Андрей Зарин «Поэзия»
I
Она совершенно потерялась. На открытой сцене окончился балет-феерия, и вся масса публики устремилась слушать музыку, что играла на эстраде перед буфетною открытою залой. По тесной площадке, между эстрадой и этой залой, медленно двигалась густая толпа, среди которой, то и дело, раздавались пьяный смех и грубые шутки.
Она прижалась, дрожа от страха, к перилам открытой залы и растерянно глядела по сторонам. В первый раз она попала в такое положение. Обыкновенно, едва оканчивался балет, она быстро переодевалась в уборной и торопливо уходила домой.
Сегодня ее уговорила подруга Маня остаться погулять, и вот она завела ее в самую середину толпы, потом спохватилась какой-то вещи, убежала будто бы в уборную и пропала, оставив ее одну. И, как нарочно, сегодня праздничный день, народу так много и почти на каждом шагу пьяные.
Она стояла и беспомощно осматривалась по сторонам, думая увидеть подругу.
— Барышня, вас там раздавят, — раздался над нею пьяный голос, — идите к нам, садитесь за стол и будем ужинать!
Она испуганно подняла глаза и увидела красное усатое лицо. Полупьяный мужчина перегнулся к ней от столика через перила и глядел в упор на ее вспыхнувшее смущением лицо.
Она поспешно отшатнулась и вошла в толпу. Толпа подхватила ее и увлекла за собою. Вокруг раздавались смех, спор, крики, и все это покрывал гром торжественного марша. Ей становилось жутко. Вдруг чья-то рука подхватила ее под локоть.
— Прекрасная нимфа, ты одна и тебе скучно, — раздался подле ее уха шепот.
Она рванула руку и бросилась в сторону.
— Не пущу! — с громким смехом крикнул толстяк, расставляя перед ней руки.
Она метнулась от него и, почти без памяти от испуга, выбралась на широкую аллею позади музыки, где сравнительно было пусто.
Она готова была плакать от страха и беспомощности. В первый и последний раз она решилась гулять в этом отвратительном месте. Ей страшно было стоять здесь одной, но еще страшнее было двинуться с места.
Густая толпа волною пересекала ей дорогу, и она не решалась снова подвергнуться тем же ужасам. Еще раз она беспомощно оглянулась в слабой надежде увидеть подругу и вдруг застыла от страха. Прямо к ней легкой и свободной поступью подходил высокий мужчина в светлой шляпе и светлом пальто.
— Вы, вероятно, потеряли своих? — проговорил он ласково. — Позвольте помочь вам разыскать их.
Страх парализовал ее ноги. Она стояла неподвижно, не зная, что сказать, не решаясь поднять глаз.
— Здесь много пьяных, — продолжал он настойчиво, — вы каждую минуту подвергаетесь опасности. Позвольте мне защитить вас.
— О, да, — сказала она, подумав про опасности.
— Вы позволяете? — сказал оживленно он. — Где вы их потеряли?
Она смутилась. Он такой ласковый, важный. Что он подумает, если узнает, что она потеряла подругу и служит здесь, в балете?
— Кто с вами был, — продолжал он, — отец, брат, мамаша, жених? Впрочем, жених вас бы не потерял, — добавил он и тихо двинулся вперед, к скамейке. Она машинально пошла с ним рядом.
— Сядем здесь и будем следить, — сказал он, опускаясь на скамейку, — ну, кто же?
Она села рядом и едва слышно прошептала:
— Подруга.
— Подруга! — повторил он. — Отлично! Куда же она скрылась?
Она ответила еще тише:
— В уборную.
— В уборную! — в его голосе несомненно слышалось изумление.
Она решилась поднять голову и увидела его лицо — молодое, доброе, красивое, с выражением какого-то странного разочарования.
«Он рассердился», — подумала она и дрожащим голосом, залпом проговорила:
— Да, в уборную. Она моя подруга; мы вместе служим на сцене. Я всегда ухожу домой, но сегодня она меня уговорила и вот… бросила!.. Мне страшно, я в первый раз одна…
Теперь лицо его приветливо улыбнулось.
— Что вы делаете на сцене? — спросил он.
— Танцую. Я в кордебалете.
— И давно?
— Второе лето.
— А зимой?
— Я работаю: шью, вышиваю…
— На магазины?
Она кивнула головою. Зачем он все это спрашивает? Не все ли ему равно? Но ей не было тяжело отвечать на его вопросы: он был так ласков.
— Значит, сплошной праздник? — сказал он с усмешкой.
Теперь она взглянула на него с изумлением.
— Это у меня-то?
Его лицо стало серьезно.
