Василий Брусянин «Слезы»

У ворот громадного пятиэтажного дома по девятой линии стоял порожняк-извозчик и поджидал седока. Битый час мерз он около «проклятого» места, а результатом напрасных ожиданий была только одна досада. Скучно становилось извозчику, мороз щипал уши и нос, по спине пробегали холодные мурашки, клонило ко сну, и, наконец, скрестив на груди руки и склонив голову, он заснул. Сновидения не беспокоили его усталой головы и, вероятно, он долго бы проспал, если б его не разбудили неутешные детские рыдания. Шагах в пяти от него, в воротах того же дома, стоял мальчуган, лет семи и горько плакал, вытирая грязной ладонью одной руки обильно катившиеся из глаз слезы, а другой стараясь запахнуть полы ветхого пальтишка. Должно быть, глубоко, безутешно было горе мальчугана: так обильно лились из глаз его слезы, таким страдальческим выглядело худенькое личико, и такой жалкой казалась крошечная фигурка!

Очнувшийся извозчик протер глаза, поправился на козлах, осмотрелся по сторонам и покойными глазами уставился на плакавшего мальчугана; долго и безмолвно осматривал он его, как будто недоумевая, что такое случилось с этим крошечным человеком… а, быть может, раздумывая о чем-то далеком от чужих слез…

— Малец, — наконец, тихо проговорил он, — отец-то у тебя есть?

Мальчик вздрогнул и смутился.

— Не-е… — протянул он сквозь слезы после короткой паузы, опустил руку и изумленными глазенками уставился в бородатое лицо извозчика, на губах которого бродила какая-то непонятная и странная улыбка.

— А мать? Слышь, малец! Мать-то у тебя есть? — не унимался извозчик.

— Не-е… — снова протянул мальчик.

— Ну так что же ты и плачешь! — философски-спокойно заметил извозчик, отвернулся от мальчика, обвел улицу ленивыми глазами, зевнул и принялся хлопать рукавицами, к которых были запрятаны его громадные руки. Затем он дернул за вожжи, лошадь вздрогнула и медленно поплелась вдоль улицы. Мальчуган прислушивался к скрипу извозчичьих саней и смотрел на тонкие и красивые ноги лошади, которыми та медленно переступала, помахивая хвостом. Несколько минут тому назад слезы слепили глаза мальчугана, грудь сжималась от боли, а теперь в этих глазах выражалась тихая, спокойная грусть: любознательный извозчик рассеял его невеселые думы, и боль в груди словно замерла.

Мальчуган обернулся, заслыша шаги во дворе и громкий пьяный окрик.

— Ого! Тоже!.. Я вам покажу!.. Не пускать меня?!.

По двору шел длинный сухопарый человек, слегка покачиваясь на ногах и стараясь натянуть на плечи шубу со светлыми пуговицами; на голове его едва держалась форменная фуражка, сюртук был расстегнут; из-под него белела грудь крахмальной сорочки без галстука. В воротах он сильно качнулся вправо, остановился, слегка опершись на стену, и уже окончательно одел шубу.

— Я вам дам… чертям! Отца не пускать! А?.. — бормотал он.

— А! Ты? Ванюшка… шельмец!.. — обратился он к мальчугану, остановившись возле него и глядя ему в лицо веселыми глазами. Ванюшка слегка попятился, но улыбнулся.

— Ты что, брат, тут мерзнешь? А? Пойдем со мной… на извозчике прокачу… а? Шельмец, шельмец…

Покачиваясь и с трудом держась на ногах, длинный господин выпрямился и во всю мочь крикнул:

— Извозчик!

Ванюшка видел, как тот самый извозчик, который несколько минут тому назад заговорил было с ним, оглянулся, потом хлестнул лошадь кнутом и, повернув сани, быстро поскакал к воротам; из глубины улицы, справа, подъезжал еще извозчик.

— В «Золотой Якорь»… ну!.. Туда и обратно… ну!.. Живо!

Длинный господин, не торгуясь, ввалился в сани и запахнулся меховой полостью. Извозчик быстро поехал.

