Андрей Зарин «Говорящая голова»
I
Дело было дрянь. Театр-фантошь и несчастный осипший фонограф перестали привлекать публику. Ее не мог даже завлечь Карл-Фридрих-Эммануил Шнипсен своими удивительными фокусами, в качестве профессора белой магии.
— Я не мог быть шарлатан, — говорил он зрителям ломанным языком, — я не знайт черной магии, я один белый, и я не писал, что черный; но в белой…
Тут он начинал показывать самые обыкновенные, жалкие фокусы с исчезновением предметов, с превращением вина в воду, вытаскиванием изо рта лент, и каждый раз полупьяная публика поднимала его на смех.
Понятно, это не могло способствовать увеличению сборов, и Илиодор Дракин, его компаньон, естественно, выходил из себя.
— Это черт знает! — бранился он, когда, прекратив представления, они начинали считать выручку.
— Именно, черт знает! Вчера — 8 руб., сегодня — 7 руб. 25 копеек, третьего дня… у, черт! Этак мы и помещения не оплатим!
Он яростно швырял Шнипсену третью часть сбора и с грохотом захлопывал ящик стола, представлявшего кассу.
Толстый, белокурый, маленького роста, он от злости наливался кровью, и его серые глаза метали молнии.
Длинный, сухой Шнипсен, с лицом покрытым рыжею щетиной, как-то пугливо сгибался своей костлявой спиною и, собирая дрожащей рукой разбросанные деньги, растерянно и глупо улыбался.
Он сознавал, что Дракин, затративший деньги, имел право всячески ругать его, Щнипсена, вносящего в пай только свою работу да жалкие куклы фантоша.
— И придумать-то ничего не может, колбаса немецкая, — ворчал Дракин, — ленты изо рта! Вот невидаль! Еще говорят, немец обезьяну выдумал. Чушь!
— Ну, к чему так, — робко начинал Шнипсен, осторожно натягивая на себя старое пальтишко, — к чему так? Я стараюсь, я хойчет хороший сбор иметь; что же, если нельзя?!
— Другим можно, нам нельзя.
— Ну, зачем так? Другой никого нет. Для чего ви такой место выбрали, такой цена плотите? Я не говорил этого, мой не хотел…
— Поехало! — остервенело вскрикивал Дракин. — Место! Место! Я нарочно самое лучшее выбрал, нарочно денег не пожалел; место бойкое, а когда вот тут — тихо… — он злобно ударял себя в лоб, намекая на умственные способности Шнипсена, и выходил из балагана.
Шнипсен болезненно вздрагивал и робко выходил следом за ним. Он стоял с растерянной улыбкою на губах ежась от холода в своем пальтишке, до тех пор, пока Дракин не запирал на ключ двери балагана и, кивнув ему головою, не уходил прочь. Тогда Шнипсен, низко повесив свою бесталанную голову, медленным шагом плелся на край города, в свою жалкую конурку.
— Если пойдет так дело, отниму у тебя фантошь и тебя в шею! — в один из таких вечеров заявил Дракин Шнипсену и с яростью захлопнул дверь балагана. — Немчура кургузая! — проворчал он, заперев балаган, и, не кивнув даже на прощанье головою, резко повернулся и скрылся в темноте ночи.
Бедный Шнипсен похолодел от ужаса и в первую минуту не мог даже сдвинуться с места.
Что же? С ним все можно сделать! У него нет защиты. Ему ли, одинокому, плохо говорящему по-русски, бороться с Дракиным?
Шнипсен дрожащим шагом пошел домой, в непроглядной тьме поднялся по лестнице в свою коморку, медленно разделся, завернулся с головою в одеяло, поджал длинные ноги и замер в немом отчаянье — он не находил сил отогнать от себя призрак холодной угрозы.
II
Лет шесть назад Шнипсен приехал в Россию, увлеченный познанскою полькой. Каким он был тогда богатым и счастливым! Анеля действительно любила и берегла его; у него был хороший музей, снаряды пыток, восковые фигуры. Она сидела за кассою и продавала билеты, а он водил зрителей от витрины к витрине и объяснял им свои коллекции.
