Владимир Табурин «Политика»

В канцелярии околотка сидели: зауряд-прапорщик Осипов, старший полковой писарь Горчицкий и фельдфебель Марков. Пили пиво по случаю производства Осипова.

Сегодня он в первый раз надел офицерские погоны и чувствовал себя героем. Подготовляясь ранее к этому событию, он купил дюжину носовых платков. С употреблением их он, конечно, был знаком, еще будучи фельдфебелем, но сегодня, увлекшись своим величием, несколько хватил через край. В каждом кармане у него лежало по два носовых платка, и он поминутно сморкался.

Рядом со стаканом пива лежала пара примеренных и растянутых белых офицерских перчаток с растопыренными толстыми пальцами. Шашка ему мешала, но, чтобы виден был темляк, он не снимал ее и, держа между колен, опирался на рукоятку.

Однако, несмотря на весь внешний блеск, зауряд-прапорщик сегодня был так же слаб в русской грамоте, как и вчера. Перед ним на столе лежала вечерняя рапортичка о состоянии роты за день, на которой он в первый раз подписался своим новым званием: За Вред пра Перщик Осипов.

Писарь Казимир Антонович Горчицкий, сверхсрочный унтер-офицер, человек большого ума, не любил Осипова за его безграмотность, а главное — за то, что тот в его глазах был безнадежным ретроградом. Он пил нехотя, но держал фасон и был вежлив.

Осипов тоже не любил его, инстинктивно чувствуя его превосходство, и за глаза называл мятежником. Впрочем, в своем патриотическом усердии так он называл всех поляков в полку.

Но сегодня превосходство было за ними. Он уже не фельдфебель Осипов, а офицер, и если пьет в компании с писарем, то только потому, что «не желает доказывать». На самом деле, он, однако, как раз доказывал своим поведением, что пригласил Горчицкого именно для того, чтобы потешить над ним свое тщеславие.

Заметив, что Горчицкий насмешливо улыбнулся, прочитав его подпись на рапортичке, Осипов повернул листок обратной стороной и надменно сказал:

— Конечно, я не такой грамотный, как вы… Может быть, вы и уставы знаете лучше адъютанта, но зато я исповедую православную веру…

Горчицкий был католик. Он не обратил внимания на этот выпад и сдержанно отвечал:

— Теперь каждый ребенок должен быть грамотным… Человек безграмотный, или который не любит печатного слова, есть слепой человек.

— А ежели вы такие грамотные, так и будьте вы литератором. Зачем вы писарь? Довольно странно… Будьте лучше литератором и сочиняйте книжки…

— Могу вам на это ответить, что я своей службой доволен, и ваше злословие ни к чему…

Но Осипов ухватился за свой довод, считая его необыкновенно удачным.

— Довольно странно… Зачем вы писарь? Будьте лучше литератором… И по закону вы не имеете права, ежели вы не исповедуете православной веры.

— Эта материя вас не касается, потому что вы не есть высшее начальство.

Осипов откинулся на спинку стула.

— А я, слава Богу, знаю только то, что мне полагается знать… Книжек не читаю… И вот дошел до офицерских чинов.

Он гордо вздохнул, осмотрел свои погоны, офицерский темляк и налил себе пива.

— Предлагаю выпить за мое здоровье, а ежели не желаете — то наплевать… Марков, наливай себе сам, ежели желаешь выпить за мое здоровье…

Марков туго понимал, о чем идет спор. Он больше слушал, чем говорил. От напряженного внимания он морщил лоб, низко заросший черной щетиной, и потел за всех троих. Он был рад спору между приятелями и обидам, которые они друг другу наносили. Осипову он завидовал, а Горчицкому поделом попадает за его ученость и гордость. Словом, интересы каждого были чисто партийные.

Он налил свой стакан. Горчицкий подумал и тоже налил.