Ванюшка знал этого длинного господина, знал, что он живет в первом этаже, во дворе, куда ведет низенькая узкая дверца, рядом с двумя окнами, лежавшими почти у самой грязной мостовой. Знал Ванюшка, что все во дворе зовут этого человека буяном, пьяницей, другие же называют «отставным лесничим». Все во дворе знали, что лесничий Савельев в пьяном виде бьет свою жену, выгоняет ее и двух дочерей на двор, а иногда и по двору гоняется за ними.

Мальчуган вдруг вспомнил свою родную тетку Марью, ее пинки и угрозы — и снова глаза его затуманились слезами. Только полчаса тому назад она рванула его за волосы, потом ткнула кулаком в спину и вытолкала за дверь; минуту спустя дверь снова отворилась, и на грязную площадку лестницы вылетело рыжее пальтишко мальчугана и его рваная шапчонка.

— На вот тебе, дьяволенок проклятый, и убирайся на холод! — взвизгнула тетка Марья, на секунду высунув из-за двери свое, искаженное злобой, рябое лицо. — А вечером придет дядя Сергей и к трубочисту тебя отведет, — добавила она и захлопнула дверь.

Ванюшка остался один. Навзрыд, неутешно рыдая, постоял он у широкого темного окна, потом подобрал с пола пальто, натянул его на свои худые плечики и, тихо переступая крошечными ногами, начал спускаться по грязным ступеням лестницы. Не велика была вина мальчугана, ослушавшегося каких-то приказаний сердитой тетки, но жестоким показалось ему наказание и особенно угроза. При воспоминании о трубочисте маленькое сердце Ванюши сжималось от безотчетного страха: с тех пор, как он помнит себя — и тетка Марья и дядя Сергей постоянно почти пугают его «черным пугалом», то угрожая и самого его сделать трубочистом, то обещая отдать мальчика черному человеку в дети. В воображении мальчугана воспиталось какое-то страшное представление с именем трубочиста. Черный костюм, плотно облегающий туловище, руки и ноги трубочиста, его чумазое лицо, сверкающие белки глаз, помело под мышкой и веревки через плечо, а также внезапное появление черных существ на крыше или с чердаков — все это представлялось мальчугану олицетворением какого-то иного дьявольского мира. Увидит Ванюшка черное существо где-нибудь на улице, во дворе или на лестнице — затрясется весь побледнеет и опрометью пустится бежать домой и, запыхавшись, начнет жаться к тетке, боясь выдать тайну своих опасений и зная, что та не защитит его от чумазого человека, а, пожалуй, еще возьмет да и приведет в исполнение свои постоянные угрозы.

Не весело жилось Ванюшке у родной тетки, но на что же лучшее он мог надеяться, если во всем Петербурге, да и на всем свете единственные его близкие были тетка Марья и дядя Сергей. Ванюшка боялся тетки, но хорошо знал, что после ее брани, пинков и подзатыльников наступит время, когда тетка и обласкает его, а порой даже и побалует. Например, нынче к Пасхе обещала ему сшить новую ситцевую рубаху и починить продырявленные сапоги. Угрюмого, молчаливого и сурового дядю Сергея Ванюшка страшно боялся; особенно страшным казался он ему по субботам, когда возвращался с фабрики с заработком и с раскрасневшимся лицом. Последнего обстоятельства тетка Марья положительно не выносила и всегда встречала мужа одной и той же фразой: «И-ишь, опять рожа-то раскраснелась!» Обыкновенно дядя Сергей улыбался, отшучивался, стараясь внушить жене, что «деньги дело нажитое». Вчера, однако, дядя Сергей не шутил, и когда тетка Марья сказала свою обычную фразу, он вспылил, принялся браниться и даже ткнул жену в спину. Потом дядя Сергей выбросил жене деньги и ушел, а вернулся домой поздно ночью. Спросонья Ванюшка слышал, что тетка Марья о чем долго и горько плакала. Сегодня же утром встала злой, бранила дядю за то, что тот опять ушел, и к Ванюшке все время придиралась и, наконец, выгнала его на стужу.

Откуда-то издалека пронеслись жалобные, тихие нотки шарманки… Ванюшка насторожился и осмотрелся. Он любил эту даровую музыку и радовался, когда на их двор входил нетвердой походкой человек, нагруженный ящиком, в котором — казалось Ванюшке — так много было запрятано каких-то таинственных голосов.

