Василий Башкин «Княгиня»

I

Полицейский офицер убедительно просил не выходить вперед и хоть один проход оставить свободным. Но толпа, состоящая почти из одних женщин, волновалась, разливаясь по паперти собора, как чернильное пятно на промокательной бумаге. У девочек-подростков лихорадочно сверкали глаза, и опьяневшие мысли говорили о сказочной невиданной красоте. И девочки-подростки, девушки и матери, прибежавшие к собору из дворницких, кухонь и низеньких темных комнат, приподнимались на цыпочки, протискивались в первый ряд и, шальные, в полуобморочном состоянии, заглядывали в глубь собора. «Идет… идет», — прошел гул по толпе. Сотни глаз устремились на выходящую невесту, только что ставшую женой князя Сокольского. Но она, нежная, робкая и лучистая, шла, не оглядываясь, путаясь в длинном шлейфе, пока не очутилась в карете. Веселые сытые лошади рванули разом, и как во сне остались священник с тихим певучим голосом, огромный, весь заросший волосами дьякон, мальчики-певчие, светлые бальные туалеты, мундиры военных и черные строгие фраки, корректные и холодные. Точно и не было свадебного обряда, а так совершалось в тумане, пронизанном электричеством и жадными любопытными глазами, что-то похожее не то на пасхальную заутреню, не то на парадный молебен в царский день. Помнилось только, что щеки пылали, что губы раскрывались, как в удушливую июльскую жару, да вот фата чувствовалась струистая, белая, воздушная, напоминающая мечты девушки о своем возлюбленном. В головке стучала и переполнялась кровью румяная от стыда маленькая, коротенькая мысль, что она теперь княгиня Сокольская, что нет и никогда не будет больше Ниночки Иванович. Сердце билось частыми, неровными толчками. Казалось, что мучительно пить хочется, что хорошо бы проглотить хоть кусочек льда. Вспоминались наказы и советы мамы. И Нина Евгеньевна искоса взглядывала на красивого офицера с холеными пушистыми усами, который сидел рядом и, не отрываясь, смотрел в окно кареты. Даже плечи их не соприкасались, а когда от толчка при повороте она чуть не упала, холодные голубые глаза мужа скользнули по ней с презрительным сожалением и чуть заметная усмешка искривила тонкий надменный рот. Почему-то плакать захотелось, плакать или открыть дверцу и выпрыгнуть из кареты, и бежать назад мимо собора к девичьим дням, к коротким платьицам, которые она носила всего год назад, обнять дома старушку-няню и объявить ей, что она несчастная, несчастнее всех на свете. Робко по-детски взглянули готовые расплакаться обиженные глаза в сторону красивого офицера. Думалось, что может быть надо шепнуть ему: «Я теперь вся твоя, навеки твоя…» И сжать сиротливой слабой рукой его твердую и уверенную. Или спросить у него о чем-нибудь, ну хоть будет ли у них абонемент в оперу. Он говорил, что очень любит пение и музыку. Беспомощно работало маленькое молодое сердце. Ничего не могло придумать. Муж глядел в окно кареты, и она стала смотреть в другое и, как в тумане, видела желтые огни фонарей, постовых городовых и огромные мрачные дома.

Было так загадочно-ярко, так красочно-странно, что она, Ниночка — княгиня, что князь Сокольский сидит с ней рядом в карете, что гирлянда танцев сплетется в белом зале из блестящих военных мундиров, черных фраков и светлых дамских туалетов. И она не знала: счастливее ли она всех на свете, как убеждала ее последние дни мама, или такая несчастная, такая одинокая, что лучше уже убежать к учебникам и старушке-няне или, как Лизе из «Дворянского гнезда», уйти навсегда к черным молчаливым монашенкам.

II

Еще после первого года замужества были такие минуты, когда Нине Евгеньевне думалось, что Ниночка Иванович умерла накануне свадьбы и ее похоронили в том самом монастыре, куда ушла Лиза из «Дворянского гнезда». На могилке поставили бедный деревянный крест, посадили немного маргариток и левкоев и поставили скамейку с покатой спинкой. Лиза приходила и садилась с книгой. Опускалось красное вечернее солнце. Ворковали голуби. У сирени дрожали отдельные листочки. Лиза молилась и плакала. Вспоминала Лаврецкого и Ниночку Иванович. Так грустно, если невеста умирает накануне свадьбы.

