посмотрит на тебя ласково, и доброе слово тебе скажет! Конечно, бывает, что и он вскипит. Но ведь мало ли, что с человеком бывает! На то он и человек!

Просидел, в этот вечер, Николай, у подводников довольно долго и ушел от них товарищем. А ночью, сидя в своей каморке, и поджидая барина, он долго и мучительно скрипел пером, выводя каракули, в письме к матери лейтенанта…

V

В морском собрании было уже несколько флотских, два инженер-механика и один доктор. Но, главное, — что, собственно, Калюжному и было нужно — он увидел там командира подводной лодки «Сирена», лейтенанта барона Штемпеля. Тот сидел за столиком в буфете и пил кофе с коньяком. К нему Калюжный и подсел.

— Ты знаешь, меня назначили командиром на «Аспазию»? — спросил он барона.

Он ожидал, что барон раскроет широко глаза от удивления, но тот отнесся к этому известию равнодушно.

— Поздравляю… — сказал он, наливая себе в чашку коньяку. — «Аспазия» лодка хорошая. Она меньше «Сирены», но такого же типа. Кто же у тебя будет помощником?

Калюжный удивился.

— Разве у меня должен быть помощник?

— Обязательно! Какой-нибудь мичман. Если тебе еще не назначили — ты можешь просить себе того, кто тебе по душе.

Они оба помолчали, после, чего Калюжный сказал:

— Ты, барон, дай мне каких-нибудь пособий по подводному плаванию!

Тот поднял на лейтенанта глаза:

— Зачем тебе?

— Да как же… Ведь ты же знаешь, что это не моя специальность?

— Вот глупости!.. — рассмеялся барон. — Современный моряк должен быт универсальным! Да и мудреного-то ничего в нашем деле нет. Во-первых, у тебя будет квартирмейстер, а, во-вторых, — ты через неделю будешь знать дело не хуже меня. Впрочем, если тебе так уж хочется, изволь: я тебя завалю книгами и чертежами.

— Пожалуйста!.. — попросил Калюжный.

К их столу подошел мичман Ахлестышев. Он только недавно приехал из черноморского флота, кончил курс всего два года назад и был так молод, что если бы не офицерские погоны, никто бы не назвал его совершеннолетним.

Барон познакомил его с Калюжным, мичман присел, спросил себе чашку и барон налил ему коньяку в рюмку.

— А ты разве не будешь пить?.. — спросил барон Калюжного.

Тот отрицательно качнул головой.

— Решил бросить! Теперь это не совсем удобно.

— В силу чего же?

— Делом надо заняться… — строго сказал Калюжный. — Довольно я попьянствовал!

— Но, все-таки, вспрыснуть-то назначение нужно?.. — настаивал барон.

Калюжный несколько секунд колебался.

— Вспрыснуть, конечно, можно! Но кто же коньяком вспрыскивает?

Он подозвал лакея:

— Помери-сек! Да заморозь хорошенько!

— А разве вас куда-нибудь назначили?.. — спросил Калюжного мичман, когда лакей ушел.

— Да! — ответил лейтенант. — Меня назначили командиром на «Аспазию».

— На «Аспазию»?.. — и в глазах мичмана что-то мелькнуло. — А у вас будет помощник?

— Будет!

— И есть уже?

— Пока нет!

Мичман сложил молитвенно руки:

— Голубчик! Ради Бога, возьмите меня! Я так хочу на подводную лодку! Так надоело сидеть в Экипаже!

— Но вы же не минный офицер?.. — смутился Калюжный.

Мичман сделал плаксивое лицо.

— Не минный!.. Но ведь это все равно! Я изучу это дело скоро! Даю вам честное слово!

«Хороши мы будем оба на этой лодке!» — подумал Калюжный, но взглянул на мичмана и решил его взять.

— Хорошо… — ответил он, улыбаясь, — я буду вас просить.

Мичман даже привскочил на стуле и его голубые глаза осветились радостью.

— Да неужели? Вы… не раздумаете? Честное слово?

— Конечно, не раздумаю! — продолжал улыбаться лейтенант. — Вот вам моя рука!

— Вот спасибо! — пожал ее мичман. — Ну, а теперь нужно и меня вспрыснуть!