Это длилось два года. Анеля вдруг захворала и стала чахнуть; болезнь ее тянулась почти год. Реже и реже она поднималась с постели и, наконец, совсем слегла, чтобы уже никогда не встать более. Она лежала бледная, как восковая фигура, и говорила.
— Брось меня, Карлуша, тут… в больнице; я все равно не поправлюсь. Пропадешь ты из-за меня, голубчик!
— О моя Анеля, Анеля, поправляйся! — стонал у ее ног бедный Шнипсен. — Я умру без тебя, не надо так говорить!
Она с грустной улыбкою гладила его всклокоченную рыжую голову, и в ее ласке чувствовалась материнская нежность.
Она умирала, но медленно.
И во все долгое время ее болезни Шнипсен не жалел расходов; представления пришлось прекратить, а денег требовалось с каждым днем больше и больше. За три месяца до смерти своей Анели, Шнипсен продал музей и оставил у себя только десяток жалких искалеченных кукол фантоша.
Анеля умерла. Она отошла тихо, словно заснула, и растерявшийся Шнипсен долго будил ее, не веря в такой быстрый переход от жизни к смерти.
— Анеля! Анеля! — вскрикивал он время от времени таким голосом, что квартирная хозяйка, наконец, не выдержала и с шумом вошла в комнату.
— Ну, что вы кричите? — с укором сказала она, подходя к постели. — Умерла, верно… теперь кричи не кричи — не встанет!..
Она наклонилась над умершей. Анеля лежала на спине с полуоткрытым ртом; нос ее заострился, лоб обтянулся и височные кости казались ямами. Хозяйка взяла бессильно свесившуюся руку и положила ее на грудь Анели. Рука снова опустилась на одеяло.
— Да умерла, — сказала снова хозяйка и пошла из комнаты распорядиться.
— Да, умерла, умерла, — повторял бедный Шнипсен и до последнего расставания с трупом Анели находился в состоянии оцепенения. Удар был слишком жесток.
Анелю свезли на кладбище и похоронили. На ее похороны Шнипсен издержал последние деньги. Четыре лошади в черных попонах медленно везли колесницу по залитой весенним солнцем улице, восемь факельщиков мерною поступью шли по бокам, впереди шел ксендз, и узкий гроб медленно колыхался на дрогах под пышным балдахином, украшенным страусовыми перьями.
Шнипсен шел, не разбирая широких луж по дороге, весь отдавшись своему отчаянью; а квартирная хозяйка, довольная пышными похоронами, величественно оглядывала прохожих.
Со смертью Анели для Шнипсена наступили тяжелые дни. Он голодал, холодал и пробивался жалкими, случайными заработками у мелких антрепренеров.
В одну из маслениц он даже нанялся к маленькому антрепренеру показывать своих кукол на раусе. Стояли суровые морозы; он целый день вертелся на открытом балконе, где в короткие промежутки завтракал и обедал.
За эту работу он получал один рубль в день и был доволен.
Анеля сказала правду. Его не обманывал только дурак.
Шнипсен вспомнил ее последние слова, и ему стало так больно, как будто кто-то рукою сдавил его сердце…
Он встретился с Дракиным случайно. Дракин увидел Шнипсена в манеже, где он показывал свои фокусы, нанятый антрепренером Чижовым на день полкового праздника, и пришел к нему.
Он обещался нанять помещение на самом бойком месте Петербурга и достать фонограф, а Шнипсен должен был дать фантошей и показывать фокусы. За это он будет получать третью часть сбора.
Шнипсен согласился. Да и как было отказаться, если у него в старом кошельке оставался лишь гривенник? Он просил только не нанимать помещения на бойком месте. Но Дракин не хотел его слушать и снял огромный магазин за 50 руб. в месяц.
Они перегородили его на две части. В передней — устроили места трех расценок; в задней — сцену и кулисы.
