Сергей Гусев-Оренбургский «Муж совета»

I.

О. Флавиан только что сел за вечерний чай, как мимо окон прозвучал колокольчик и умолк у ворот.

— Не благочинный ли? — подумал о. Флавиан. Он поспешил надеть малиновый подрясник, причесаться, — потом, заглянув в темную спальню, где пахло пеленками, позвал:

— Надя!..

Там кто-то слегка всхрапывал, но не отзывался.

— Надюша!.. — звал о. Флавиан: — Надюша!..

— Ну? — спросил сонный голос.

— Встань-ка, пожалуйста… Приехал кто-то… Не благочинный ли?..

— Носит их! О, Господи… жисть!!. Отдохнуть не дадут!.. — говорил женский голос сквозь зевоту.

В тот же момент стал кричать ребенок.

Он кричал затяжным, болезненным криком.

— Замолчишь ли ты хоть на минуту!.. — раздраженно говорил голос в спальне: — Гос-поди… Замолчи!.. Вот я тебя… Баю, ббаю… баю-ббаю!..

Между тем о. Флавиан встречал на крыльце духовного высокого роста, черного, как грек, с грудью в косую сажень и поступью, которая не уступала бы протодьяконской.

— Куму и благодетелю! — говорил духовный густым басом с трескучими раскатами, как у трубы: — украшению духовного чина и мужу совета!.. Сколько лет, сколько зим… Привет и почтение от иерея Евгения!.. Почеломкаемся, брате!

Они обнялись на крыльце и облобызались.

— Давненько, давненько, отче Евгение! — говорил, посмеиваясь, о. Флавиан, — в то время как о. Евгений сохранял веселую серьезность — давненько не заглядывал в наши края… Стыдно, стыдно забывать… А еще ку-м!

— Суета мира сего отвлекала, брат… Суета сует, — а тут еще следствие! Я ведь под судом, отец… Привел Господь на старости лет… Слыхал поди?.. Как кумушка поживает?

— Слава Богу… бегает… Да как это ты?.. За что?

— А крестник?

— Пи-щит! Как тебя угораздило-то?.. А?

— Все расскажу, не утаю… Ведь я к тебе за советом! Тайна моя будет явная перед очима твоима, отче богомудре… Только сначала чаем напои… Жажду!..

— Самовар на столе. Грядем в храмину…

— А подношение… на благое усмотрение?..

— Для милого дружка раскупорим петушка!

— Ха-хха-хха!.. — раскатился о. Евгений с треском: — цел?

— Цел!

— Не захлебнулся еще?..

— Я его каждый день к вечеру на свежий воздух выпускаю.

— Ха-хха!.. Вельми приятно!.. Ну да будет лясы-то точит… Я вижу, — ты все такой же затейник… Муж совета!.. Ха-хха!.. Веди меня к попадье сначала, а потом и с петушком поздороваемся…

Они вошли в зальцу, уже повитую вечерней мглой, где на столе перед диваном на всем просторе шумел самовар. Из спальни доносился не стихающий плач ребенка и раздраженное баюканье.

— По-па-дья — загремел о. Евгений, наполнив зальцу такими ужасающими раскатами своего могучего баса, что дрогнули на окнах кисейные занавески и на минуту смолк ребенок: — ку-ма!.. Выдь-ка! Покажись-ка! Давно не видал, соскучился…

Попадья вышла заспанная, растрепанная.

— Уж простите, батюшка!.. — сказала она. — Не одета я! Уйму нет на вашего крестника… Такой ревун, — такой плакса…

Ребенок перестал плакать и смотрел во все глазенки на своего черного крестного… Лицо у него было измазано манной кашей, а во рту торчал грязный рожок с кислыми молочными осадками.

— Почеломкаемся, кума! — бросил о. Евгений… — Вот так… По обычаю христианскому… Ну, как здоровье?.. Все спишь?

— Досуг тут, куманек…

— Знаю тебя! Ну крестничку любезному… Вашу драгоценную лучку.

Ребенок покуксился и заплакал.