Бутылку распили очень быстро. Распили и вторую, которую потребовал мичман. На третьей бутылке настоял барон, желавший, как старый подводный волк, от души, поздравить новых подводников.

Было уже около полуночи. У Калюжного слегка кружилась голова, но он чувствовал, что этим день кончиться не может. Душа требовала простора; хотелось больше огня, звуков оркестра, красивых женщин. И он стал уговаривать барона и мичмана идти в шантан. Те особенно не упрямились, и все трое вышли из собрания и минут через пять пришли в «Монрепо».

Сначала сидели за столиком, пили водку и опять шампанское. Затем пригласили певиц и пошли в отдельный кабинет. Вернулся Калюжный домой на рассвете, причем, на извозчике, оставил совершенно охмелевшего Ахлестышева, а сам, балансируя и цепляясь за перила лестницы, поднялся к себе наверх и сказал заплетающимся языком встретившему его Николаю:

— Там… внизу… Ах… ахлестышев!.. При… принеси его… сюда!..

Николай сбежал вниз, долго тормошил спящего мичмана, а потом взвалил его, как мешок, на плечо и понес, ворча что-то себе под нос, наверх. Там он сбросил тело мичмана на диван в кабинете, а сам пошел к своему барину, который, одетый, храпел поперек кровати…

VI

Был конец апреля. Снега и помину уже не было и теперь бухта Золотой Рог представляла картину кипучей, портовой жизни… Целый день по ней шмыгали миноносцы, буксирные пароходы с баржами, военные лодки, и китайцы-перевозчики, на своих утлых, остроносых шампуньках. Военные суда очнулись от зимней спячки и стояли посреди бухты на якорях, с дымящимися трубами. И, с самого рассвета, над бухтой стоял стон от человеческих голосов, гудков портовых мастерских и свистков пароходов… А едва только темнело и наползала ночь, — от берегов шли на воду смутные тени и вся бухта была усеяна огоньками: белыми, красными, зелеными… Некоторые из этих огоньков стояли неподвижно на воде, вонзаясь в глубину, другие же — бегали и прыгали по зеркальной поверхности, как маленькие, светящиеся червячки…

Около портовых мастерских, у самого берега, выглядывали из воды подводные лодки. На первый взгляд они казались телами каких-то громадных морских рыб, вылезших из воды погреться на солнце. Иногда же, от порывов ветра, на них набегала легкая волна, и эти чудовища ныряли, чтоб снова, сейчас же, показаться на поверхности. И тогда с их гладких лоснящихся спин, журча, сбегала зеленая вода…

«Аспазия» стояла тут же. На ней, как и на других подводных лодках, уже целый месяц шла спешная работа. Лейтенант Калюжный, мичман Ахлестышев и вся команда, в течение целого дня: то находились на лодке, то просиживали в портовых мастерских, наблюдая за ремонтом мелких частей.

Когда лейтенант в первый раз пришел на «Аспазию» и спустился внутрь лодки, — странная жуть заползла в его сердце. И, хотя целый месяц пред этим он просидел над различными книгами и чертежами, — все эти, почерпнутые им, знания были и ничтожны и смешны, в сравнении с той загадочной обстановкой, в которой он очутился. Будто на дно какой-то подземной шахты опустили его, жалкого и беспомощного и оставили одного, отняв от него свет и воздух.

И лейтенант с каким-то трепетом смотрел на все эти манометры, краны и рычаги, чувствуя в них врагов своих, могущих изменить ему в любую минуту.

Но с каждым новым приходом на «Аспазию», робость постепенно исчезала, и Калюжный все более и более входил в свою новую роль. Он сам присутствовал при сборке моторов, смотрел, как устанавливают аккумуляторы, чистят цистерны, для воды и для бензина.

Трудно было лейтенанту отказаться от удовольствия курить в лодке, но он знал, что может произойти взрыв бензина и покорился. Тщательно изучал подводное дело и мичман Ахлестышев. Оказался он очень милым и услужливым мальчиком и Калюжный не раскаивался, что взял его к себе в помощники.

Команда «Аспазии» состояла из шестерых матросов и минного квартирмейстера Петрова, серьезного и дельного унтер-офицера.