Место было, правда, бойкое. В течение всего дня мимо их балагана сновал народ; когда же наступали сумерки и в городе зажигались огни, сюда стекалась масса веселого люда.
Женщины в пышных накидках последнего покроя, в дорогих тальмах, плюшевых и бархатных пальто, мужчины статские, военные, молодые и старые — все они медленно, густою толпою, ходили взад и вперед, пересмеиваясь друг с другом, перебрасываясь словами и быстро знакомясь между собою.
У молодых разгорались лица, у старых вздрагивали подбородки, а женщины ходили парами, бросая по сторонам наглые улыбки и вызывающие взгляды.
Место, бесспорно, было бойкое, но оно и губило дело. Одни и те же посетители этого места быстро ознакомились с содержанием представлений и не хотели платить более входных тридцати копеек.
Шнипсен понимал положение дела и холодел от страха…
III
Когда утром он встал с постели после бессонной ночи и пришел в балаган, его растерянный вид смутил даже черствого сердцем Дракина.
— Надо придумать что-нибудь, — сказал он примирительно, когда они уселись пить утренний чай за кулисами.
Шнипсен опустил голову.
— Что мой может? Мой все делайт…
— Новое что-нибудь, — продолжал Дракин.
— Мой ничего не может придумать; мой прежде читал, много читал, хороший книги читал; теперь у меня нет на что покупайть… — лепетал Шнипсен.
— Какие там у черта книги! — перебил его Дракин. — Нам бы хоть живую голову состряпать, хоть что-нибудь!
Шнипсен оживился. Он поднял голову, и по лицу его разлилась улыбка.
— Это голова, который говорит? О, знай, знай! Мы можем делать чудесный способ и все под низом можно смотреть… и хорошо… — он даже замахал своими длинными руками.
Дракин подозрительно оглядел его.
— Не врешь, что можешь?
— Я никому не врал!
— Ну, ну!.. Так сделаешь?
— Ну да, это ошень хороший мысль!
— Дорого?..
Шнипсен сконфузился и смущенно замолчал.
— Сколько же? А? Что надо-то?
— Я не знайт, сколько стоит. Надо много, — робко сказал Шнипсен.
— Да сколько? Что? Эка бестолочь!
Шнипсен съежился.
— Надо ящик большой и в середине шелком…
— И коленкор сойдет…
— Надо два большой зеркала и потом, чтобы ставить… такой стол… три нога…
— Двадцать пять довольно?
— О, ja, ja! — сказал, снова оживляясь, Шнипсен. — Только где мы девицу будем взять? — прибавил он задумчиво.
Дракин свистнул.
— Вот тоже! Этого добра только помани пальцем. Стаей налетят! Значит, идет? — сказал он. — Говорящая голова! Только, чур, немец! — погрозил он. — Расход пополам! Прогорим, — отниму фантошей!
Шнипсен вздрогнул и побледнел.
— Хочешь, не хочешь! — заявил Дракин и в тот же день сделал все необходимые закупки.
Шнипсен принялся за работу с лихорадочным рвением. Он смутно чувствовал, что Дракин непременно отнимет у него фантошей, и его сердце тоскливо ныло. Эти куклы были для него единственным средством существования.
Он приготовлял ящик для головы и по временам оживлялся надеждою, что, может быть, дела их пойдут лучше; но это было только минутами. Он снова грустил, а Дракин каждый день повторял свою угрозу.
Шнипсен работал целую неделю, не досыпая ночей, успевая показывать свои фокусы на сцене, и урывками изготовляя ящик за кулисами.
Наконец, ящик был сделан. Оставалось найти подходящую девицу и выучить ее всему, что было необходимо для этого фокуса. За это взялся уже сам Дракин.
В один из вечеров фланирующая публика, к своему удивлению, увидела балаган закрытым. Окно и входная дверь были завешаны изнутри зеленой коленкоровой занавеской. Афиши сняты.
Гуляющие думали, что балаган прикончил свои дела, а между тем в это время Дракин и Шнипсен делали репетицию «говорящей головы».