Ванюшка вышел на панель и еще раз оглядел улицу. Звуков шарманки уже не было слышно: будто застряли они где-то в воздухе, или затерялись среди стен многоэтажных домов.

В воротах дома показался старый кудлатый пудель; помахивая хвостом и весело посматривая на мальчугана, пес уселся у его ног, вытянул морду и сощуренными глазами уставился вдоль улицы. Ванюшка потрепал лохматую голову собаки и заглянул в глаза своего любимца. Он любил старого пуделя, владельцем которого был отставной капитан с седыми усами и бритым подбородком, хотя обладатель пса, видимо, недолюбливал Ванюшку; по крайней мере он неистово стучал в оконную раму или открывал форточку и орал на весь двор, когда замечал, что Ванюшка играет с собакой. В том же дворе, где жил Ванюшка, были еще собаки: светло-коричневый сеттер с медным ошейником и намордником, противный серый мопсик на коротких ножках и с слезящимися глазами, и две-три маленькие собачонки, которые часто сопровождали своих хозяек, старых барынь, ворчливых, злых и страшно скупых; в последнем, впрочем, подозревал их больше всех Ванюшка, считая усатого капитана из третьего этажа, хотя и злым, но щедрым на копеечки. Гордого сеттера Ванюшка недолюбливал и даже побаивался его, мопсик на коротеньких ножках, со сморщенной мордой и слезящимися глазами казался ему противным, крошечные Амишки и Бибишки, охраняемые старыми барынями, были далеки от него и только старый лохматый пудель дружил с ним, — и он любил добрую и умную собаку.

— Ох, ты, мой холосий… молдаска ты моя! — нежным голосом причитал Ванюшка, усевшись на корточках около пуделя и разглаживая отвисшие бакенбарды на морде своего друга.

В морозном воздухе снова послышались негромкие и нестройные нотки шарманки. Ванюшка вскочил и выпрямился. Он слышал теперь какой-то веселый мотив — то громкий и торопливый, то тихий, медленный и окончательно затихающий. Мальчуган стремглав бросился вдоль улицы, добежал до угла, приостановился на секунду и потом побежал по Малому проспекту. У ворот соседнего дома он заметил старика в длиннополой шубе и мальчугана в белом холщовом переднике и с корзиной на голове. Оба они внимательно смотрели во двор и слушали музыку. Ванюшка добежал до них и быстро юркнул под сводчатые ворота, но к его неудовольствию в ту же минуту шарманка смолкла, и во дворе, как в пустой бочке, слышался чей-то громкий сердитый крик. Это бранился старший дворник, стоя в дверях дворницкой без шапки и сердито посматривая на музыкантов.

— Дьяволы, проклятые… не видят, что на воротах-то написано… не велят играть — ну и не сметь! — ворчал он.

Навстречу Ванюшке шли музыканты. Это было целое бродячее семейство, вооруженное ветхими инструментами, звенящими, пыхтящими и трескучими. Усатый коренастый мужчина, в коротком пальто, широкополой шляпе и с громадной, облезшей и полинявшей шарманкой за спиною шел впереди всех, отдувался и сердито посматривал себе под ноги; за ним следовала худощавая женщина в коричневой кофте на плечах и с прядями седых волос, выбившихся из-под платка, прикрывавшего ее низко опущенную голову; на лямке через плечо она несла громадный инструмент с толстыми, туго натянутыми струнами. Внимание Ванюшки привлекли бубен и железный треугольник, которые несла высокая миловидная девушка лет шестнадцати. Далеко отстав от взрослых, плелся крошечный тщедушный мальчуган, черноволосый и смуглый, как девушка, но низенький и большеголовый; в руках он нес клетку с двумя птичками; Ванюшка знал, что птички эти вынимают билетики со «счастьем».