Но постепенно монастырь расплывался. Бледнели фигурки монахинь. Колокольный звон уплывал к закату. Шпоры бряцали в думах. Длинные шлейфы выметали, как сор, поэтические девичьи грезы. И вместе с поднятой пылью куда-то далеко в прошлое уносились любимые Пушкинские стихи: «Я к вам пишу, чего же боле? Что я могу еще сказать?»

Походка у Нины Евгеньевны выровнялась, и длинное платье больше не мешало. Она научилась держать веер, как держит его графиня Гантовская, знала, какой кавалерийский полк считается лучшим, и полюбила разговоры с мужем, которого мысленно называла князем, — о Петергофе, о титулованных знакомых, о ликерах. И когда князь презрительно цедил сквозь зубы что-нибудь о своих бедных родственниках Сумароковых, маленький ротик Нины Евгеньевны складывался в неодобрительную усмешку.

Конечно, эти Сумароковы. Отдавать дочерей на курсы? Бог знает, что такое. Может быть, сделают из них гувернанток или учительниц. У них ума хватит.

Князь ходил прямыми военными шагами по уютной голубенькой спальне, похожей на коробку из-под конфет. Крутил пушистые холеные усы и говорил:

— Уверяю тебя, сделают.

Делал крутой поворот, покачивался стройным корпусом и говорил:

— Позволят остричь волосы и сделают.

Нина Евгеньевна слушала и сочувственно хмурила лобик. Она была всегда серьезна во время этих разговоров, которые так полюбила. Князь пустил ее в свою святая святых, как равную, и она держалась там, как держится мальчик в алтаре, первый раз туда пущенный. За алтарем обычный серый мир. За алтарем Сумароковы стригут волосы своим дочерям и делают из них гувернанток. За алтарем торгуются из-за каждой копейки; ходят в театр в верхние места; снуют в грязной мужичьей толпе и ездят на конках.

Нет. Князь решительно прав, что от Сумароковых следует быть подальше.

И Нина Евгеньевна деловито хмурила лобик, рассматривая кольца на розоватых тонких пальчиках.

— Да вот еще. Чуть не забыл…

Князь доставал бумажник и вынимал из него кипу счетов. Нужно около тысячи. Конечно, они тратят много, но иначе нельзя. Он не может позволить, чтобы его жена жила, как какая-нибудь.

Смутное подозрение заползало в душу. Все же они тратят чересчур много. Нина Евгеньевна пробовала мысленно подсчитать самые крупные расходы за последний месяц.

А ручка уже подписывала непонятный документ, по которому князю доверялось…

Князь исчезал на целый день. Из магазинов приносили цветы и конфеты. Букеты становились в изящные японские вазы. Атласный запах цветов наполнял игрушечную спальню. Кончики пальцев брались за ломтик засахаренного ананаса. Слезы напрашивались на глаза.

Может быть, князь ее вовсе не любит.

Потом она считала титулованных родственников и знакомых, и маленькие губки шептали: Графиня Гантовская, барон Яннау, князья Сокольские младшей линии…

В большой квартире было темно и тихо.

III

По голосу мамы Нина Евгеньевна догадалась, что у них сегодня будет решительный разговор. Недаром Анна Сергеевна спросила: дома ли князь, и, не снимая пальто, обняла ее и сказала:

— Страдалица ты моя.

Внучата завертелись около бабушки. Старшая справилась о здоровье; средняя похвасталась, что она лучше всех говорит по-французски; младший — Аркадий, получивший от бабушки зверинец, перекрикивал всех:

— И обезьяны есть?

Гортанное контральто француженки-гувернантки освободило Анну Сергеевну от детских восторгов, поцелуев и рассказов о каких-то собачках, бедных и голодных, которых дети видели на улице.

Нина Евгеньевна, молча, провела маму к себе. Анна Сергеевна, с седыми волосами, собранными в высокую прическу, с медальоном и золотыми часиками на черном платье, имела скорбно-торжественный вид. Усаживаясь в низенькое кресло, она выразительно вздохнула и после рассчитанной паузы сказала:

— Так нашего князя опять нет.

Головка Нины Евгеньевны наклонилась. Она подложила одну ножку под себя и принялась играть туфелькой. Потом посмотрела на свои золотые часики и как бы вскользь заметила:

— Через полчаса подадут завтрак.