IV
Помещение балагана было освещено только одною жестяною лампою и густая тень зловеще чернела по углам. Посередине балагана, между отставленных скамеек, на трех высоких ножках красовался какой-то удивительный, неправильной формы, ящик с двумя продольными стенками; он весь был обит красным коленкором, а в середине его, перпендикулярно ко дну, стояли два зеркала, образуя собою двугранный угол с вырезанным, конусом, ребром.
Подле ящика стояли Дракин, Шнипсен и молодая девушка.
Белокурая, невысокого роста, с пышно развитым бюстом, она стояла, внимательно вслушиваясь в сбивчивую речь Шнипсена.
Он старался говорить как можно толковее и каждый раз сбивался и краснел, когда взглядывал в серые глаза девушки и подмечал на лице ее лукавую улыбку.
— Ви, понимайт, поднимайтесь; мы подсажаем и становитесь на коленка, — объяснял он, — и тогда ноги идут под зеркал, а ви с грудью на разрез, и мы будем разговаривать с вами!
Девушка ничего не понимала. Дракин, наконец, потерял терпенье.
— Вот чертова ступа! — сказал он. — Лезь, Машутка, я подсажу!
Шнипсен покраснел и почувствовал себя обиженным. Машутка тотчас оставила его и послушно отдалась в распоряжение Дракина. Тот подставил стул и заставил ее влезть в ящик с задней стороны зеркал.
— Ну, так! Теперь становись на колена! Сядь! Подползи ближе! Ну, не хрустальная! Прислонись грудью к вырезке! Ну, еще!..
Машутка, испуганно вздрагивая от крика, исполняла все его приказания. Шнипсен чувствовал грубость Дракина и жалел девушку. При каждом крике он взглядывал на нее и приветливо улыбался; он видел, что это ободряло ее и радовался.
В первую же минуту, как Шнипсен увидел ее, он вздрогнул и сердце его забилось. Что-то знакомое мелькнуло ему в ее лице, и словно дух дорогой Анели пронесся перед ним каким-то неясным видением. Он словно ощутил его присутствие и внезапно почувствовал прилив тихой радости и стал как-то смелее.
Машутка, наконец, устроилась в ящике.
Дракин начал «генеральную» репетицию. В десятый раз она должна была ответить на все предлагаемые ей вопросы.
— Сколько вам лет?
— Двадцать.
— Откуда вы?
— Из Цюриха.
— Как вы себя чувствуете?
— Очень хорошо.
— Засните!
Она, ответив на эти вопросы, должна была с утомленным видом закрывать глаза; Дракин начинал снова:
— Проснитесь! Сколько вам лет и т. д.
Она опять отвечала. Потом Дракин заставил ее несколько раз вылезть из ящика и влезть снова, и, наконец, утомившись, прекратил репетицию.
Был уже одиннадцатый час вечера.
— Завтра же представления начнем! К десяти часам чтобы была тут! — строго сказал Дракин. — Ну, убирай! — крикнул он Шнипсену.
Шнипсен ухватил ящик и поволок его за кулису. Дракин стал расставлять скамейки.
— Ну, а ты чего стоишь? Помогай!
Девушка поспешно ухватилась за длинную скамью.
— Теперь по домам! — заявил Дракин, когда все было уставлено. — Завтра начнем!
Он пошел затворять дверь. Машутка и Шнипсен вышли следом за ним. Несмотря на грубость Дракина, все чувствовали себя довольными.
Машутка была рада работать в балагане за два рубля в день. Это лучше, чем таскаться… Дракин оценил мастерскую работу Шнипсена и ждал увеличенья сбора; а Шнипсен… он чувствовал какую-то странную, необъяснимую радость; в первый раз со дня смерти Анели он ощущал в себе смелость и бодрость, и ему почему-то хотелось как можно дольше смотреть на Машутку и говорить с нею.
Дракин запер балаган, приветливо простился с Шнипсеном и с девушкой и пошел домой.
Шнипсен робко обратился к девушке:
— Где вы живете?
— В Семеновском, а вы?