— А разве вам трудно?
Она всплеснула руками.
Нет тяжелее работы. Другим не так тяжело, но ей… Ее не любят подруги, потому что она не такая, как они; ее теперь вот мучает балетмейстер, старик, ухаживая за ней и не давая покоя; не проходит вечера, чтобы кто-нибудь не пристал к ней. Она никуда не ходит, потому что стыдится сказать, что она балетчица. Она всегда одна, без подруг. Дома бедность. Мать почти слепая, отец пьет. Всего заработка 30 рублей и на них живи… Деньги, ссоры, обиды; постоянный страх, а на сцене надо улыбаться и казаться веселой… это праздник? Нет, от таких праздников бросаются прямо в воду…
На ее глазах сверкнули слезы. Она тяжело перевела дух и опустила голову. Потребность высказаться давно томила ее, и, проговорив свою горячую речь, она вдруг почувствовала себя облегченной.
— Праздник! — повторила она еще раз, но уже без всякой горечи. Она взглянула на своего собеседника, и глубокая благодарность охватила ее сердце. Его лицо было грустно. Он смотрел на нее, и в его глазах она увидела столько нежного участия, что вдруг сразу почувствовала, что она не одинока.
Он медленно провел рукою по своему лицу, как бы снимая с него грустное выражение, и потом сказал, стараясь казаться веселым:
— Так вам надо разыскать подругу?
— Нет, я хочу домой! — ответила она.
Он поднялся со скамейки.
— Тогда пойдемте. Я провожу вас, — и он подал ей руку. Она доверчиво встала, и они под руку пошли из сада.
— Вам далеко отсюда?
— Нет, всего каких-нибудь минут 15 ходьбы. Вот тут, по Зверинской.
— У меня здесь лошади, — сказал он, — или пешком?
«Господи, с лошадьми! Вот важный», — подумала она и, испугавшись мысли подъехать к своему домишку в экипаже, поспешно сказала:
— Нет, нет, пешком!
Они медленно и осторожно пробрались через парк между снующими взад и вперед экипажами и вышли на тихую улицу Петербургской стороны.
— Я рад сегодняшнему вечеру, — сказал он, — я ехал без всякой цели и, сам не знаю почему, приказал кучеру остановиться У сада…
Ее сердце вздрогнуло. Ведь, если он рад, то тому, что встретился с нею. Чему же больше? Она была тоже рада. Почему? Разве она знала, она лишь чувствовала, что ей хорошо с ним…
Они медленно шли по пустынной улице. По дороге никого не встречалось. Тишину нарушал только отдаленный гул катившихся экипажей.
— Ведь это не последняя наша встреча, — снова заговорил он, — вы позволите с вами видеться?
Она радостно вспыхнула.
— Я всегда в саду до окончания представления.
— А по окончании его я буду всегда встречать и провожать вас, — сказал он оживленно.
Остальной путь они прошли молча. Ей и не надо было разговора. Ей было так хорошо! Хорошо в первый раз в жизни.
Да такие минуты и даются только раз в жизни, чтобы потом мучать душу призраком утерянного рая…
Они подошли к домику. Он взял ее руку и ласково сказал:
— Так до завтра?
— До завтра, — прошептала она, смущенно отнимая от него свою руку, и скользнула в калитку. Она не помнила, как перешла крошечный дворик, поросший сорною травою, и как очутилась в неприютной комнатке.
В сероватых сумерках бледной ночи она увидела черный, потрескавшийся шкаф с ситцевой занавеской от него к стене, стол с грязной скатертью, запыленное, тусклое зеркало, рваные кресла, поломанный стул и, наконец, спящую на рваном диване старуху-мать и храпевшего, в углу комнаты на матраце, хмельного отца.
Она осторожно подошла к столу и, присев на стул, с жадностью съела ломоть хлеба и выпила кружку оставленного для нее холодного чаю.
Старуха-мать зашевелилась и подняла голову.
— Ты? — спросила она.
— Я, мама!
— Ты сегодня позднее как будто бы…
— Я погуляла немного…
— Ой, не догуляйся! — зловеще сказала мать. — В вашей жизни до греха не долго…
Она вспыхнула и промолчала.
— Наш-то, — заговорила опять мать, — и нынче готов…
— Откуда?
— Откуда! Вишь, ему мельницу починить дали; он и починил… Ох, уж я говорю ему — дойдет до каторги.
Она промолчала. В первое мгновение у нее больно сжалось сердце, но она тут же вспомнила свою встречу и ей стало легче.
Она поднялась и прошла за ситцевую занавеску, где стояла ее узкая жесткая постель.