Когда Калюжный принимал лодку, он позвал Петрова к себе и откровенно попросил у него поддержки:

— Я хотя и изучил теперь за месяц все, что мог… — сказал лейтенант, указывая на кипу книг, — но все-таки, не настолько уже, чтобы действовать во всем самостоятельно. И потому всякий дельный совет твой, выслушаю с благодарностью!

Николай находился все время при лейтенанте, помогая и команде в ее работах. Кроме того, он взял на себя роль какого-то недремлющего ока, следя за командой, чтобы та на лодке не курила. В этом направлении его подозрительность доходила до геркулесовых столбов… Он все время ходил по пятам за матросами, выслеживал их во всех закоулках лодки и враждебно смотрел на их штаны, где у них помещались карманы.

— Ты от меня карман-то не прячь!.. — говорил он часто, деланно равнодушным тоном, какому-нибудь матросу. — Я ведь знаю, что у тебя там папиросы спрятаны!

Наконец «Аспазия» была готова к плаванию. Утром весьма торжественно подняли, на корме лодки, Андреевский флаг и его белое, с синим крестом, полотнище красиво трепетало на флагштоке от поцелуев ветра… На командирском мостике, впереди перископа, уселись Калюжный с Ахлестышевым и, не без некоторой гордости, хотя и с волнением, лейтенант скомандовал:

— Право на борт!.. Малый ход вперед!

На поверхности лодка приводилась в действие бензиновым мотором. И Калюжный вздрогнул от первой вспышки его, прислушиваясь, как тарахтит поршень в цилиндре.

Лодка дрогнула и пошла вперед, рассекая воду своим острым, как у сигары, носом…

— Полный ход!.. — скомандовал Калюжный и облегченно вздохнул.

Мотор захлопал сильнее. Было слышно, как быстро вращающиеся винты за кормой вздымают пену… Калюжный сидел и смотрел, как, от быстрого хода, лодка зарывается в волны; как набегают они на борта ее, обдавая солеными брызгами, сидящих на мостике, офицеров.

Выйдя за мыс Эгершельд, лейтенант приказал открыть входной шок и спустился в лодку вместе с мичманом. После этого входное отверстие плотно закрыли, надвинули на него непроницаемую переборку, перевели ход лодки с бензинного мотора на электрический, и стали опускаться на глубину…

Калюжный стоял перед матовой доской, в которую перископ отражал поверхность моря. В соседнем помещении находились рулевые, и лейтенант отдавал им приказания через разговорную трубку. В такую же трубку он командовал в отделение спуска и подъема, которым заведовал мичман Ахлестышев.

В лодке тускло горели электрические лампочки. Лейтенант приказал наполнить балластные цистерны водой и его взор впился в манометр, показывающий глубину, в метрах.

— Пять метров!.. десять!..

Он посмотрел на матовую доску: с нее исчезло изображение берегов и моря, и было только одно темное, колышущееся пятно…

«Опустились»… — тревожно подумал Калюжный и снова посмотрел на манометр: тот показывал двадцать метров.

Лейтенант остановил спуск и повел лодку на этой глубине. Затем приказал выкачивать воду из балластных цистерн и следил, как лодка поднималась наверх, и как, на матовом стекле, темное пятно постепенно таяло и вдруг сменилось смутными абрисами бегущих куда-то далеких берегов…

VII

В начале июня «Аспазия» получила приказание нести караульную службу у мыса Поспелого. Дежурство это было очередное, продолжалось целую неделю, и обязанность лодки заключалась в том, чтобы следить за неприятельскими миноносцами, которые могли прорваться во Владивосток. Идти нужно было в местность совершенно пустынную и стоять у берегов, на которых не только нет никакого жилья, но даже нет вблизи и растительности. Предстояла неприятная и тоскливая неделя, с сидением только на консервах, с полной отрезанностью от остального мира.

Калюжному эта командировка отчасти улыбалась: он решил заняться на свободе маневрами с лодкой.

Готовились к этому походу чуть ли ни неделю. Накупили всевозможных консервов, взяли запас бензина, зарядили энергией электрические аккумуляторы. Наконец, пошли, пришли к месту назначения и сменили лодку «Свирель», кончившую дежурство.