Стаканы чокнулись, и Осипов, подмигнув в сторону Горчицкого, обратился к Маркову:

— Намедни затащил кто-то в роту газету… Дневальный отобрал и ко мне… Хорошо-с… Про что писано?.. Про конституцию да про всякую политику… Давай сюда… к ротному… Дома нет — уехал в город… Делать нечего, свернул газету и под мундир… Так и ходил часа три… а у самого на груди точно камень могильный… Приехал, между прочим, ротный… Пошел, доложил… заглянул он в газету… «Читал?» — спрашивает. Никак нет! «То-то, — говорит, — не для твоей башки писано…»

— Не имел права так выражаться, — прервал его Горчицкий.

Осипов остановился, не ожидая такого замечания, но, собравшись с мыслями, наставительно обратился уже прямо к Горчицкому.

— Вы, Казимир Антонович, человек настойчивый, а потому этого понять не можете. Какое же это выражение, если человек без злобы? Выражаются только пьяные или злобные люди. А если говорить окончательно, то не нам судить начальство…

— Извините, со мной адъютант так не разговаривает, хотя он и поручик, — гордо заметил Горчицкий.

— Жалеет вашу образованность… — с горьким участием пояснил Осипов.

Он сокрушенно вздохнул.

— Очень много вы об себе понимаете, Казимир Антонович… Ежели вы гордитесь своей природой, так и я своей природой тоже горжусь… Моя привилегия и мое жалованье позволяют теперь, чтобы мне гордиться… И вы напрасно доказываете вид, что вы задаетесь…

— Ваша привилегия для меня ничего не значит. Я уважаю людей, которые сознательные, а вы все-таки, извините за выражение, — не офицер.

Маркова передернуло от такого замечания. Обида, казалось, метко попала в цель. Он раскрыл рот на Осипова, ожидая и сомневаясь, чтобы тот нашел ответ на такой неотразимый удар.

А Осипов, глядя в упор на Горчицкого и слегка покачивая головой, сухо и надменно произнес:

— Ежели в ваших словах тонкий намек на то, что у меня на погонах лычки, так ведь и я могу вам плюнуть в лицо, ежели вы желаете…

Казалось, что после этих слов разговор примет бурное направление, но ничуть не бывало… Осипов чувствовал, что именно в последних словах он был изысканно вежлив, и, чтобы окончательно доказать, что он понимает тонкое обращение, он вынул уже третий свежий платок, медленно развернул его и стал обмахиваться так, как это делают настоящие офицеры.

В окнах начинало темнеть…

Горчицкий, скрывая свое волнение, допил стакан, повернулся на стуле боком к столу, посидел минутку при всеобщем молчании и встал, чтобы уходить.

— Спасибо за угощение и затем до свиданья… Тем более, что ваши выражения очень грубые…

Но Осипову хотелось продолжать разговор. Главным образом, необходимо было навести его на политику, чтобы уличить «мятежника», бросить ему это слово в лицо и таким образом окончательно встать выше его.

— Погодите, Казимир Антонович. Ежели вам обидно, так я предлагаю выпить тост за мое здоровье… Извольте, я сам налью вам стаканчик… Марков, зажигай огонь.

Горчицкий снисходительно пожал плечами и опять сел. Он бы ушел… если бы его самого не мучил зуд желания сразиться на словах со своим противником и уязвить его…

Такова уж ядовитая сладость политических споров.

Чокнулись, и Осипов приступил к самой сути дела, опять для начала обращаясь только к Маркову.

— Я вот, стало быть, и спрашиваю у дневального: «Про что писано?» — «Про конституцию…» Ага!.. Про конституцию! Ишь черт их побери!.. Пишут и пишут!.. Прямо удивление!..

— Ежели бы вы были образованный человек… — не выдержал Горчицкий, — то вы бы не удивились…

— Прямо удивление! — настойчиво и еще громче повторил Осипов, не поворачивая головы.

Затем, порывисто повернувшись к Горчицкому, он торжественно и с расстановкой произнес:

— У нас в Российской Империи имеется самодержавнейший монарх, и власть его никакими законами неограничена… Это надо понимать… А кто не желает — есть мятежник… Марков! Желаешь ты это понимать? — строго обратился он к фельдфебелю, который вытянулся на своем стуле и со страхом поглядел на образ.