Там она легла и закинув свои худенькие руки за голову, отдалась мечтаниям.
II
Эти мечты составляли всю прелесть ее жизни. Несомненно странно, что она выросла такой целомудренно-чистой, такой мечтательной девушкой. Ее мать играла когда-то Коломбин на балаганных подмостках и сошла со сцены по несчастному случаю. Ее соперница в неистовом припадке пьяной злобы бросила в нее горевшею лампой и навеки изуродовала ее миловидное лицо.
Ее отец был пьяный слесарь. Впрочем, он был питомцем воспитательного дома. Может он был сыном людей высшей интеллигентности. Как знать? По крайней мере, он сам, в пьяном виде, рыдая и проклиная своих неизвестных родителей, уверял, что в его душе таится неиссякаемый запас «нежности»; и несомненно во всяком случае то, что его дочь унаследовала от него те духовные качества, которые он определял этим словом.
Она окончила учение в двухклассном приходском училище и потом беспрерывно читала. Понятно, она читала сперва сказки, потом романы, но под влиянием этого чтения в ней развивалась сильная мечтательность, чуждая жажды приключений, но дающая широкий простор тем высшим стремлениям души, которые окрашивают прозу жизни самыми радужными цветами.
Она верила в чистую, светлую любовь, в бескорыстную дружбу, в иную, лучшую жизнь и, оставаясь наедине с собою, создавала свои воздушные грезы.
Она, как птица в силках, рвалась из омута той жизни, в которую толкнула ее неумолимая судьба, и, твердо верила, что придет час ее избавления.
А теперь, сегодня… она встретила вдруг человека, который сразу понял ее положение и пожалел ее, который так отнесся к ней, как отнесся бы к себе равной. Он важный барин!.. И ей стали припоминаться истории со сказочными принцами, с трогательной идиллией любви. Пусть это ложь, сказки… они как музыка ласкали и нежили ее душу…
Она лежала, закинув за голову руки, и, вперив взор в сероватую мглу, отдавалась вся своим неясным грезам.
Есть добрые, хорошие люди, есть иная жизнь. Да, есть…
Есть чистая любовь, которая дает блаженство; есть дружба, которая помогает переносить лишения. Есть, есть…
Далекие, далекие страны… чистое небо… ясное солнце… море…
Мысли вереницей, без связи и порядка, проносились в ее голове, не оставляя после себя следа, но в них во всех ярко рисовался образ того красивого человека, который отнесся к ней с таким участием.
Ночь быстро и бесшумно проносилась, сменяясь ясным утром. В тишине раздавались стоны спящей матери-старухи и несвязное бормотание пьяного отца.
Она лежала, закинув за голову свои руки, и сладкие грезы волновали, мучили ее и не давали ей заснуть.
III
Весь день она прожила точно в каком-то смутном сне; ее душа почему-то ликовала, и она не могла скрыть своего сияющего счастием лица, когда вошла вечером в уборную.
Она крепко и страстно поцеловала свою единственную подругу Маню и спросила:
— Куда же ты убежала вчера от меня? Завела и ушла…
— Уйти-то некуда, кроме как в реку, — дрогнувшим голосом ответила Маня…
Она испугалась ее голоса и замолчала. Уборная начала наполняться, и, по обыкновению, на нее посыпались насмешки.
— Ну, принцесса-недотрога, посторонись-ка! — грубо сказала одна, отталкивая ее от зеркала.
— До поры, до времени, — сказала другая.
— Все там будем! — грубо засмеялась первая.
— Наша-то прямо в рай готовится. Только для одного Пиньо! — вставила третья.
Она торопливо одевалась, едва сдерживаясь от слез.
— Ты не слушай их, — сказала ей грубо Маня, когда все вышли из уборной, — они из зависти: им глаза колет твоя честность… — И вдруг, обняв ее, она с глухим рыданием заговорила: — И будь честная. Не гуляй, никогда не гуляй! Пусть женится. Будет обещать — не верь: обманет. Все обманут. И будешь проклятая. Все смеются, отвертываются, обижают. Покой потеряешь, пить станешь. Будет ребенок, ребенка выбросишь. Не гуляй, не гуляй, милая!..
Она побледнела от волнения и крепко обняла рыдающую Маню.
— Милая, что с тобой, кто обидел тебя?..
— Кусты на сцену! — донесся до них повелительный окрик. Маня выпрямилась, вытерла глаза и торопливо вышла из уборной.
Она пошла за Маней. Какая-то смутная тревога наполнила ее сердце. Она старалась на сцене казаться веселою, но ей не удавалась беспечная улыбка, и тревожное чувство все сильнее и сильнее охватывало ее душу.