— У-род! — сказала попадья: — вот все так-то… Целые дни… Что же это матушка-то не приехала? Все дела? Ох, уж эти дела… Го-рдится…

— Спит, кума, — скажи лучше…

— Батюшка… Присаживайтесь к столу… Фланя! Разливай уж ты сам чай-то, видишь, мне нельзя. Да вели Марье закуски принести… Марья!.. Ма-рья!! Куманек, присаживайтесь…

— Сажусь, сажусь, кума! У меня правило: угощают, — сиди, попрекают, — беги!.. Ха-хха!.. Я уж на диван сяду… А то у тебя стулья-то… Я что попрочнее выбираю…

Все сели за стол.

II.

О. Флавиан отличался от своего гостя тем, — что был приземистого роста и обладал густой рыжей бородой, напоминавшей японский веер. Вместе с тем, он был лыс. Маленькие глазки его были всегда прищурены. Во время разговора он постоянно похохатывал, но никогда не смеялся громко, во всю грудь, — как о. Евгений.

— С дорожки-то, куманек! — говорил он, доставая из шкафа графин с петушком на дне и ставя его на стол: — выпить посошок приглашает петушок… Освободи-ка его, задыхается…

— Пользительно!..

— Стомаха ради. — Марья!.. Ма-рья!!. Скоро ли закуска-то?..

— Несу!.. — отозвалась из кухни Марья и внесла на тарелке две сельди, облитые уксусом и обложенные луком, который был нарезан кружочками.

— Дерзнем, отче!… — налил рюмки о. Флавиан: — со свиданьем!..

— Это я люблю!.. — прогудел о. Евгений: —

Посмотришь и… вздохнешь:
Эх, рюмочка — злодейка!..
А выпьешь, — запоешь:
Еще, отец, налей-ка!..

Он смеялся, держа в руке рюмку и смотря на нее любезным взором…

— Ха-хха-хха!.. Упо-и-тельная!.. Кума!.. А ты что же с нами?..

— Что вы, куманек… Я не пью!..

— Для радости свидания и сил поддержания!.. Соблазнительного вида, сверхъестественного вкуса!.. Ну, не хочешь, — так нам больше останется… Хахха!… А мы… с отцем-то Флавианом… того… Любители утопи Господи нашу душу…

— Кушайте, батюшка, на здоровье… Фланя!.. Наливай чаю-то…

— Так-то, куманек!.. — говорил о. Евгений, утирая усы красным платком: — судбище у меня с дьяконом завелось такое, — что не приведи Бог… Вряд ли цел останусь…

О. Флавиан потягивал с блюдечка чай и спрашивал:

— Из-за чего же собственно?..

— Целая история!.. Ты ведь моего дьякона знаешь?..

— Как не знать!..

— Вышибало, каких мало!.. Происхождения не Бог знает какого генеральского: мужлан!. Из деревни Загребихи, волости Грабиловской… Дедушка лапти плел, бабушка, на бобах ворожила, — сам же в Козьмодемьянском монастыре игумену калоши надевал да сапоги чистил… Однако же, — фанаберии этой в нем, — ужасть одна!.. Я, — говорит, собственным умом в люди вышел и во диаконы посвящен… Захочу, — завтра же попом буду, — потому, — я, говорит, обедню без требника отслужу и все минеи наизусть знаю!.. Вот какой гвоздь!..

— Гво-здь!.. — сказал о. Флавиан, потягивая с блюдца чай…

— Я ему говорю: — «дьякон! — Мало минеи да требник наизусть знать, — надо в них понятие иметь»!.. А он этак голову кверху закинет… Вы ведь его знаете?.. Маленький, тощенький, словно спичка, подрясничек коротенький, руки всегда в карманах и пальцы там растопырены, отчего подрясник в разные стороны топырится, словно кринолин; — волосы на голове, как у ежа, — борода клинышком и глаза ближе к носу, чем следует… Закинет голову важно так и говорит: — «по-ня-тие!.. Настоящее-то понятие только люди простые, необразованные и имеют, ибо сказано в законе: — «сокрыл еси от премудрых и разумных и открыл еси младенцам!..» А я смеюсь: — «ты разве, — дьякон, — младенец?..» Хохочем с попадьей, — а у дьякона волосы поднимаются от злости, потому, — го-рд! Однако, все бы ничего, плохо ли, хорошо ли, — жили…» Но вышла раз у меня с ним история, — после которой он меня окончательно возненавидел…

Из-за пустяков дело вышло… Из-за петуха!..