— Так точно… это действительно…

Горчицкий тоже возвысил голос:

— Ежели вы такие непонятные, так позвольте вам объяснить, что сам император даровал своему народу закон, то есть конституцию… такие дела, извините, зря не делаются…

— Марков! Ты слышал? Будь свидетелем…

— И мятежник есть тот, кто говорит против высочайшего манифеста…

— Марков, замечай…

— А если рассудить, так еще хуже, как мятежник. Человека весь век под ярмом гоняли да палкой били, а потом говорят: будет с тебя, ступай на свободу. А он в ответ: мало мне — прибавь еще… Так это, извините, не человек, а скотина…

— Марков, ты слышал?.. Помни эти слова…

Но Марков замечал только одно, что соперники не щадят друг друга, и обоим достается одинаково. Он ёрзал на стуле и, не в силах сдержать своего восторга, воскликнул:

— Ей-Богу! Разговор вроде, как в Государственной Думе.

Но спор на минуту прекратился. Горчицкий считал, что он сказал все, что следует, и сел опять боком к столу. А Осипов, несколько отуманенный его речью, сразу не мог найти возражения.

Наконец, осененный удачною мыслью, он повернулся к сопернику и, отчеканивая каждое слово, отвалил ему ответ, несравненный по своей силе:

— А ежели вы такие умные… так и будьте вы председателем…

Сказав это, он победоносно захохотал, считая своего врага окончательно уничтоженным. Но этого было мало… Удача воодушевила его… Продолжая хохотать и подмигивая Маркову, он подсыпал еще некоторое количество убийственного яду:

— Удивляюсь, зачем вы писарем!.. Просто даже непонятно! Лучше будьте председателем Думы… Можете говорить умные слова и получать хорошее жалованье…

Но, как великодушный победитель, он, наконец, смягчился и переменил тон:

— Эх! Мало вас пороли, Казимир Антонович! А то бы вы не были такие умные… Вы мне романсов не рассказывайте, а лучше выпьем за мое доброе здоровье…

Горчицкий был мрачен и далеко не чувствовал себя побежденным.

— Не желаю пить пиво с тем человеком, который не признает конституции…

Осипов стукнул кулаком по столу и опять возвысил голос:

— И не желаю признавать!.. Для меня есть одно самодержавие, неограниченное и православное!.. Больше ничего не существует в природе… А ты как, Марков?

— Да что я… как велят, так и я… Непонятно… Да и, думается, ни к чему все это…

— Молодчина, Марков! Старайся на пользу отечества! Не смотри на других… А вы, Казимир Антонович, позвольте вам заметить, ежели не желаете пить за мое здоровье, так будем спорить на полдюжины пива…

— О чем спорить?

— Да все о том же: про конституцию… Ежели она есть — я проиграл и опять буду угощать компанию на свои собственные средства… А ежели ее нет, то вы ставите полдюжины пива.

Горчицкий посмотрел на него с недоумением. Осипов увидел, что нужно объясниться подробнее.

— Я, извините, не умею говорить подходящими словами, а могу доказать на практике. Без самодержавия, как я понимаю, нам быть невозможно. А потому оно и существует. Ежели бы его не было, то что же было бы вместо него? Непостижимо для ума… Не могут люди жить безо всякого самодержавия… Тогда и страху никакого не будет… А страх это — в природе самый главный состав. Я, можно сказать, дожил до офицерских чинов, а во мне этот страх был и всегда будет, и я горжусь, потому я истинно-русский человек. Я сам солдат бью по маске, и потому у них страх, и меня пущай ротный ударит по морде, хоть я и зауряд-прапорщик, потому что я дисциплину понимаю и уважаю власть неограниченную… Ежели он начальник, так нечего тут химию разводить, а по зубам… Мало? Еще… И когда будет достаточно, то можно эту операцию прекратить…

— Не имеет права!