Она вернулась в уборную и стала переодеваться и вдруг вспомнила, что он хотел ее встретить. Ее охватило тревожное волнение. «Будет не будет, будет не будет», — мелькало в ее уме, и она слышала, как ее сердце колотится в груди от какой-то радости.
Она выбежала из уборной, позабыв прибрать свои вещи, позабыв проститься с Манею, и, выйдя в сад, растерянно остановилась на площадке среди толпы. Над ее головою загорелся электрический фонарь и облил площадку своим голубоватым светом; в то же мгновение она увидела его. Она невольно рванулась вперед, он заметил ее движение и с ласковой улыбкой протянул ей руку.
— Вот и вы, моя дорогая, — сказал он. Она молчала, смущенно улыбаясь, и с тою же улыбкой взяла его под руку.
— Я вас высматривал, высматривал… нет, не могу узнать в костюме! — заговорил он.
Ее смущение начало проходить. Она решилась поднять на него глаза и опять увидела красивое ласковое лицо.
— Я с кустом танцую.
— Ах, это с высокими картонами?
— Да.
— На сцене так много народу!
— В следующий раз я вам кивну.
— Вы, может быть, хотите закусить, чаю?..
Она пугливо прижалась к его руке.
— Ай, нет! Здесь нельзя — увидят…
Он улыбнулся.
— Значит, в другом месте?
— Нет, проводите меня домой! — попросила она. Они вышли из сада.
— Смотрите, какая ночь! — заговорил он. — Светло, тепло. В Петербурге редки такие ночи. Прокатимтесь. У меня здесь лошади. Мы объедем острова, и я доставлю вас домой. Милая, согласитесь! — прибавил он и тихо, чуть-чуть, пожал ее дрожащую руку.
Она не в силах была отказать ему, и через минуту он сажал ее в роскошное ландо на резиновых шинах. Никогда она так близко не прикасалась к роскоши. Он сел подле нее; суетливый посыльный поспешно хлопнул дверцей; лошади рванулись, и ландо, плавно покачиваясь, без шума, без тряски, покатилось под нависшими деревьями парка.
Для нее в этом катанье было что-то волшебное. В тишине ночи мерно звенели копыта об убитую дорогу. Взад и вперед мчались такие же роскошные экипажи; в них сидели мужчины и разодетые женщины, и среди этой массы экипажей катилось и их ландо, в котором сидела она в своей простой черной тальме и соломенной шляпке. Сидела рядом с ним, владельцем этого экипажа, этих лошадей… словно какой-то сон!
Они переезжали мосты. Нева справа и слева раскинулась своею неподвижною гладью; по ней взад и вперед сновали легкие пароходы, мелькая синими, желтыми и красными огоньками; тяжело пыхтел и дымил буксирный пароход; лениво качались лодки, а вдоль берегов, словно иллюминация, мелькала цепь светлых огоньков. Светлое бледное небо опрокинулось над шумным городом; в бледном куполе мигали чуть видные звездочки, и там царило величавое спокойствие и неземная тишина… Улететь бы туда теперь, в эти чудные минуты…
— О чем вы думаете? — прошептал он, наклоняясь к ее щеке. Они ехали по Каменному острову. Стало темно и жутко; жутко и томительно сладко. Она очнулась.
— Мне до сих пор кажется все это сном, сказкой, — прошептала она в изнеможении.
В тишине гулким эхом раздавался только мерный стук копыт.
Он улыбнулся.
— Нет, это жизнь. Вы испытываете ее первое прикосновение. Жизнь прекрасна, смерть страшна. Все говорит о смерти, но иногда жизнь коснется человека своим дыханием, и он вдруг очнется и поймет всю прелесть бытия.
— Это не жизнь, а сказка… — сказала она, — и вы, верно, принц.
Он засмеялся.
— Да, принц.
Она испуганно взглянула на него.
— Нет, правда?
— Если хотите, правда. Я — князь, а князь по-французски принц…
— Вы, вы… принц? — произнесла она с удивлением.
— Князь. Чего же вы удивились так? Я князь Алексей Ошметов.
Она бессильно откинулась и прошептала:
— Нет, нет, это сказка… сон…
— Пусть сон, — зашептал князь, наклоняясь к ней, — но вам хорошо, и это все, что надо от жизни. Желайте, чтоб этот сон продлился дольше. Не старайтесь проснуться… Хорошо вам?..
Его плечо прижалось к ее плечу; она почувствовала на своей талье его руку.
— Как в сказке, — шепотом ответила она.