— Возвышенная причина! — засмеялся о. Флавиан: не из-за такого ли, что у меня в графине сидит?..

— Ха-хха!.. Точка в точку!.. Только ростом повыше да поет звончей!..

— Этот запоет, святых выноси… хе-хе… Попробуй-ка!.. Приложись-ка!..

— Можно!.. — сказал о. Евгений, выпивая: — за общее здоровье, а также и за мое!.. Кума!.. Сто лет здравствовать… да детей наплодить дюжины полторы, яко же Сарра древле… вкупе с Агарию… Ха-хха…

— Ну!.. — сказал о. Флавиан; скосив глаза в блюдечко: прежде надо воспитывать научиться… А то… соски грязные, пузырьки прокисли.

— Уж ты… воспита-тель!!.. — рассердилась попадья, — сделав злые глаза: — сидел бы около графина…

— Ну, ну!.. — сказал о. Евгений: — не ругаться!.. Цыц!..

— Да, пра-во, батюшка!.. — начала была попадья: — терпишь, терпишь, да и скажешь… Но о. Евгений зажал уши.

— Не слушаю не слушаю!.. — мотал он головой: все вы попадьи, на одну колодку сделаны… Нового ничего не скажешь, — моя попадья сама все эти речи наизусть знает… Вот я лучше выпью еще рюмочку, да про петушка вам сказочку расскажу… По-у-чительную…

Он потянулся к графину, — налил рюмку — и, держа ее в руке, запел густою октавой:

В земном житейском море
Страдая без конца, —
За-будем труд и го-ре
За… рюмочкой вин-ца!..

— Поучительная песенка, — не правда ли?.. Ха-хха!.. За общее здоровье… а также и за архерейское!.. Много лет здравствовать!.. Сто лет прожить, умереть не — сгнить!.. Так вот… на чем это я остановился-то?..

— О петухе речь шла…

— Ага!.. Это был за-ме-ча-тельный петух!.. Если бы его в архиерейский хор регентом пригласили, — я бы первый сказал: аксиос!!. Ей-ей!.. Первое дело: бас у него, как у протодьякона…

— У петуха-то бас — засмеялся о. Флавиан.

— Ба-ас!!. То и удивительно… Говорю, — замечательный петух!.. Ночью нарочно я вставал, — чтобы его пение послушать… Попадье надоело, что я встаю чуть не каждую ночь, ругается: отдохнуть, говорит не дадут с петухом этим… А чего уж… По целым дням только и занятия, что спать…

Хе-хе!.. — засмеялся о. Флавиан: все верно попадьи-то на одних дрожжах замешаны…

— Кто бы говорил!!.. — вспыхнула, попадья, загоревшись злобой.

О. Евгений замахал на нее руками.

— Ну, ну!.. — сказал он: опять ругаться!.. Утиши гнев свой!.. Ревекка!.. Слушай-ка лучше дальше мою историю… Выйду это я ночью и слушаю… Звезды горят, тишина… тьма!.. Только это полночь настанет и пойдет потеха… На разные голоса, кто во что горазд: кто в дудочку, кто в сопелочку!.. Кто тенорком, кто фальцетом, кто фистулой. Иной хрипом кричит, словно простудился, другой как будто в свистульку нажаривает, а третий как по скрипке смычком без канифоли проводит… Такая разноголосица, такой крик… на каждом дворе, и близко, и далеко, и рядом и на конце села… Вот, братец ты мой, — в самый разгар этого хора и хватит, доложу я тебе, — да-а-с!!. Не поверишь, — на контрабасе такой ноты не выведешь, какую он, бестия, заведет!.. Заведет, заведет, важно так, не торопясь, — да на конце октавой, словно горохом, и рассыпет… Ку-у-р-р-ре… ку-уу!..

У матушки ребенок проснулся и закричал…

О. Евгений даже раскраснелся.

— Не поверишь?.. — говорил он в волнении: — как хватит он это на конце-то… с треском, — с раскатом, — так, ей-Богу, дух займется от удовольствия… Остальные-то петушки так и все и смолкнут, словно и они почувствуют, — какой это петушиный талант среди них находится!!.. Да что талант… Ге-ний!!! А там опять заведут, кто во что горазд… И только распоются, только разойдутся, — он в самый разгар и хва-тит… отдаст!.. И рас-сы-пет!! Ах, чтобы ему пусто было… Что это за петух был, что золото… Не поверишь, — до сих пор мне его, как сына родного, жалко!..