Мама спросила:

— У вас всегда в двенадцать часов?

И тоже посмотрела на свои часики.

Они замолчали, и обеим было тяжело и неловко. Высокая, поднятая корсетом грудь Анны Сергеевны напряженно дышала.

— Ниночка, ты меня простишь? Скажи, сколько у вас осталось в банке?

Нина Евгеньевна, глядя на острый кончик туфельки, быстро ответила:

— Кажется, двадцать тысяч или пятнадцать. Я хорошо не знаю.

— Двадцать! — в испуге вскрикнула Анна Сергеевна, побагровела от волнения и на минуту отвернулась. — Что же ты делаешь, друг мой? Ведь у тебя дети.

И постепенно она начала говорить, давясь словами. Конечно, Ниночка взрослая и сама может понять. Но со стороны виднее. Мало ли, что у кого бывает или случается. У одного жизнь сложится так, у другого иначе. Только позволять мужу швырять детские деньги на подарки любовницам…

— Ты не смеешь… Слышишь… Я тебе не позволяю.

Как разъяренный тигренок вскочила Нина Евгеньевна, и глазки ее вспыхнули острым, злым огоньком. Она топнула ногою. Потом кинулась на кровать и зарыдала, как в истерике. Скорбно-торжественный вид Анны Сергеевны сразу поблек. Она неловко мяла платок в руках, растерянно сморкалась, а в мозг ударяла эта цифра: двадцать тысяч… ударяла и не позволяла встать и приласкать дочь. Светлые, старые глаза смотрели с недоумением.

Из детской слышался восторженный голос Аркадия:

— Смотрите, пожалуйста, какой смешной верблюдик.

Анна Сергеевна растрогалась и подошла к дочери:

— Успокойся, друг мой. У тебя дети. Тебе нельзя волноваться.

Тело дочери вздрагивало. Она глотала слезы. Мама никогда ее так не оскорбляла. У князя есть любовницы. Пусть. Она знает. Но как смеют ей говорить, что она тратит детские деньги, как смеют ее трогать. Она не хотела выходить замуж. Сама мама убедила ее. Все твердила: титул.

Нина Евгеньевна отсторонила мать, подошла к стене и уткнулась в нее головой, все еще вздрагивая.

Тратит детские деньги. Но она княгиня, она не может жить как-нибудь.

Скомканный батистовый платок валялся на полу. Анна Сергеевна хотела его поднять и не решалась. Она ни разу не видела Ниночку в таком состоянии. Потом говорить, будто ее совет был выходить замуж. Кто может советовать в таких делах. Шла бы за другого.

А в мозг ударяла эта цифра: двадцать тысяч.

И Анна Сергеевна испуганно думала:

«Что же делать, друг мой?»

Лакей осторожно раскрыл дверь и объявил, что кушать подано.

Били часы в столовой.

IV

С князем пришлось разойтись. Он сошелся с одной из тех… Но ни говорить, ни думать о том, что случилось, не хотелось. Сердце скромно похоронило свое горе, и только на лбу образовалась страдальческая складка, придававшая лицу значительное одухотворенное выражение.

По совету с Анной Сергеевной и другими было решено, что княгиня уедет с детьми в Крым. Там можно будет отдохнуть от пересудов и сплетен, обдумать, как устроить дальнейшую жизнь, и немного развлечься.

Коротенькая лента курьерского поезда ждала под стеклянным колпаком вокзала. В дорожной сумочке лежали свой и детские билеты. Нина Евгеньевна смотрела в лорнет на публику и менялась с мамой коротенькими фразами.

— Что ж и Христос терпел… — со вздохом сказала Анна Сергеевна и уголком платка вытерла набежавшую слезинку.

Рядом стояли офицеры, и один из них, указывая глазами на Нину Евгеньевну, тихо проговорил:

— Княгиня Сокольская.

Три пары глаз уставились на нее.

У Нины Евгеньевны слегка дрогнули ресницы. Она прищурила глаза, качнула дорожной сумочкой и попросила маму разменять ей двадцать пять рублей: совсем не осталось мелочи. Легкий румянец покрыл щеки, и она чувствовала, что каждый ее жест и каждое слово привлекают внимание соседей, и ей казалось, что она распространяет кругом себя тонкую шелковистую атмосферу, похожую на еле уловимый запах изысканных духов.