— Ротный не имеет права?! Да в уме ли вы, Казимир Антонович?!

Осипов встал со стула в необыкновенном волнении. Он еще мог выслушивать личные колкости, но теперь был оскорблен его начальник. Этого он не в состоянии был перенести.

— Ротный не имеет права! Значит, он не командир после этого! Значит, и власти не существует, по-вашему… Одни разговоры химические!.. Вижу я вас насквозь, Казимир Антонович… Всю вашу политику понимаю…

Он сделал символический жест, вытянув вперед ладонь левой руки и пальцем правой почертил на ней. Что это значило — он и сам не знал. Но тут можно было предполагать скрытый смысл — и этого достаточно.

— Насквозь вижу вашу политику! Вы и про тайное голосование говорили… Знаю-с!.. Но имейте в виду, что за такие слова можно пострадать…

— Напрасно пугаете, Василий Васильевич… Ей-Богу, не страшно…

— Я знаю, вы никого не боитесь… оттого вы такие и умные… Эх! Жаль мне вас, Казимир Антонович, за вашу настойчивость, и докажу я вам на практике, насколько ваша политика неправильная…

Он прошелся по комнате.

— Ну, желаете на спор?

— Да как вы докажете? Странно…

— Уж не знаю как, а докажу. Сердцем чувствую… Свою личность не пожалею, а докажу… Очень вы мою гордость обидели…

— Простите, если обидел…

— Ничего… я докажу!.. Ну, идет на полдюжины пива?

Горчицкий нехотя взял протянутую руку.

— Разнимай, Марков… Вот мы увидим, которые люди выигрывают — образованные или которые присяге верные…

— Увидите всю вашу несостоятельность, — сумрачно заметил Горчицкий.

Осипов был в необыкновенном волнении. Он хотел бы сейчас доказать, но не находил средств. Голос его гремел воодушевлением. Он был красен. Порывался идти в дверь и возвращался обратно. Он до того увлекся, что с размаху высморкался в угол, забыв о своих носовых платках. Случайно его ищущий взгляд упал на бутылку.

— Вот эта бутылка — пустая! — громко сказал он, стуча ею по столу. — Но имейте в виду, что вся ваша политика не может выдержать, потому что вы заплатите шестьдесят копеек!..

В этом жесте он нашел поддержку своим сумбурным мыслям и, не переставая ударять бутылкой о стол, не заметил, как Горчицкий и Марков поднялись со своих стульев.

В дверях стоял адъютант, поручик Бартьянов.

Он шел по двору в офицерское собрание и, увидев свет в околотке, заглянул сюда. В правой руке он держал книгу, а в левой — запотевшее пенсне и брезгливо щурился.

— Что вы тут кричите? И пьянствуете?.. Горчицкий… еще кто? Осипов?.. Нашли бы другое место…

Осипов схватил со стола перчатку и, одевая ее на правую руку, поспешно подошел к Бартьянову…

— Пьем по случаю моей привилегии… Положим, нижние чины — мелкота… Но были товарищи — нельзя обижать… Ежели вам тоже не будет обидно, то позвольте вашу руку.

Он уже надел перчатку и, вытянув пальцы, ладонью кверху протягивал руку поручику.

— Что такое? Зачем это?

— Будьте снисходительны и позвольте ручку…

Бартьянов переложил книгу в левую руку и подал ему правую.

Осипов крепко ухватился за нее и, не выпуская, собирал в порядок свои мысли, чтобы обратиться к поручику с важным вопросом. В его неожиданном приходе он видел посланника судьбы, желанного судью, который может сейчас же разрешить их спор с Горчицким.

— Извините за нескромный вопрос насчет конституции…

— Ну что ж дальше? Не понимаю… Оставьте мою руку.