— Что же с ним случилось?..

— Ты слушай!.. Стою это я во тьме ночной, — услаждаясь… И слышу: на дьяконовом крыльце тоже кто-то прислушивается и вздыхает… — «Дьякон! — говорю: — ты?» — «Я»! — отвечает. — «Что ты делаешь?..» — «Умираю»! Да так это грустно говорит… Влюблен он был в петуха пуще своей дьяконицы. Тосковал по нем!.. Все хозяину присватывался, чтобы продал.

— Не твой разве петух? — спросил о. Флавиан, вставая, чтобы зажечь лампу, потому что комната наполнилась ночным мраком.

— То-то и есть!.. — вскричал о. Евгений: — не мой!.. Принадлежал он казаку одному, — раскольнику, — закоренелому старообрядцу, — киржаку… Большой любитель птицы был этот киржак и петуха своего откуда-то из степи верст за тысячу привез… Гордился этим петухом, — архиереем его звал… Присватывались мы с дьяконом к петуху, — то тот, то другой, — и под лад киржак не дается… — «Тысячу рублев, говорит не возьму». Упорный киржак!.. Мне смерть, как хотелось этого петуха приручить, а дьякон так прямо тосковал по нем, потому что был куровод большой руки: — даже какую-то новую породу выдумал, — бесхвостых куриц развел. — Курица, как курица, а хвоста нет, даже смотреть совестно!.. Так вот раз и вышла, друг, история!.. Убежала у киржака дочь самоходкой за православного, — к богатому человеку в семью, — «на своды», — как это у нас в Ч-м уезде называется… Приходит киржак ко мне…

— Постой!.. — сказал о. Флавиан: — выпьем!.. Душа пересохла…

III.

— Вы-пьем!.. — мотнул даже головой от удовольствия о. Евгений, и тотчас затянул густой октавой:

В чем суть любой науки, —
И смысел жизни в чем?
Во-зьмем графинчик в ру-ки,
Да… р-рю-мочку нальем!!.

— Не забыл еще семинарии-то!.. — смеялся о. Флавиан: — поэт!!! Помню, бывало все стихи писал в семинарском журнале… Кто чего, а Беневоленский — стихи!,. Хе-хе… Поэт!.. Гораций!..

— Прошла пора!.. — вздохнул почему-то о. Евгений: — помню, я в то время стихи на праздник Богоявления написал и преосвященному снес, а тот их в Епархиальных Ведомостях приказал напечатать… Эх, была пора… Молодость… Ну, да все это быльем поросло!.. Давай-ка хватим по чарочке!.. По манерочке!.. Что бы душу обожгло!.. И в писании сказано: — «аще уныет плоть твоя, — выпей настоечки и закуси сельдью»!..

— Хе-хе!.. В каком же это писании-то?..

— Разумеется, — в турецком, — коего в семинариях не проходят, а в жизни, на практике изучают… Слыхал про кровь Сатаны?.. Вот она… Вот… В сем зловредном стеклярусе и с петушком на дне!.. Ну-ка, плюнь на нее!.. Ага!.. Вот и не плюнешь!.. Ибо, — что там не толкуй, — а крепко человецы одиннадцатую заповедь помнят: — «пей, — сколько влезет, — только не попадайся»!.. «Матушка!.. За твое здоровье!..

— Кушайте, батюшка!.. Да насчет петуха-то доскажите… Инте-ресно!..

— Ладно!.. На чем я остановился?..