Какое-то тупое равнодушие и усталость выражали лица странствующих артистов. Бодрее всех казалась стройная черноволосая девушка, печальнее всех выглядела сгорбленная седая женщина, на лице которой лежала мертвенная бледность, а в глазах, ввалившихся и усталых, выражались печаль, и какая-то скрытая душевная боль. Ванюшка даже попятился, когда, поравнявшись, старуха окинула его своим тяжелым, болезненным взором. Медленно и молча прошли музыканты под воротами и вышли на улицу; Ванюшка повернул назад и медленно побрел за ними. Гуськом двигаясь, музыканты дошли до угла и повернули направо. Ванюшка не сомневался, что люди эти зайдут в их двор, так как на воротах светло-коричневого дома не было прибито вывески с грозным воззванием к тряпичникам, татарам и музыкантам. Кроме того, дворники любили музыку, и никто из жильцов не заявлял претензий, если во дворе трещали и звенели инструменты странствующих музыкантов. Ожидания Ванюшки оправдались. Сгруппировавшись возле ворот светло-коричневого дома, музыканты посоветовались между собою о чем-то и вошли под арку, но тут произошло было маленькое недоразумение, впрочем, разрешившееся ничем. Завидя людей с странными предметами в руках, пудель, любимец Ванюшки, сморщил морду и с страшным лаем и налившимися злобой глазами бросился на музыкантов. Из последних особенно перепугался черномазый мальчуган с клеткою в руках: он заорал во всю мочь и бросился к отцу. Ванюшка кинулся к пуделю, взмахнул на него руками и грозно крикнул:

— Пшел!.. Не смей!.. Челт кудлатый!

С пылающим гневом глазами он продолжал преследовать пуделя до тех пор, пока лохматая собака, поджав хвост, не добралась до дверей, где жил ее обладатель.

Музыканты, между тем, стояли уже посреди двора и приготовлялись играть. Мужчина снял со спины шарманку и примостил ее на подпорке, которую во время путешествия носил в руках, старуха перебрала пальцами по толстым струнам своего инструмента, а девушка раза два ударила рукою в бубен и веселым взором оглядела окна дома, замыкавшего двор в небольшой четырехугольник. Впереди всех стоял мальчуган с клеткой; небольшая дверца этого переносного птичьего замка теперь была раскрыта, и крошечная птичка с красными перышками на крыльях то высовывалась из клетки, пробегала по лотку, на дне которого стояли четырехугольные билетики со «счастьем», то вновь убегала за решетку; движения ее были так тревожны и нерешительны, что, казалось, свобода только дразнит ее, а воли у маленького существа нет; освобождается она ненадолго и только для того, чтобы достать из лоточка билетик со «счастьем» для других, а потом, после окрика или жеста руки мальчугана — с испугом юркнуть за проволочную решетку.

Во дворе полились тихие, печальные нотки какой-то меланхолической песенки. Не особенно строен был дуэт разбитой и расстроенной шарманки с неуклюжей арфой, но мотив песни трогал душу: печальна ли была самая пьеса, которой музыканты начали свой концерт, или уныло была настроена седая, сгорбленная старуха музыканта, заскорузлыми пальцами перебиравшая по струнам. Струны ведь можно заставить рыдать, если в душе таятся тяжелые, незримые слезы. И рыдали струны о чем-то — и люди услышали эти рыдания и отозвались.

В окне второго этажа, справа, звякнула раскрывшаяся форточка, такой же короткий лязг раздался где-то еще выше; в окне слева показалась старушка с белым чепцом на голове, впереди ее, сквозь слегка обледенелые стекла, смотрели во двор дети. На черной лестнице распахнулось широкое окно, и в нем показалась кухарка, с красным лицом и с засученными рукавами кофточки; печально подперев рукою голову, она слушала песню, — и тихая, грустная дума светилась в ее глазах. В дверях дворницкой появился молодцеватый парень в переднике и в кожаном картузе; прислонившись плечом к косяку, он внимательно прислушивался к печальному мотиву и смотрел на серые, жалкие фигуры музыкантов. Ванюшка поднял глаза на окна квартиры, где жила тетка Марья и увидел за стеклом худощавое продолговатое лицо с растрепанными темными волосами; встретившись с глазами тетки, Ванюшка улыбнулся и даже мотнул головой, но тетка Марья лишь слегка, как бы нечаянно скользнула взором по лицу племянника и перевела глаза на музыкантов. Ванюшка опечалился; он думал, что музыка растрогает сердце тетки, и она приветливо глянет в его сторону, а, может быть, даже и позовет к себе и обласкает, забыв недавнюю злобу…

В темных окнах квартиры Савельева появились две девочки. Воспользовавшись уходом отца, они взобрались на подоконник и, приотворив форточку, слушали. Иногда сзади них обрисовывалась фигура женщины в светлом платье. Ванюшка знал Соню и Олю Савельевых; он и им сделал знак рукой и улыбнулся в их сторону, но девочки, сосредоточив свое внимание на музыкантах, не заметили «прачкиного Ванюшку».

