Василий Башкин «Сам выдумал»

I

По делу о нападении на N-скую железнодорожную кассу было арестовано пять мужчин и одна женщина. Самым важным из арестованных считали человека неизвестной национальности, плохо владевшего русским языком. Следствие подозревало, что он главарь шайки местных анархистов-коммунистов. Кроме того, следствие установило, что партийная кличка неизвестного Шамиль и что арестованные именовали себя «черными соколами». При обыске у одного из них — у женщины — нашли печать с изображением черного сокола, и печать эта вместе с другими вещественными уликами была приложена к делу, которое имело свою синюю папку и свой номер.

Взяли Шамиля на дворе дома, где он жил, готового к выходу на улицу, в папахе, надвинутой па глаза, и в старой потертой бурке с серебряными застежками. Шамиль пытался оказать сопротивление, но опытный в таких делах околоточный Черносвитов дал ему сзади подножку. Шамиль упал и на него всем телом навалился тучный городовой Богданов. Минуты три они покатались, как цирковые борцы. Богданов осилил, уперся коленями в грудь Шамиля и руками сдавил ему горло. Неизвестный прохрипел что-то, что окружающие приняли за «я сдаюсь». Черносвитов взял Богданова за плечо и сказал:

— Будет… Не мни больше. И так запомнит.

Шамиль отдал браунинг и кинжал, что и было занесено в протокол за каким-то большим номером.

В участке на приглашение пристава подписать протокол Шамиль отрицательно покачал головой. На вторичное приглашение он насильно выдавил из себя:

— Нэ хочу.

И даже как будто улыбнулся.

Скрипели перья по бумаге. Скромно и уютно горели маленькие электрические лампочки. Звонил телефон. Низенький плешивый помощник доложил приставу, что полицмейстер приказал отправить арестованного под усиленным конвоем в тюремный замок и ни в каком случае не оставлять на ночь в участке.

Шамиль слушал, тяжело дышал и сверкал белками глаз. Потом просительно и мягко, как ребенок, улыбнулся:

— Папиросу менэ… Очень волнуюсь…

— Я не курю, — холодно ответил пристав.

Шамиль встал, закутался в бурку и поднял одно плечо выше другого. Его большая странная тень отчетливо рисовалась на стене приставского кабинета и рассказывала какую-то таинственную историю. Пристав случайно вскинул на нее глаза, задумался и начал грызть ручку. Потом Шамиль и он посмотрели один на другого. Пристав смутился и склонил голову над бумагой.

— На вашей совести три жизни… — уныло, сказал он Шамилю.

Неизвестный не понял и пожал плечами.

Пристав перестал обращать на него внимание, поправил манжету с красивой эмалевой запонкой и распорядился, чтобы затопили печку.

Через четверть часа Шамиля увели. Он шагал в черной кучке городовых по сонным улицам большого губернского города. Конвоем командовал Черносвитов. Шамиль был головою выше провожатых. И из-за этой мелочи шагавшая группа будила в немногих случайных прохожих неясное и томительное чувство.

Светил молодой месяц. Ночная свежесть казалась голубой и прозрачной. Маленькие белые облачка курчавились над крышами домов. Под ногами похрустывал ледок, стянувший небольшие лужицы.

— Папиросу менэ, — попросил неизвестный, ни к кому не обращаясь.

Один из городовых вздохнул. Другой встревожился и схватился за шашку. Завернули направо. Черносвитов, у которого были новые сапоги, поскользнулся и чуть не упал. И не то подумал, не то сказал: «Еще курит дьявол. Папиросу ему дайте. Туда же!» Все напряженно дышали.

Вероятно, неизвестный сильно прозяб за дорогу, потому что в приемной комнате тюремного замка он тер руки, дул на ладони и ходил быстрыми большими шагами. Черносвитов развалился на скамейке и полудремал. Около выходной двери теснилось четверо городовых, все черные и неуклюжие. Они переговаривались вполголоса. Один из них отошел к печке и высморкался прямо на пол.

Шамиль, шагавший по диагонали из заднего темного угла к переднему, освещенному лампадкой, неожиданно повернул к Черносвитову и, сверкнув глазами, сказал глухим голосом:

— C-собака!..

Черносвитову стало не по себе. Даже мурашки побежали по спине. Но он считался человеком бывалым. Поэтому зевнул притворно и выругался.

— Молчи, сволочь! Вздернут на виселицу, тогда и поговорим.

И только на улице, когда отлегло от сердца, он позволил себе проявить тревожное настроение полушутливым обращением к Богданову:

— Человек или привидение, не поймешь… Откуда такие берутся. Ни звания, ни роду, ни имени. Словно из книжки о Нате Пинкертоне, прямо с картинки явился. Одно слово: злодей.

В руках у него была книга с распиской начальника тюрьмы в принятии неизвестного арестанта. Черносвитов при свете месяца стал разглядывать неразборчивую подпись… Верно — сдаден.

Но на душе у него было неспокойно.

До участка оставалось минуть десять ходьбы. Шли по панели. Околоточный перекрестился на старенькую церковь Иоанна Крестителя, закрутил маленькие белые усы и вздохнул.