Первые дни прошли в маневрах и в изучении местности. Лодка маневрировала прекрасно, никаких дефектов в ней не замечалось, и Калюжный был своим новым положением очень доволен. Спали все внутри лодки, причем все, поочередно держали вахту. Лейтенант, чтобы не утруждать мичмана, отдал ему дневное дежурство, и мичман чередовался с квартирмейстером, а себе Калюжный оставил ночь. Впрочем, иначе и не могло быть, ибо Калюжный понимал ту ответственность, которая была возложена на «Аспазию»: стоило только одному неприятельскому миноносцу пробраться незаметно в «Золотой Рог», как им наверно были бы взорваны и «Родина» и «Перун».

Наверху мыса Поспелого находился электрический прожектор. Такой же прожектор помещался на другой стороне пролива — на Русском острове. И, едва над заливом Петра Великого спускалась ночь, — снопы лучей этих прожекторов, как белые огненные мечи, пересекали друг друга, делая на воде громадное световое пятно. И, сидя на мостике своей лодки и смотря на это пятно, Калюжный с тревогой посматривал вдаль. Ему казалось, что из темной дали, к границе этой светлой полосы, подкрадываются какие-то неясные тени. Тогда мозг лейтенанта начинал усиленно и тревожно работать, и воображение создавало картину пробирающегося во Владивосток, неприятельского миноносца… Лейтенант судорожно хватался за бинокль, напрягая все свое зрение, готовый каждую минуту поднять тревогу и ринуться навстречу дерзкому врагу. Убеждаясь же, что это — галлюцинация, опускал руку с биноклем и облегченно вздыхал. Но сердце, долго после этого, продолжало усиленно биться…

А то, иногда ночная птица, проносилась с резким криком близ лодки. И этот крик, увеличенный напряженными нервами лейтенанта, казался ему торжествующим криком врага, прорвавшего линию охраны. Лейтенант холодел от ужаса, вскакивал со своего сиденья и перегибался за перила мостика, впиваясь слухом в ночную тьму. Но бывали у Калюжного и минуты истинного, художественного наслаждения. Было это в хорошие дни, когда солнце застывало на голубом небе, и перед глазами открывалась широкая даль, такого же голубого, как и небо, моря…

Лейтенант особенно любил встречать грядущий день. Его вахта оканчивалась в шесть утра, но уже в начале третьего часа ночи, когда ночная тьма убегала за горы, и небо постепенно бледнело, Калюжный прятал в футляр бинокль, и лучи прожекторов казались ему жалкими и ненужными.

Он любил наблюдать, как розовел впереди горизонт; как ближайшие берега сбрасывали с себя, понемногу, пелену неясности, как вырисовывались прибрежные камни… Видел он, как по воде пробегал легкий, предрассветный ветерок, целовал нежно сонную поверхность ее, и шумел в камнях, здороваясь с берегом…

До конца дежурства осталось всего два дня. Калюжный решил еще раз спуститься в глубину. После обеденного отдыха он пошел в залив, проделал несколько маневров с учебными минами и стал опускаться.

Теперь уже у него не было той робости, как в первый раз, когда «Аспазия» начала плавание. Он совершенно спокойно смотрел на манометр и только, когда тот показал глубину в тридцать метров, прекратил спуск и дал лодке ход.

Заработал мотор, захлопали за кормой винты, но лодка не трогалась с места. Это сейчас же лейтенант понял, хотя ему крикнули об этом и из машинного отделения.

Калюжный дал задний ход. Ничего не вышло: лодка стояла на том же месте, в этом не было сомнения.

К нему в помещение вбежал Ахлестышев.

— Мы стоим на одном месте!.. — крикнул он, и лейтенант видел, как глаза мичмана растерянно забегали.

Калюжный взял себя в руки и ответил спокойно:

— Знаю! Очевидно, винты соскочили, или поломались! Мы сейчас поднимемся наверх. Прикажите выкачать из цистерн балласт!

Мичман ушел, несколько успокоенный, и Калюжный вскоре услышал, как из цистерн выгоняется, сжатым воздухом, вода… Выждал время, которое полагается для выкачки, и взглянул на матовую доску. На ней было все то же темное, как ночь, пятно… Тогда лейтенант бросил тревожный взгляд на манометр глубины…

И, чуть не вскрикнул от ужаса: манометр показывал все ту же глубину в тридцать метров!..

Вбежал опять Ахлестышев. На этот раз, лицо его было перекошено ужасом.