С лестницы направо сбежал светло-коричневый сеттер, остановился на секунду на грязной мостовой двора, поджал переднюю ногу, заворчал, приподнял хвост и обежал вокруг музыкантов; шерсть на его спине поднялась ежом, в глазах засверкала злоба. К сеттеру подбежал пудель, обнюхал его, но не видя со стороны светло-коричневого пса радушной встречи, расставил ноги, опустил голову и уставился мордой в землю, как бы прислушиваясь к звукам музыки и будто понимая их. Появившийся откуда-то мопсик остановился посреди двора, уселся на задние лапы, поднял свою сморщенную морду кверху и принялся выть. Воющего пса окликнул кто-то из форточки ближайшего окна. С ненавистью в глазах и со сжатыми кулаками подбежал к нему Ванюшка и погнал его прочь. Мопсик огрызнулся на мальчугана, подбежал к поленнице дров, снова поднял кверху морду и опять принялся выть визгливо, противно… Дребезжащее, визгливое вытье мопса подхватил сеттер, по временам громко лая, потом громко взвизгивая и вытягивая однообразную тягучую ноту. Взвыл и пудель, и откуда-то появившаяся белая собачонка с бубенчиком на алой ленточке…

Шарманка, между тем, тянула свою печальную песенку, ей аккомпанировала арфа; по временам слышался удар в бубен, или дребезжали резкие звуки треугольника в руках девушки; мальчик стоял возле клетки с птичкой, выжидая покупщика «счастья». В воротах появилась публика, несколько новых лиц заметно было в окнах и у подъездов. Сквозь толпу в воротах протискивалась длинная фигура лесничего Савельева. Накинув на плечи шубу, жестикулируя и смеясь, он переходил двор и приплясывал. Скоро звуки музыки, вой и лай собак слились с неистовым, заразительным хохотом. Хохотали все, кто видел происходившее во дворе. Девочки в окнах третьего этажа махали руками, стучали в стекла, смеялась и старушка, сидевшая возле них; смеялись Соня и Оля за темным переплетом окна и еще шире приотворив форточку, словно не узнав в смешной фигуре своего несчастного отца; хохотал, поджав живот, дворник; больше же всех и громче всех смеялся Ванюшка. Не раз он поднимал глаза на тетку Марью и, видя сквозь стекло ее красное от смеха лицо, принимался смеяться еще громче и веселее. Сосредоточенны и спокойны были только угрюмый шарманщик и его жена с арфой в руках; грустное выражение не сходило и с лица девушки-певицы; она продолжала недавно начатую печальную песню.

С узких плеч пляшущего Савельева сползла шуба и упала на мостовую. Он загоготал, поднял ее, перекинул через плечо и вбежал в дверь своей квартиры. Смолкнувший было с его исчезновением хохот возобновился, когда в дверях опять появилась его длинная фигура, в расстегнутом сюртуке, с растрепавшимися прядями волос. Ухватив за руку жену, он тащил несчастную женщину во двор, хохоча, приплясывая и громко крича:

— Таня, пляши!.. Ух!.. Ну!.. Пляши!.. Ну-ну!..

Смущенная женщина цеплялась руками за косяки, пряча лицо, сзади нее бежали плачущие девочки; старшая, белокурая, старалась удержать мать за платье, младшая вскрикивала: «Папа, папа!» Савельев оттолкнул жену в сторону и принялся плясать один. Растерявшаяся женщина стояла посреди двора, закрыв руками лицо и рыдала неутешно, горько… Около нее навзрыд плакали перепуганные девочки.

Хохот смолк, выражение на лицах публики изменилось… Только звуки шарманки все еще лились, печальный мотив не замирал, как бы вторя новому настроению слушателей. Смуглая девушка пела:

Отворите окно отворите — Мне недолго осталося жить!.. На свободу меня отпустите — Не мешайте страдать и любить…

С серого мутного неба, сгущая сумрак дня, падали белые мокрые снежинки, словно чьи-то неисчислимые слезы…