Богданов сказал Черносвитову:

— Кажись, зима начинается, ваше благородие. Опять зябнуть на посту будем. И как все это по порядку у Господа-Бога: весна, лето, осень. Ни разу не спутается. Что твоя служба…

II

Неизвестному отвели изолированную камеру и следить за ним поручили старому тюремному надзирателю Самсонову, человеку с седой бородой, широким добродушным носом и молодцеватой выправкой. Самсонов был исполнителен и через каждые пять минут заглядывал в глазок. Неизвестный стоял спиной к дверям, ухватившись руками за высокий подоконник, и, откинув голову, смотрел на рамку бледного голубого неба, разделенную оконной решеткой на небольшие прямоугольники.

Самсонов вздыхал и отходил на цыпочках.

«Шамилем зовут, — раздумывал он. — Должно, из черкесов. И одежа ихняя, и облик. Глаза, что уголья на жаровне».

Старик трогал шнур от свистка. Щеки у него были розовые, как от мороза, и было в нем, несмотря на возраст, какое-то сходство со здоровым толстощеким мальчуганом.

В камере стояла мертвая тишина, и занятая она почему-то казалась незанятой. Ни звонка, ни кашля, ни шагов. Старый надзиратель к такому поведению арестанта, относился неодобрительно. Мысли его все время вертелись около Шамиля. В конце концов, он не выдержал, загремел связкой ключей и вошел в камеру.

Неизвестный как стоял спиной к дверям, так и остался. Должно быть, был в задумчивости и не заметил прихода старика.

Самсонов поправил выцветшее казенное одеяло на койке, взбил подушку, вылил в ведро мыльную воду из таза и предупредительно кашлянул. Он чувствовал себя не совсем ловко, и ему пришло в голову, что неизвестный не из политических, а из грабителей.

— Барин! — окликнул он Шамиля.

Черкес оглянулся и поглядел на старика туманными непонимающими глазами.

— Может вам надо чего, барин?

Вид у Самсонова был мирный и внушающий доверие. Неизвестный очнулся, протер глаза рукавом черкески и сухим голосом спросил:

— Что ты говоришь? На суд ыдти…

— Я думал, что вам надо чего. Суд меня не касается. По мне хоть и не суди вовсе. Кипяток требуется, другое что — вот мое дело. Коли меня надо вызвать — я всегда тут. Нажмите на кнопку.

Самсонов разъяснял свою роль, а про себя думал: «Стесняется, не из политических… не…» Шамиль слушал, не мигая и не отрывая глаз. Какое-то соображение мелькнуло на его неподвижном лице и застыло в углах сухих тонких губ.

— Вы из каких будете! — осмелел окончательно Самсонов.

— Что ты говоришь?

Надзиратель повысил голос и закричал как глухому:

— Я спрашиваю вас, из каких вы: из политических или из грабителей?

Неизвестный усмехнулся.

— Нэ… Я анархыст-коммунист. Вот, смотры.

Он взял старика за талию и подвел к окну на свет. Загнул на правой руке обшлаг черкески и указал на татуированное изображение сокола.

— Выдышь? Я выдумал.

По губам Шамиля пробежала веселая улыбка, точно он вспомнил что-то приятное, и милое. Самсонов решил, что бояться черкеса нечего. Он провел указательным пальцем по волосатой руке неизвестного и подавил тело большим грязным ногтем.

— Это?

— Это самое. Сам выдумал…

Радостная гордость сияла в глазах Шамиля. Он по-детски улыбался и, указав на звонок, спросил:

— Нажимай сюда и ты прыходышь?

— Коли, что требуется, — уклончиво ответил Самсонов.

Неизвестный похлопал старика-надзирателя по плечу и прищелкнул языком. Он пришел в очень хорошее расположение духа. И скоро тюрьма услышала дикую странную песню на непонятном гортанном языке.

Самсонов просунул голову в камеру и довольно сурово заметил:

— Пожалуйста, прекратите пение.

— Хорошо, старик, — ласково отозвался Шамиль. — Нэ беспокойся. Больше нэ буду.

Теперь в камере черкеса раздавались веселые шаги и все время не прекращалось какое-то праздничное мальчишеское оживленье, что сильно смущало Самсонова. Он чувствовал, что причиной этого оживленья была недавняя беседа, и смутно подозревал за собой несуществующую вину. Точно он в чем-то обманул неизвестного.

И Самсонов ходил мимо камеры Шамиля громким служебным шагом, чтобы передать, что он получает от царя жалованье и никакой поблажки дать не может.

Сгущались сумерки. Наступил тюремный вечер. Маленькие электрические лампочки зажглись в камерах. Почти в каждой сидела мужская фигура, склоненная над книгой.

Самсонов вздрогнул. Раздался громкий длительный звонок, и он сразу догадался, что звонит неизвестный.

Не пошел. Помедлил. Успеется. Не на пожар. Заглянул в два-три глазка. Подал газету в одну из камер. Поговорил о выборах в Думу.

«Небойсь, второй раз не позвонит…» — ворчал он про себя. Полуоткрыл дверь и спросил из коридора:

— Что требуется?