И ей подумалось, что счастье еще возможно.

Потом, сидя уже в купе, она мечтательно играла лорнетом, положила на столик неразрезанный французский роман и закусила нижнюю губку острыми беличьими зубками. Под плавное качание поезда думы стали нашептывать, что скоро развернется сказочная панорама гор, сверкающее яркое море и густое южное небо. И почему-то верилось, что и жизнь будет иная, и люди иные.

Только бы поскорее… просило мечтательно настроенное сердце.

И поезд, точно подчиняясь ее просьбе, несся мимо лесов, болот и полей, мимо унылых губернских городов, брезгливо останавливаясь на грязных заспанных станциях на какие-нибудь восемь-десять минут.

Осенний ветер пробирался сквозь щели дверей на закрытые площадки, обдавал мелким дождем, жаловался на холодную ночь и ежился, как старый бродяга, одетый в лохмотья.

«Мы скоро. Мы скоро…» — шумели колеса.

В купе было тепло. Сердце успокоено билось. Всего двое суток. Да, двое суток. Нина Евгеньевна вверила себя поезду, сторонившемуся провинциального запустенья и убожества. Он, этот поезд, вывезет ее из жизни, похожей на тину, он примчит ее в счастливый веселый край.

И Нина Евгеньевна думала, что она справится с денежными затруднениями. Главное: на первое время хватит. Их ведь всего четверо: она и трое детей. Воображение рисовало уютную белую дачку на берегу моря, подстриженные деревца, прибранные дорожки, волну, набегающую на песок, и осенний костюм, который она закажет, как только приедет.

Мама говорила, чтобы они взяли две комнаты и постарались обойтись одной прислугой. Но детям необходима француженка, а где ее поместишь, если снять две комнаты.

Неправда, что она нерасчетлива. Была раньше, да жизнь научила многому.

Из Севастополя она дала телеграмму на имя матери:

«Все доехали благополучно. Дети здоровы. Тебя целуем. Пиши до востребования. Княгиня Нина Сокольская».

V

Сначала были дорогие номера в одной из лучших гостиниц и меловая запись внизу на черной доске: 5, 6 и 7 — княгиня Сокольская. После гостиницы верхний этаж на даче Поляковой с террасой, открывавшей вид на море. По стенам дачи зеленым каскадом падали глицинии. К этой даче подкатывали на нарядных извозчиках, и через месяц все знали княгиню, княжон и маленького князя. Все знали, и поэтому приходилось много тратить на туалеты. Время неслось, как маленькая яхточка на море в ветреный день. Думы в голове кружились, как пух одуванчиков. Было то одуряюще весело и беззаботно, то щемяще тоскливо.

Нина Евгеньевна любила свои пушистые белые думы. Точно мягкие перышки лебедей падали перед глазами. Но когда почтальон приносил письма от мамы и знакомых — белое мельканье прекращалось. Дурные вести шли из Петербурга. Мама и знакомые писали, что надо быть экономнее, что князь получил наследство, к нему ходили, с ним толковали, но он наотрез отказался давать на воспитание детей. «Можно хлопотать через суд, друг мой…» — осторожно советовала ей мама и переводила то сто, то двести рублей, намекая, что делает это из последнего.

Нервные пальчики мяли исписанные листки почтовой бумаги. В глазах останавливалось озабоченное выражение. Какие деньги сто рублей. Хватит на три, четыре дня, а потом?

Старшая дочь спрашивала:

— Мамочка, что с тобой?

— Ничего, моя деточка.

С террасы зеленым каскадом падали глицинии. Старшая княжна говорила:

— Мамочка, ты отдай меня в гимназию. А то дома так дорого. Я знаю, что тебе трудно.

И обе они смотрели в морскую даль, чуть подернутую беловатой дымкой. И обеим чувствовалось, что где-то далеко, далеко… есть иная жизнь, иные люди.

А вечером Нина Евгеньевна целовала детей и шла на музыку… ее светлый костюм выделялся среди других костюмов, шляпка — среди чужих шляпок. И она слышала громкое перешептывание дам:

— Смотрите, как эффектна княгиня.

Играл струнный оркестр, плел паутину из звуков, а с набережной доносилось залихватское пение возвращавшихся с ученья солдат. Грубые голоса врывались в серебристую паутину, как брошенные через забор камни. Нежная ткань музыки точно сочилась кровью.