И он сказал лейтенанту глухим, подавленным от волнения голосом:

— Лейтенант, мы погибли!.. Цистерны пусты, а… а лодка все на той же глубине!..

Вошел квартирмейстер и доложил то же самое. И все трое решили, что лодка попала в расщелину подводной скалы, или за что-нибудь зацепилась.

В командирском помещении, тускло освещенном небольшими электрическими лампочками, стояли друг против друга три человеческих фигуры, и на лицах их была написана растерянность…

Положение было ужасное, и все трое отлично сознавали. Они знали, что необходимый для дыхания воздух, когда лодка находится под водою, вырабатывался химическим путем, и его могло хватить только на два часа. И если через два часа лодка не поднимется на поверхность, — всей команде грозит мучительная смерть от задушения.

И в извилины мозга этих трех людей, спаянных теперь одной общей мыслью о спасении, вползло беспощадное сознание, ясное и неопровержимое: «Спасения не может быть… Они погибли».

И это сознание, подтверждаемое тем, что лодка находится вдали от человеческой помощи, что никто даже не видел, как «Аспазия», опустилась, — погребальным колоколом звучало в их мозгу и парализовала желание бороться.

Несколько мгновений молча и тревожно друг на друга смотрели. А затем начали придумывать способы выйти из этого положения.

Калюжный задумался, и решительно сказал:

— Попробуем раскачать лодку!

Квартирмейстер понял, что от него требуется, и ушел в помещение команды. И когда вошел к матросам, те сумрачно стояли на своих местах. Но, увидя вошедшего, очнулись, и в глазах их зажглась смутная надежда…

И только Николай встретил квартирмейстера взглядом спокойным и несколько ироническим.

— Вот это называется «приехали»!.. — сказал он насмешливо. — Станция «Камуфлет», стоянка — сто двадцать лет!..

— Перестань паясничать!.. — крикнул Петров и нахмурился. — Может, на краю могилы стоишь!..

Он подозвал старшего матроса и начал отдавать ему приказание.

Через две минуты внутренность лодки представляла странную картину: десять человек, в числе которых было два офицера, стремительно налетали на один борт лодки, толкали стену протянутыми руками, и сейчас же бежали к другому борту, где делали то же самое…

Так продолжалось двадцать минут, мучительных двадцать минут, показавшихся команде «Аспазии» целой вечностью.

И когда увидели, что это средство бесполезно, и оставили его, — сразу упали все духом и разошлись по своим местам с лицами, полными ужаса…

VIII

Лейтенант сидел около перископа, охватив голову руками… В соседнем помещении рыдал Ахлестышев, склонив голову на плечо утешавшего его Николая… И до Калюжного долетали истерические выкрики мичмана:

— Господи!.. За что? В двадцать два года!.. — погибнуть так ужасно!..

Что-то говорил ему Николай, что-то выкрикивал опять мичман, и лейтенанту делалось от этого еще больнее. И он упрекал себя за то, что согласился взять к себе этого, еще не изведавшего жизни, мальчика, хотя знал, что ежеминутно могла случиться катастрофа.

Жалко ему было и команду, из помещения которой к нему долетал глухой гул голосов… Эти люди, с их несложной психологией, волновались по-своему и напоминали раненных зверей, бегающих по железной клетке. Лейтенант несколько раз догадывался, что среди команды начинается бунт, и что только властный голос Петрова сдерживал шестерых озверевших людей броситься на своего командира. И, когда ропот утихал, до Калюжного долетали слабые стоны, слова молитвы и жалкие просьбы о помощи…

Но что мог сделать он, лейтенант Калюжный, запертый, вместе с ними в этом неподвижном, стальном гробу? Он был так же беспомощен, так же жалок, как и они, в своем бессилии перед тем, что должно произойти.

«Неужели спасения нет! Неужели он погибнет?»