— Ходы, старык, до меня… — страстным умоляющим шепотом позвал Шамиль.

Самсонов сердито вошел и недовольно зашевелил губами. Шамиль поманил его пальцем и тихо прикрыл дверь.

— Бэжим отсюда, старык. Твое сердце доброе. По глазам вижу — доброе. Нэ скроешь. Бэжим. Америка эсть. Другие страны эст. Ты будешь отэц. Я — буду сын. Хорошо будет.

Ласковый густой шепот обжег старика, как кипяток, Самсонов отшатнулся, пораженный взглянул в глаза черкеса и увидел, что они ребячьи… Он оттолкнул Шамиля.

— Да что ты, ополоумел?

А тот продолжал, ломая руки и извиваясь:

— Вэк не забуду. Меня вэшать будут. Петлю надэнут на горло. Бэжим, старык. Америка эсть. Деньги эсть.

Самсонов взялся за шнур свистка и предупредил.

— Тревогу дам. Молчи.

Шамиль схватился руками за лицо и завыл. Зло разобрало Самсонова. «Возись еще с ним». Он резко хлопнул дверью и сильно повернул ключом.

В груди старика сердце колотилось, точно он без передышки взбежал на пятый этаж.

III

Приговорили неизвестного к смертной казни через повешение. На суде Шамиль держался спокойно и на вопросы судей не отвечал. Он только радостно закивал головой товарищам, да раза два-три взглянул на маленькую сухенькую девушку, у которой при обыске было найдено 617 рублей и печать с изображением черного сокола. Девушка улыбнулась. Шамиль тогда зашевелил губами, указал рукой себе на сердце, а потом в окно на небо. Девушка снова улыбнулась.

Ночью Шамиля бил сильный озноб. Должно быть, была нервная лихорадка. Зубы стучали о зубы. Плечи вздрагивали и подергивались ноги. Он сидел на койке, запахнувшись жидким тюремным одеялом. Лицо было перекошено, точно неизвестного мучила отчаянная зубная боль.

Самсонов ходил мимо камеры на цыпочках и заглядывал в глазок. «Э-э-эх…» — вздохнул он, сбегал вниз и принес стакан крепкого, почти черного чая с большим куском лимона и тремя кусками сахара.

Неизвестный поморщился и отсторонил надзирателя рукой.

— Нычего не надо… Оставь одного… Хочу одын…

Сверкнули белки глаз. Шамиль опять закутался в одеяло и сидел неподвижно, вздрагивая всем телом. Было слышно, как стучат зубы.

Полумесяц смотрел в окно, и квадратный кусочек неба, разделенный решеткой на маленькие прямоугольники, звал в чистое снежное поле, где раздолье и огромная вселенская тишина, усеянная звездами.

Самсонов не ушел, топтался в камере и томился. Ему хотелось сказать черкесу хоть самое простое незначительное слово или хоть обнаружить себя звуком голоса.

Неизвестный вздрогнул, почуял постороннее присутствие, увидел надзирателя и громко крикнул:

— Прошу тебя, старык, русским словом: уходы, нэ мучь… Понимаешь: хочу одын…

Самсонов вздохнул беззвучно и опять начал ходить мимо камеры на цыпочках. Когда он подходил к большому фонарю, висевшему в центре тюремного коридора, было видно, что у старика розовые, как от мороза, щеки. «Ровно умирающий младенец…» — думал он про Шамиля, мысленно распределил заключенных на три группы: грабителей и убийц, простых жуликов и политических; и ему представлялось, что смешной черкес ни то, ни другое и ни третье.

Старый надзиратель мучился в догадках.

«Анархист-коммунист», — вспомнил он ответ Шамиля на вопрос, к кому черкес себя причисляет, но незнакомое слово ничего не разъяснило и только нагнало еще больший туман.

Неожиданный резкий звонок оборвал размышления старика. Самсонов бросился к камере неизвестного, уронил связку ключей, загремел шашкой и перебудил чуть не всю тюрьму.

Шамиль сидел, согнувшись, закутанный одеялом. Прихода надзирателя он не слышал. Пришлось окликнуть.

Он повернул голову и улыбнулся просительно и ласково.

— Папиросу менэ, пожалуйста… Очэнь волнуюсь…

— Сейчас достану, барин. Погоди минутку. Сбегаю вниз.

— Пожалуйста, очэнь прошу.

Самсонов сбегал и принес пачку папирос и коробок спичек. Руки неизвестного дрожали, пальцы не слушались.

— Зажгы. Нэ могу.

Самсонов вложил в рот Шамилю папиросу и чиркнул спичку. Клубы табачного дыма наполнили камеру. Плечи неизвестного вздрагивали.

— Мена повесят, старик. Сегодня сказали, что повесят. Петля на горле. Понимаешь? Вот так.

И он вытянул длинную жилистую шею.

— Очэнь волнуюсь. Представыть нэ можешь, как волнуюсь. Чужой город, чужая тюрьма, чужой палач. Ныкого своего.

На другую ночь на рассвете Шамиля повесили. Он был спокоен, прощался с товарищами кивками головы. С помоста крикнул:

— Умираю как анархыст-коммунист.