— А между тем это — жизнь, это настоящая жизнь… — Она слышала на щеке его дыхание. А экипаж плавно катился по густой аллее парка. Они снова выехали на берег Невы, на мост. В одном из садов вспыхнул фейерверк. Раздался выстрел, другой, третий, и огненные ракеты, резко шипя, взвились кверху и там рассыпались разноцветными звездами.
Она утомилась от испытанных впечатлений и попросила ехать домой. Князь распорядился. Кучер натянул вожжи, и экипаж покатился быстрее.
— Мы и завтра поедем, — сказал князь.
Она молча кивнула головой.
— И послезавтра, и каждый день…
Она оживилась.
— Ведь тут ничего нет дурного? — спросила она его. Он только улыбнулся и пожал плечами.
— Здесь у нас некоторые в ресторане кутят с мужчинами. Вот это гадко, — сказала она.
— Почему же? Ведь мужчины знакомые. Вот, если бы вы проголодались, мы бы заехали и закусили.
— Ах, что вы! Что скажут!
— А вам-то что!
— Нет, не говорите так. Вон Маня как плакала…
— Кто это Маня?
Она рассказала про сцену в уборной, про ее слова и слезы.
— Бедная! — вздохнул князь.
«Добрый», — подумала она и ей стало приятно ощущать на своей талье его руку. Они въезжали уже в улицу, где была ее квартира.
— Здесь остановитесь, здесь! — попросила она. — Я не хочу, чтобы соседи увидели ваш экипаж.
Он приказал остановиться. Она поднялась.
— Стойте! — сказал он. — Я отрекомендовался, а не знаю еще даже вашего имени. Как вас зовут?
— Лиза, — ответила она, стараясь открыть дверцу. Князь помог ей выйти.
— Ну, до свидания, Лиза, до завтра! — сказал он.
— До завтра! — крикнула она ему и пошла к воротам. Экипаж повернулся и скрылся. Пустынную улицу наполнил звон копыт; потом все стихло, и Лиза осталась одна. И в самом деле, как сон… глухая улица, бедные домики, двор, поросший крапивой, а за минуту перед этим: князь, экипаж, лошади…
Лиза вошла в свою убогую квартиру и увидела по-прежнему: и бедную мебель, и старуху-мать, и пьяного отца
IV
Для нее наступили волшебные дни. Она просыпалась с мечтою о князе, и теперь ужас нищеты их не трогал ее сердца. Она жила в мире грез. Она думала, как встретится с ним, как он будет гладить ее руки, как он будет говорить о другой, лучшей жизни… Она торопливо уходила в сад и в уборной почти не замечала насмешек своих товарок. А они становились все язвительнее.
Что ей нищета, лишения, что ей насмешки, если он с нею!..
И, едва кончался балет, она торопливо переодевалась и бежала в сад. Князь уже ожидал ее и вел из сада под руку, говоря ей о своем нетерпении ее видеть.
Они садились в ландо и быстро катились по аллеям парков, по набережной Невы, иногда по бледным и молчаливым улицам Петербурга.
Однажды он уговорил ее заехать в ресторан. Они взяли отдельный кабинет и там ужинали. С той поры катанья сменились ужинами в кабинете. Они приезжали рано. В ресторане еще было тихо. Им подавали чай, ужин, вино и оставляли одних. В маленькой уютной комнате, освещенной электрической лампой, рядом с князем, Лиза чувствовала себя легко и свободно. Порой ей казалось, что ее жизнь вдруг переменилась, что это не кабинет ресторана, а их комната, что они дома, и тогда она, весело смеясь, рассказывала ему эту грезу. Он тихо целовал ее щеку, лоб и, улыбаясь, говорил, что это так и будет.
— Только подожди немного!
Каким блаженством наполнялось тогда ее сердце, какую благодарность, какую робкую, рабскую признательность чувствовала она тогда к этому князю!..
Ресторан начинал наполняться гостями. В общей зале стройно гудел орган. Слышались голоса, раздавались торопливые шаги прислуги, звон посуды. В соседнем кабинете играли на рояле, иногда пели и всегда что-нибудь лихое, захватывающее, отчего становилось как-то вдруг веселее, бесшабашнее…
Холодное вино слегка пьянило и кружило, голову. Музыка волновала. Лиза плотно прижималась к князю, и он целовал ее молодое разгоревшееся личико и шептал ей такие нежные слова, что порой ей казалось, что она не на земле.
Да это и было неземное. Разве могла она, глупая, неопытная, понять земное в этих поцелуях, в этом шепоте, в этих нежных ласках? Земное — это пошлая проза. Она же впивала в себя всю поэзию жизни.