— Киржак пришел…

— Вот!.. Пришел и говорит: — «Отец!.. Отродясь я вашего духовного порога не переступал, — пришлось!.. Принимай в гости!!.» Я, конечно, сейчас — самоварчик, за стол его сажаю, — сам знаешь: — раскольник прихожанин — тот же гость!.. Славный старичок-то, древний, — борода, как у Авраама…

— «Ты, говорит, — отец, о чае не заботься, потому отроду я этого зелья не пивал, — да и пить из твоей посудины не стану… говорю прямо… не серчай!.. А пришел, говорит, — я к тебе по делу, — на счет дочери…» — «Что такое»?.. — говорю. — «Повенчай ее с Яковом»… Признаться, я даже рот разинул: этакой кондовый кулугур дочь в церкви повенчать просит… — «Дедушка Андрей!.. — говорю: — да ты в уме»?.. — «В уме, — говорит: и знаю что великий грех творю перед лицем Господним, — да ничего не поделаешь»…

— Ведь ее, говорю: — дочь-то твою к православию присоединять придется, — иначе венчать нельзя»!.. — «Присоединяй, говорит: — коли нужно, — для формы и это сделай, — все одно потом она своего обряда держаться будет… Лишь бы повенчать… Чтобы крепость в браке была!.. А то нет хуже того сраму, — коли дочь мою да спустя какое время как распутку прогонят… Не могу того снести, лучше на грех пойду!.. Уж коли ушла она к Якову — повенчай их!..» Пошел у нас разговор шире да дале. Поторговались-таки с ним, как цыгане на ярмарке… Скупу-ший старичишка!.. Я ему рублик спущу, он мне полтинничек надбавит… Напоследок же и говорю: «ну, дедушка Андрей, — я для тебя уваженье делаю, уважь и ты мне: — отдай петуха!..» Зачесал в затылке… — Эх, — говорит: вот уж это мне тяжелее, чем дочь к православным отдавать… Да где наше не пропадало… бери»!.. И стал петух — мой!..

— Целая история!.. — сказал о. Флавиан.

— С географией!.. Вот, как узнал про то дьякон, и завоевал!.. Ходить перестал ко мне, — не кланяется, только раз в церкви и говорит: — «вы, батюшка, позабыли, кому курица при обыске полагается»?.. Я смеюсь… — А ты, — говорю, — дьякон, забыл, — к кому изначала с курицей за благословением перед начатием дела приходят?.. Что сначала-то, — обыск или благословенье»?.. — Я, — говорит дьякон, — зна-ю!.. Только, говорит, и вы кое-что скоро узнате»!!.. И действительно… Такой он доносище нацарапал, что и левой ногой не переступить!..

— Экий гвоздь!.. — сказал о. Флавиан, наливая рюмки…

— Гво-здь!.. Заноза… Занозил он мне, что и пластырем не вытянешь… Вызывает меня в скорости о. благочинный… Приезжаю… Ты ведь нашего-то благочинного знаешь?.. Седенький, маленький, голова трясется, нос пуговкой… Ордена во всю грудь… Заслуженный… Полковым был… Севастопольский… За повенчание офицера… того… шесть месяцев.

— Святовратов?…

— О-н!!. Говорит мне: — «Рабе!..» У него, знаешь, привычка такая… «Рабе Евгение!.. Скажи по совести: кто кого?.. Драка была или так только по словесности?.. Я, знаешь, смутился… Стою, смотрю и не понимаю… А он: — «Можешь ты мне объяснить, о чем дьякон на тебя донос написал?..» У меня даже в горле запершило и слезу вышибло…

— «Ни сном, ни духом, говорю, ваше высокоблагословение, — о сем понятия не имею, ибо невинен, как новорожденный младенец…

Тут и вынес он мне вот этот самый документ… «Мне, говорит, предписано дознание провести…» читай… вот!..

О. Евгений достал бумагу и подал о. Флавиану.

Тот отыскал очки, подвинулся ближе к лампе и стал читать…

Его Преосвященству, Преосвященнейшему Епископу… и т. д.

Дьякона Вознесенской церкви Софийского прихода Иоанна нижайшее прошение.

Прибегая к святительским стопам Вашего Преосвященства, нижайший послушник Ваш, смиренно умоляю об архипастырской революции. Угнетаем зело от пастыря нашего Софиевского прихода, Вознесенской церкви, — и к тому же пастырь сей утесняет, злоупотребляя властию над нижайшим послушником, — ибо младенец Копылов недавно скончался, не придя в православное единение со святою Апостольскою церковью, ибо он в карты играл и не пошел… Также и крестьянин Худой умре без напутствия и, христиански будучи погребен, раб того недостойный, ибо пастырь, упиваясь безмерно, лишает к тому же и дохода!.. Противно апостольским правилам держит руку глаголемому старообрядцу, сиречь киржаку, мзды ради, к чему есть свидетели, и даже под присягою, — ибо притесняет, а я того не заслужил, к тому же служу в церкви Христовой добронравно, что отмечено и у о. благочинного в «Клировых Ведомостях» в графе «О духовных и их семействах..» И пел я в хоре… Посему, всепокорнейше прошу, Владыко, святительской защиты и к тому же следствия…

Нижайший послушник вашего преосвященства диакон И. Попловин…

— Нравится?.. — сказал о. Евгений…

— Лукаво зело!.. Настрочила стрела полицейская… А правда есть?..