Смерть, близкая, неизбежная, неотвратимая, встала перед лейтенантом во весь свой загадочный рост, и Калюжный чувствовал, как холодеет кровь в его жилах, и как останавливается, от ужаса, сердце. «Спасения нет! — пробегало в мозгу лейтенанта. — Случись это на виду у эскадры, возможна была бы какая-нибудь помощь, а теперь, в этой глуши, она невозможна!»…

Мысли неслись ураганом и быстро сменяли одна другую… И вдруг стало как-то грустно, тихо и скорбно на душе… И со всем хотелось примириться, подвести итог своей жизни, и всем, и все простить… И откуда-то сверху, — словно с высоты того голубого неба, которое он больше никогда не увидит, — лейтенант взглянул духовными очами на себя самого, на свое прошлое… И каким ненужным, каким лишним показался ему весь пройденный им жизненный путь!.. Для чего же он жил, учился, приносил окружающим радости и печали, грешил, любил и ненавидел?.. Неужели для того, чтобы погибнуть, в один скверный день, в этой стальной коробке!..

И вся прожитая жизнь, будто на кинематографической ленте, прошла перед лейтенантом… Он вспомнил такие подробности ее, которые, казалось, навек исчезли из памяти.

Вспомнил отца своего покойного — старого и доброго адмирала… Припомнил все его фразы, тоже давно забытые… Перенесся мыслями к матери, любящей и тоскующей. Чувствует ли она теперь, что ее единственный, сын погибает? Вот, если бы почувствовала, да помолилась. Говорят, молитва матери со дна моря достанет.

А время шло… Дышать было, если и не особенно трудно, то все-таки чувствовалось, что вдыхаешь последний воздух.

Из помещения команды опять начал доноситься ропот… Теперь уже он был властнее голоса Петрова, и лейтенант понял, что команда считает своего командира виновником катастрофы и расправится с ним, перед смертью по-своему…

И когда ропот стал нарастать и вползать угрожающе к нему в помещение, и, когда у лейтенанта не осталось сомнения в том, что через минуту начнется ужасная расправа, — он выхватил браунинг и приложил к виску. Но чей-то сильный удар сзади, по руке, заставил ее опуститься и выронить на пол револьвер…

Лейтенант порывисто обернулся и увидел Николая, судорожно державшего его руку…

— Уйди!.. — крикнул Калюжный, и глаза его налились кровью. — Уйди, или я тебя убью, как собаку!..

Он хотел наклониться за браунингом, но матрос держал локоть лейтенанта в стальных клещах и торопливо говорил, захлебываясь от волнения:

— Ваше благородие!.. Да Господь с вами!.. Да что это вы вздумали, еще не все потеряно!..

Лейтенант отбивался, силясь завладеть браунингом. Он пришел в бешенство от мысли, что его вестовой нижний чин, смеет дотрагиваться до офицера. И он проклинал, в борьбе, Николая, грозил, плакал от бессильной злобы, или, вдруг, умолял отдать ему револьвер…

Сильный матрос победил, но, побеждая, бормотал, чуть не плача:

— Пристрелите лучше меня, ваше благородие!.. Мне все равно пропадать! Пристрелите лучше меня!..

— Отдай револьвер!.. — глухо сказал измученный лейтенант, опускаясь на стул. — Слышишь?..

Он кивнул в сторону грозного гула и близких уже шагов:

— Все равно, они меня убьют!..

Николай выпрямился, и небывалый до сих пор огонек блеснул в его серых глазах… Он тряхнул браунингом и сказал неестественно громко, и, в первый раз в жизни, кажется, серьезно:

— Пусть попробуют!.. Здесь ведь ваше благородие, восемь пуль, а их — только шестеро!..

И лейтенант слышал, как гул прекратился. Он быстро встал и совершенно новыми глазами посмотрел на своего вестового.

— Что же делать, Николай?.. — спросил он матроса, и в голосе его задрожали товарищеские нотки.

— Попробуем раскачать еще лодку, Ваше благородие!.. — ответил вестовой. — Авось на этот раз вывезет!..

Через полчаса, «Аспазия» вылетела на поверхность, со скоростью ядра, выпущенного из орудия…

И, когда открыли входной люк, и в него хлынули потоки настоящего, спасительного воздуха, и снопы живительных лучей пробрались в лодку, — лейтенант Калюжный бросился к своему вестовому, чтобы обнять его, но… беспомощно склонился на его плечо…

Он лишился чувств…


Во Владивостоке, «Аспазию» подняли в док и осмотрели. Оказалось, что лодка едва не погибла потому, что присосалась днищем к морскому илу…

Сергей Гарин
«Современник» № 12, 1911 г.

Примечания   [ + ]