Потом они ехали домой. Лошади быстро несли экипаж по ровной мостовой. Кругом было безлюдно и тихо. Только изредка встречались экипажи с запоздавшими гуляками из садов.
Лиза плотно прижималась к князю; он охватывал ее сильною рукою и, так обнявшись, они ехали домой. Ей было хорошо. Свежий ночной воздух обвевал ей лицо, быстро мчащийся экипаж и сидевший подле князь навевали ей грезы.
Они расставались дома за три до ворот ее жилища. Князь жарко целовал ее, и она с его поцелуями на щеках входила в свое убогое жилище и там вновь продолжала грезить до следующего свидания.
Как случилось, что князь обнял и стал целовать ее… да разве она это помнит, знает? Это все сказка, сон, волшебная греза…
У себя дома, слушая жалобы матери, слыша пьяный плач отца, лежа в ночной тишине на постели, она думала все о нем, о князе.
В уборной, под градом насмешек, под слащавый шепот влюбленного Пиньо, под гром музыки на сцене, она думала все о нем, о князе.
Это были не думы, а грезы. Она вспоминала его голос, слова, движения; она представляла себе следующее свидание, она тосковала, что его нет подле, и чувствовала на своей щеке жар его дыхания, на своей руке его нежную, мягкую руку…
И под этими грезами она расцветала, как первые цветы под лучами весеннего солнца. Если прежде лицо ее было миловидно, то теперь оно стало прекрасно; если прежде глаза ее блестели, то теперь они сверкали, как звезды.
— Наша-то принцесса влюбилась! — острили ее подруги в уборной, ничуть не стесняясь присутствием Лизы.
— Аль кого высмотрела?
— Сама, кажется, втюрилась: смеется, как блаженная. Она и нас-то не слышит.
— Ей Богу, правда!
Лиза слышала их слова, но что ей было за дело? Ее никогда не щадили подруги, и если прежде она могла терпеть, то теперь ей легко было даже не замечать их слов…
— Ой, Лиза, да ты и вправду влюбилась! — говорила ей Маня, пытливо смотря на нее. Лиза смеялась счастливым смехом и, обнимая Маню, целовала ее…
Но подруги не дали ей покоя. Они успели высмотреть князя, их встречи и их поездки в роскошной коляске.
К чувству неприязни примешалось чувство зависти, и Лиза не могла уже равнодушно слушать их язвительные насмешки.
В слезах, пылая негодованием, она пожаловалась на них князю.
— Они говорят, что я ваша любовница, что вы мне платите деньги. Они говорят, что у вас много таких, как я, что вы им известны, что они все вас знают… они меня мучают… я не могу…
Князь утешал ее.
Господи, ведь это простая зависть! Это так ясно. Зачем она волнуется и обращает на их слова внимание. Ведь она сама лучше их знает, что она для него. Пусть их говорят. Слова не портят человека; портят поступки, а что она делает позорного?.. Он говорил, целуя ее похолодевшие руки, и она, мало-помалу, успокоилась и снова счастливо улыбнулась.
Любил бы он только, до остального, правда, что ей за дело!..
И опять потекли для нее дни, полные тихого мечтательного счастия.
V
И вдруг, однажды, когда они из ресторана возвращались домой, он тихо, сказал ей:
— Милая, послезавтра, я должен уехать.
Она похолодела от этих слов и замерла, бессильно опустив руки.
— Я ненадолго, я приеду через две недели: еще сада не закроют и я приду и, как сегодня, увезу тебя. Всего две недели, 14 дней!
Она тяжело вздохнула.
— Куда?
— Мне надо съездить в свое имение, переменить управляющего. Потом я заеду в Москву, потом назад, к тебе…
Он сжал ее руки. Она боязливо прижалась к нему и прошептала:
— Я не могу удержать вас…
— Милая! И теперь ты исполнишь мою просьбу?
— Все…
— Завтра последний день. Вместо этого пошлого представления я тебя встречу и увезу к себе — проведи весь вечер со мною…
У нее закружилась голова. Боже, как она хотела хоть одним глазком взглянуть на его жилище!
— Мне нельзя, меня оштрафуют.
— Я заплачу штраф…
— Много…
— Сколько же?
— Пять рублей…
Он засмеялся и радостно поцеловал ее.
— Ну, с такими деньгами мы как-нибудь соберемся! — сказал он шутя. — Так согласна? Да?
Она кивнула головою…
Следующий день она провела, как в чаду. То ее охватывал страх ехать к нему, то внезапный порыв радости; она вдруг вспомнила про разлуку и ей становилось тоскливо, потом она думала о свиданье и снова радовалась.