— Одним словом, насчет конституции, которая существует или нет? То же самое насчет самодержавия…

Бартьянов посмотрел на него с недоумением и обратился к Горчицкому:

— Уберите бутылки, и довольно…

— Бутылки бутылками, это дело наше… А я, кажется, сегодня могу с вами разговаривать… Моя привилегия, кажется, дозволяет…

— В другой раз…

Бартьянов хотел уходить, но Осипов удержал его за рукав.

Поручика передернуло от этого фамильярного прикосновения.

— Ну, что еще? — спросил он, надев пенсне и пристально всматриваясь в красное лицо Осипова.

— Извините за мое выражение — не уходите… Некоторые служащие имеют неправильную политику… Вы должны разъяснить… Если унтер-офицер Горчицкий мятежник… вы должны это прекратить… Господин поручик… я вас прошу…

Неожиданный тон еще вчерашнего нижнего чина в первую минуту смутил Бартьянова. Он отвел от него глаза и осмотрел других присутствующих.

Горчицкий воспользовался этим моментом:

— Ваше благородие, позвольте доложить. Они весь вечер говорят подобные грубости.

— А зачем же ты тут сидишь?..

Бартьянов опять обратился к Осипову:

— Что за ерунда? Ничего не пойму…

— Никак нет… это дело важное и прошу разъяснить. Как так? Нижние чины и такие понятия! Конституция и тайное голосование. Почему тайное? По какому праву тайное?! Моя гордость не дозволяет!..

Осипов ударил себя кулаком в грудь.

Бартьянов улыбнулся, поморщился и уже совершенно свободно обратился к зауряд-прапорщику на «ты».

— Послушай, Осипов… Был ты для меня фельдфебелем и фельдфебелем останешься. А меня по-прежнему изволь называть ваше благородие… потому что ты… холуй…

— Пущай холуй!.. А прошу разъяснить… Имею претензию… и могу разговаривать.

Бартьянов хотел уходить, чтобы избежать дальнейших объяснений с Осиповым. Но, чтобы чем-нибудь удовлетворить расходившегося патриота, он прибавил:

— Пускай тебе разъяснит Горчицкий. Он, наверно, лучше тебя понимает.

Тогда Осипов возвысил голос до вызова:

— Горчицкий есть мятежник!.. И ежели господин адъютант заодно…

Бартьянов почувствовал, что на него замахнулись чем-то грязными и, как бы защищаясь, быстрым и невольным движением отмахнулся левой рукой, в которой держал книгу. Удар пришелся по лицу Осипова. Книга упала на пол.

Сейчас же в голове у Бартьянова мелькнула мысль, что он сделал не то, что следовало, что он переступил границу. И в то же время думалось, что это случай исключительный, и покуда существуют такие…

Он посмотрел на Осипова. Тот не двинулся с места и, тряхнув головою, ухмыльнулся, точно плохо понял что произошло.

— Это меня-то в морду?

Мелькнувшая у Бартьянова мысль тотчас же вырвалась наружу.

— Да, тебя! И покуда существуют такие скоты…

Он уже не хотел сдерживать себя и закончил свою фразу новым ударом.

Лицо Осипова стало серьезным и приняло официальное выражение.

Унижение его казалось Бартьянову заслуженным и необходимым.

— Подыми книгу!

Тот поднял книгу и опять вытянулся.

Бартьянов резким движением схватил книгу и вышел за дверь.

Пройдя по длинному коридору и очутившись на дворе, он охладел и заставил себя припомнить подробности скандала. Одна из этих подробностей кольнула его упреком. Он унизил человека как раз в день торжества его гордости, может быть, единственный день его серой жизни. Бартьянов был ярым противником рукобойств, и этот первый случай был вдвойне жестоким. Казавшийся неизбежным финал мог быть совсем иным. Следовало только отбросить брезгливость и уравновесить свои понятия о чести с понятиями Осипова. При этой мысли он опять поморщился, однако уменьшил шаг.

В окнах собрания было светло. Прежде, чем войти туда, нужно что-нибудь предпринять. Мысль об ответственности не приходила ему в голову. Настойчиво стояла все та же мысль: он оскорбил, унизил человека в лучший день его жизни.