О. Евгений почесал затылок…

— Не скрою души моея тайн пред тобою, богомудре!.. — засмеялся он… — Действительно, Худой-то помер как раз, когда я…

Он мигнул на графин…

— Без словес был… сиречь в бесчувствии… Понимаешь?

— Как не понять…

— Младенцы тоже… Знаешь этот народ…

— Знаком немножко…

— Злокозненный!.. И часу погодить не хочет, не разбирает того, что у человека в голове может быть турецкие полки ходят да в барабаны бьют… Очнешься немножко… — Был младенец?.. — «Был, говорят, да волею Божиею того…» Эх!.. Под кого из нашего брата подкопаться нельзя… Не святые ведь… С кровию, с плотию… И к тому же с жаждой…

О. Флавиан крутил головой в сильнейшей задумчивости… Он даже встал и прошелся по комнате, заглаживая лысину…

— Исто-рия!.. — бормотал он: — шла баба в консисторию, а наш-то благочинный надел тулуп овчинный… Скверно, брат…

— Извлеки, друг, из бездны сея словом разума…

— Не придумаю, как быть… Всемерно надо отвратить следствие…

— Знаю!.. Вот я приехал к тебе… Ведь ты законник!.. Муж совета!.. В духовных следователях, мотрика, шестой год служишь!..

— Дело-то трудное… Не знаю, что и придумать, отец… Давай-ка, выпьем для ума просветления!..

— Резон!..

Они налили рюмки.

— Сла-до-сть!.. — басил о. Евгений, — поворачивая рюмку перед лампой: — елей елеонский!.. Не доводит только этот елей нас до добра, ибо — средство есть душевного потопления… Матушка-кума!.. За твое здоровье!.. — Ку-м!..

— Пей, не робей!.. Выручим!..

— Аль идея пришла?..

— Великолепная!.. Кратко и ясно: поезжай в город!..

— Ну?..

— Протоиерей Селиванов тебе знаком?..

— Помощник и покровитель… по старой памяти… В хоре пел у него.

— Пади ему в ноги… Пусть перед владыкой замолвит… Если же отвратить следствия не удастся, как я полагаю, — найди ты при его помощи в консистории ходы разные… Мышиные тропы… знаешь?.. Куда вода подтекает…

— И монета катится?..

— Вот!.. Словом, устрой так, — чтобы следователя назначили из нашего округа…

О. Евгений широко раскрыл глаза…

— Тебя?!. — закричал он…

— Назначут-то меня… Да ведь я тебе — кум, — мне отклонить придется, — я и укажу на Любибратова… А Любибратов-то мне друг…

— Ха-хха-хха!!.

— Я Любибратову скажу: — обели!.. Душой покривит, а белей снега Ливанского сделает…

— Ба-шка ты!.. — в восторге орал о. Евгений, обнимая о. Флавиана, — как распутал!.. Разрубил!.. Разрубил!.. Лучше Македонского!..

— Для милого дружка…

— Теперь я ничего не боюсь… Ты глаза раскрыл мне… Даже дух от восторга занялся…

— Облей его.

— Обольем вместе!..

Они выпивали.

— Матушка!.. Ха-хха! Ну и муж у тебя!.. — орал о Евгений: — Силиверст!.. Домострой!.. Муж совета!.. Теперь я и сам выплыву и дьякона утоплю…

— Батюшка!.. А что же с петухом-то потом было?.. — спросила попадья.

О. Евгений, прожевывая селедку, махнул рукою и промолвил:

— Должно-быть, Дьякон сглазил… Околел!..
 

Сергей Иванович Гусев-Оренбургский.
«Пробуждение» № 6, 1908 г.