А дома мать не вставала с дивана, пораженная старческою слабостью, отец же пропивал последнюю подушку, единственную вещь, которую еще можно было реализировать…
Вечером Лиза была у князя. Такой роскоши она еще никогда не видела в жизни. Он один занимал четыре комнаты. У него был кабинет и спальная, столовая и гостиная. Какая мебель, какие картины, какие ковры! Ей сначала даже чувствовалось неловко среди этой обстановки.
В пышном ковре тонули ее ноги, обутые в дешевые козловые башмаки. Ее фигура с оробевшим, но радостным лицом во весь рост отражалась в зеркале, стоящем на двух огромных ножках. Роскошные драпировки спускались тяжелыми полотнищами с косяков дверей и окон, и среди этой обстановки он, улыбаясь, протягивал ей руки и говорил:
— Ну, здравствуй, моя дорогая гостья! Где тебя сажать, чем подчивать?..
Он подвел ее к низкому креслу, усадил, а сам сел на подушке у ее ног.
Ну, разве это не сон, не сказка… разве она могла мечтать о чем-нибудь подобном?
Она сидела молча в каком-то изнеможении счастия, и по лицу ее скользила блаженная улыбка…
Они сидели в гостиной, пока готовили и подавали чай и ужин, потом ужинали в столовой и перешли в его кабинет, куда он перенес вино. Она села на софу. Он прилег подле нее, обняв ее одною рукою и ища другой ее руки.
Тяжелые драпировки плотно закрывали собою окна и двери. В комнате царила таинственная тишина. Высокая лампа бросала мягкий полусвет сквозь матовое стекло изящного колпака и слабо освещала огромную комнату. В полусвете и в тишине Лизе было как-то сладостно жутко. Мягкое ароматное вино кружило ей голову, близость князя жгла ее и томила, а он плотнее и плотнее сжимал ее талью и все ближе придвигал к ней свое красивое лицо.
Его губы коснулись ее щеки, ее губ, обожгли и впились долгим поцелуем.
Голова ее закружилась. Она в упоении закрыла глаза и откинулась на его руки. Поцелуи градом сыпались на нее…
VI
Его ласки жгли еще ее тело, когда, крепко обняв ее, он сидел подле нее, и они мчались в коляске по опустевшим улицам города.
Она дрожала от пережитых волнений, а он шептал ей страстным, прерывистым шепотом.
— Милая, как заживем мы! Две недели, а там я приеду, и мы скоротаем эти недолгие дни до окончания твоей противной службы… А там… У меня большой дом, для этого дома у меня есть целая контора. Я дам тебе в ней место и буду платить моей хорошенькой конторщице 50, и 100, 150 рублей, сколько она захочет. А в том же доме у меня найдется крошечная квартирка из трех комнат. Я отделаю ее и устрою в ней гнездышко для моей птички. Она будет приходить в нее вечером, после работы. Я стану навещать ее и проводить с нею долгие вечера и темные ночи. Хорошо будет!
Она замирала от счастия, слушая его речи.
Еще бы не хорошо!.. Всегда с ним, подле него, близко-близко.
— Ведь ты подождешь две недельки, ведь не соскучишься, ведь не изменишь?
— Я-то?! — воскликнула она с упреком и потом задумчиво прибавила: — Но скучать буду. Опять одна…
— Милая ты моя, звездочка моя…
Он подвез ее к самому дому, и они расстались. Перед разлукой она в первый раз сама обхватила его шею руками и прижалась к нему в страстном порыве. В этом поцелуе она словно хотела отдать ему все свое сердце, всю свою любовь…
Он уехал, а она еще долго стояла у калитки и смотрела» вдаль, в перспективу пустынной улицы, по которой только что прокатился его экипаж, увозя его далеко-далеко.
VII
С его отъездом она вся отдалась мечте о будущем счастье. Окружающей жизни для нее не существовало.
— Что, князь-то бросил! — злорадствовали подруги. — Повозился и — в грязь!
— Зато на резинах каталась!
— В ресторанах кутила.
— Пять целковых штрафа внесла.
— Смотри разбогатела, поди!..
Лиза молчала, а в душе думала о той торжественной минуте, когда она вновь покажется с князем.
К ней все назойливее и смелее приставал Пиньо.
— Что ты думаешь? — говорил он ей, поймав ее в темном проходе и загородив дорогу. — Этот князь не вернется. Он все взял, что надо. Иди ко мне! Я тебя приодену; все станут завидовать, а в будущее лето…
Она, молча, сильно оттолкнула его в сторону и подумала о той торжественной минуте, когда она вновь покажется с князем.