Крупный песок шуршал под ногами. Сияли электрические шары. Рядом с Ниной Евгеньевной ходили инженеры и офицеры.

— Какая ночь сегодня будет… — мечтательно говорил кто-нибудь из них, крутил холеные пушистые усы и обдавал княгиню загадочно-томным взглядом.

— Прекрасная ночь… — мечтательно добавлял другой.

Мужские голоса круглились в мягком влажном воздухе, точно всплески весел на реке в тихую ночь, когда только двое в лодке, а кругом камыши притаились. И ничего не слышно. Слышно только, как где-то рядом лунное серебро вливается в теплую воду.

— Может быть, мы поедем в Ореанду?

Нина Евгеньевна отрицательно качала головкой. Нет, она не поедет! Глаза ее глядели вглубь себя самой. Проверяли, что делается в душе. И снова отрицательно покачивалась головка. Нет, она не поедет.

Потом она вспоминала, что пора домой, ждут дети.

— На сегодня обойдутся без вас.

Минутная борьба происходила в сердце. Не махнуть ли рукой на все? Ведь князь не постеснялся. Захотелось, и бросил семью.

Нежно и выразительно играли скрипки. Они плакали о молодом человеке, который приносил себя в жертву, о прекрасном светлом юноше с волнистыми волосами и орлиным профилем.

Нет, детки без нее не обойдутся.

Она быстро прощалась, быстро садилась в экипаж, и веселые сытые лошади увозили ее на дачу Поляковой.

Спят… Ну, хорошо… хорошо… Опять запоздала…

Не спала только старшая девочка. Княгиня садилась в кресло качалку и задумчиво смотрела в морскую даль. Конечно, она могла бы, если бы захотела. Были бы и деньги, и любовь…

— Мамочка, что с тобой?

— Ничего, моя детка.

Слезы катились из глаз, катились на светлый осенний костюм, который поражал курортных дам. С кровью отрывалась от сердца прилипшая к нему веселая шумная жизнь. А где-то далеко была другая неизвестная. И неизвестно, по какой из них плакала княгиня со своей старшей дочерью.

VI

Мама оказалась права. Пришлось переезжать в две комнаты. Первую проходную сделали гостиной и столовой; во второй спали. В гардеробе появились форменные гимназические платьица. На этажерке среди других книг виднелось полное собрание сочинений Тургенева.

Нервный звонок был в новом помещении. Кто ни приходил, он дребезжал испуганно, точно обитателей квартиры ждала какая-то неприятность.

И действительно, почтальон приносил одно неприятное письмо за другим; из магазинов присылали старые неоплаченные счета; с дачи Поляковой явились требовать за последние два месяца.

После короткого шумного разговора громко хлопали выходной дверью. Жалобно дребезжал перепуганный звонок, с лестницы слышалось;

— Десяти рублей нет, а еще княгиня!

Нина Евгеньевна, растерянная и взволнованная, с трясущимися руками стояла в передней. Потом шла во вторую комнату и клала холодный компресс на голову.

Старшая княжна вертелась около.

— Не надо ли помочь, мамочка?

— Подожди… Сообразить не могу…

Дети ходили тихие и насупленные. Старшая княжна брала «Дворянское гнездо», садилась к окну и читала. Ей было жаль Лизу и Лаврецкого. И она думала, когда вырастет совсем большой, идти в монастырь.

— Накрой на стол. После дочитаешь.

Звенела посуда. Маленький князь Аркадий ударял в ладоши и кричал:

— У нас сегодня котлетки, вкусные котлетки.

— Не шуми. У мамочки голова болит.

Нина Евгеньевна сидела за столом и ничего не ела. Она думала, что завтра надо платить мяснику, а денег взять неоткуда.

И у самой в мозгу вертелась ироническая фраза:

«А еще княгиня».

И как в далеком сне были учебники и короткие платья, «Дворянское гнездо» и Ниночка Иванович, венчальные кареты и красивый офицер с пушистыми холеными усами.

В окно виднелось небо.

— Не правда ли, какая хорошая была Лиза? — спрашивала старшая княжна. — Ты ведь, мамочка, читала «Дворянское гнездо»?

— Не помню. Читала. Давно.

И она, в самом деле, не помнила, какая была Лиза из «Дворянского гнезда».