До крыльца оставалось несколько шагов. Бартьянов повернулся и быстро пошел обратно. Он решил извиниться перед Осиповым и непременно сейчас, покуда там находятся солдаты, бывшие свидетелями его гордости и унижения. Осипов протянет ему руку в перчатке, может быть, полезет целоваться, но зато с обоих спадет душевная тяжесть.

Еще со двора Бартьянов услышал громкий голос Осипова. В коридоре он замедлил шаги. Ему пришла в голову мысль, что его расчет может оказаться ошибочным. Осипов опомнился, загорелся негодованием и жаждой мщения. Он был неразвит и груб. Сцена могла выйти еще безобразнее.

Дверь околотка в конце коридора была открыта, и Бартьянов, оставаясь в темноте, уже издали хорошо видел Осипова. Он остановился и невольно стал слушать. Слушал и приходил в недоумение. Вся история получала своеобразный смысл. Его расчет, действительно, оказался ошибочным.

В громком голосе Осипова не было ничего похожего на негодование. Он весь горел торжеством. Его раскрасневшееся лицо сияло радостью одержанной победы. Марков убирал со стола бутылки. Горчицкий сидел на стуле, а перед ним стоял Осипов, растопырив ноги и засунув руки в карманы.

— Пропала ваша политика! — кричал он. — Я говорил: докажу, и доказал! На практике доказал! Вот как адъютанты бьют! Видели?! Видели, Марков?! А вы спорите про ротного! Ротный еще не так насыплет!.. Платите шестьдесят копеек!

Он вынул руки из карманов, потрепал себя по затылку, выражая этим всю силу своего воодушевления.

— И больно!.. И зло берет!.. И думаешь — поделом тебя, сукина сына!.. Знай свою позицию… Уважай начальство… Я думал, он тихий… А вот он какой тихий… Уважаю полновластие… Ей Богу, уважаю, потому я истинно русский!..

— Чему же вы радуетесь? Позвольте вас спросить? — перебил его Горчицкий. — Неужели вы так оставите это дело?

Но Осипов махнул рукой и самодовольно захохотал:

— Пропала ваша политика, Казимир Антонович! Платите шестьдесят копеек! Напрасно спорили… Марков, посылай за пивом!..

Осипов то теребил затылок, то упирался в бока и сквозь смех вспоминал и, с уверенностью тонкого знатока, оценивал подробности происшествия.

— Видели, как бьют адъютанты?! Видели?! Так вот, знайте теперь настоящие порядки… А умеет бить, шельмец! Жилистый человек… Я думаю: заспорю с ним, оседлаю его по-дружески… У меня ведь тоже, думаю, офицерские погоны… Нет, не дался адъютант… Я его за рукав, а он меня ка…а…ак… свиснет! ха! ха! ха!.. Ей Богу!.. Книжка в руках была, и книжка упала… Вот Марков видел… Ну, думаю, тем дело и кончилось… Нет, мало… Он уж во вкус вошел, да ка…а…ак… хряснет!!. Вот по левой скуле… Ка…а…ак… хряснет!!.. Только звон в голове пошел… Ну, думаю — держись, Осипов! Помни службу отечеству… Вот вам и не имеет права! Вот вам и конституция… Пожалуйте, шестьдесят копеек…

…Бартьянов повернулся и тихо пошел по коридору…

«Загадка, — думал он, — откуда такое непостижимое усердие к рабству?.. Человека хлещет непогода жизни, пригибают к земле удары грозы, но этого ему мало, и он ищет ударов более сильного, чем он, человека».

Да полно, один ли он? Одна ли солдатчина обезличивает людей, тушит в них святое пламя человечности? Нет — они, как ядовитые грибы, растут и там, в темных, сырых углах, далеко за стенами казармы. Они не поддаются счету… Их трудно видеть. Они прячутся в светлые дни народной свободы, а в темное ненастье, когда сильный одолевает слабого, они выползают, как гады, и радуются слезам побежденных и лижут ноги победителям…