Слыша стоны матери, видя гибель отца, она опять думала о том, как с помощью князя она избавит их от нищеты.
Все князь, князь… Она жила, как во сне, в своих грезах, но время все-таки тянулось мучительно долго. Она считала дни, часы, минуты и вдруг однажды в первый раз задрожала от предчувствия томительного страха, когда одна из товарок, проходя мимо нее, сказала:
— А твой-то князь вернулся!
Она пробыла два часа на сцене словно в бреду и, не помня себя, торопливо выбежала в сад, как только освободилась.
Он ее не встретил. Она обегала все дорожки сада, смело вошла в залу и обошла все столики. Его нигде не было. Это была злая шутка. Он не приехал. Между тем две недели прошли, прошло 16 дней.
— Наша-то принцесса поубавила спеси! — злорадно говорили в уборной.
— Князек-то ее разгуливает себе, а как балет к концу — задает лататы!..
Лиза не выдержала этой муки.
— Маня, золото мое, скажи, неужели они говорят правду? Узнай, милая!
Маня сердито нахмурилась.
— Чего узнавать-то! — грубо сказала она. — Известно приехал.
Лиза схватила ее за руки.
— Ты видела? Сама?
— Не видела бы, не говорила.
Руки Лизы разжались. Лицо ее выразило страшную муку и из глаз быстро-быстро покатились неслышные слезы.
Маня обернулась к ней, схватила ее в свои объятия и заговорила взволнованным надтреснутым голосом:
— А ты любила его! Глупая! Бедная моя! Горемычная! Ведь я же говорила тебе! Ведь я берегла тебя! Что же ты сделала! Ох, Боже, Боже! У всех у нас одна участь, одна горькая участь! Вот и я тоже… — И она бессвязно, взволнованно стала рассказывать Лизе свою историю.
Положим, она теперь сирота; но она осиротела всего два года, и это случилось еще при отце и матери. Ее мать служила в гардеробной, а отец был плотником в театре. Она выучилась танцевать и ей казалось это занятие веселым. Ей всегда было весело. На сцене светло, народу много. Все ее любили, ласкали. Когда она уходила со сцены, ее окружали молодые, красивые люди и дарили ей конфекты. Ей было весело.
И вот один ей понравился. Она стала с ним кататься. Потом он целовал ее, потом… потом пропал…
Эх, жизнь!.. Отец и мать померли. Она ничего не умеет делать, кроме, как плясать. Здесь работы три месяца да в балаганах две недели. И вот остальное время… Да, и они появляются и пропадают. Один за другим. Впрочем, да, один был полгода. Он говорил, что полюбил ее и клялся женится. Как хорошо было!.. Можно бросить подмостки… полгода! Через полгода он уехал… Все они лгуны, лгуны дрянные, жалкие, трусливые…
В опустевшей уборной было тихо. Оставленная керосиновая лампа тускло освещала огромный сарай, и черные тени зловеще чернели в его углах. Маня замолкла, склонив свою голову на плечо Лизы. Лиза перестала плакать; глаза ее пугливо и мутно смотрели перед собою, ничего не видя; лицо пылало; руки и ноги дрожали; ее охватил ужас и ей вдруг показалось, что впереди ее ожидает то же, что и Маню…
VIII
На другой день она пришла в сад совсем больная. Влюбленный Пиньо освободил ее от выхода на сцену, и она прошла в сад и села в тени на скамейку недалеко от входа.
Голова ее кружилась, сердце то вдруг замирало, то начинало усиленно биться. В горле стояли слезы и мешали ей дышать.
Безумными, воспаленными глазами она смотрела перед собою на аллею, по которой двигалась все прибывающая толпа, и вдруг, словно от удара электрического тока, выпрямилась и встала со скамьи.
От входа по аллее небрежной легкой походкой шел князь.
Она рванулась к нему.
— Леша! Ты? — смело проговорила она и осталась на месте, как пригвожденная. Князь на мгновение остановился, взглянул на нее холодным недоумевающим взглядом и, пожав плечами, быстро отошел в сторону…
IX
Лиза пришла домой, не разбирая дороги, и, войдя за свою занавеску, как подрезанный колос, упала на жесткую, одинокую постель.
Истощенная мать-старуха стонала на диване, может быть, в предсмертной агонии. Отца не было дома. Верно, взятый полицией он ночевал в части.
Ах, ей все равно, ей все равно… ей теперь одна дорога.
Чего ждать, о чем мечтать, зачем мучаться? Князь от нее отрекся, Пиньо делается все настойчивее с каждым днем…
Поэзия жизни кончилась… наступила ее суровая проза.