Шнипсен чуть не вскрикнул от удовольствия.
— И я, мой тоже в Семеновском!
— Значит, по пути, — просто сказала девушка, — пойдемте скорее, а то холодно.
Мороз, действительно, был сильный. Шнипсен ежился от холода в своем старом пальто и думал, как должно быть холодно девушке в ее легкой драповой кофте.
Они шли молча. Девушке нечего было говорить, а Шнипсен все время собирался заговорить и не мог начать.
Так они дошли до квартиры Шнипсена. Ему вдруг пришла блестящая мысль.
— Ви, может, хотите чай? Ви озяб; чай горячий!
Девушка лукаво взглянула на него и невольно засмеялась, увидев его скорченную костлявую фигуру и смущенное лицо с покрасневшим от холода носом.
— А горячий?
— Горячий, горячий! Мой будет наставлять самовар! — встрепенувшись радостно заговорил Шнипсен.
— Ну, ведите!
Шнипсен взял руку девушки, дрожа от волнения, и бережно повел ее сперва через двор, потом по темной лестнице. Они поднялись на чердак.
— Постойт, — сказал Шнипсен и стал отпирать висячий замок.
Он отворил дверь, снова взял девушку за руку и ввел ее в крошечную комнатку. В узкое замерзшее окно светил месяц, и девушка увидела в полусвете кровать, стол и стул.
V
Шнипсен торопливо снял пальто и дрожащими руками зажег жестяную дешевую лампу с треснувшим стеклом. Коморка осветилась. В ней было неприютно и холодно. Все говорило о нищете; стол, стул, узкая деревянная кровать, зеленый деревянный сундучок, какой-то хлам, сваленный в углу подле железной печки, голые стены с отсыревшей штукатуркой и — как украшенье всей комнаты — фотографическая карточка в рамке из раковин.
Шнипсен побежал куда-то хлопотать о чае. Девушка, не снимая кофты, села на единственный стул и стала разглядывать фотографию.
Это был портрет красивой молодой женщины. Большие глаза смело смотрели в пространство и губы широко улыбались.
Прошло минут десять, пятнадцать; девушка сидела одна; вдруг дверь скрипнула, и сияющий Шнипсен вошел с кипящим самоваром в руках, поставил его на стол и скрылся снова; через минуту он вернулся с двумя стаканами, куском ситного и свертком с сахаром.
— Ну, садитесь! — весело сказал он. — Как хозяйка! Теперь горячий чай! Ха-ха-ха, — он растерянно, радостно рассмеялся и с удовольствием потирал ладонь о ладонь свои огромные руки.
Девушка взглянула на него, и ей понравилось его доброе лице. Она весело повернулась к столу и занялась чаем. Разговор опять не клеился. Они молча пили чай, оба иззябшие, оба голодные, и торопливо ели ситный.
Наконец, девушка прервала молчание.
— Чей это портрет у вас? — спросила, она, указывая на фотографию.
— Это жена мой, — ответил он.
— Где же она?
— Умерла, три года уже умерла, — ответил Шнипсен упавшим голосом.
Девушка с любопытством взглянула на него, и ее удивило грустное лице Шнипсена.
— Вы ее любили? — снова спросила она.
— О, ja, ja!
— И она вас любила?
— О, ja, ja!
В его словах было столько уверенности в том, что они любили друг друга, и столько грусти, что девушку тронули и разжалобили эти простые ответы. Она подумала, что до сей поры не знала еще чистой, непоруганной любви, — вспомнила наглое лицо обманувшего ее парикмахерского приказчика, и ей стало грустно.
— Счастливы были, — сказала она задумчиво.
Шнипсен встрепенулся. Лице его просветлело.
— О, ja, ja! — ответил он. — Ошень счастливы. Мой имел хороший музеум-паноптикум, она сбирал деньги. К нам ходил хороший, богатый господа! — и, охваченный воспоминаниями, Шнипсен вдруг заговорил.
Душу его охватила потребность высказаться; он долго молчал, тая от людей свои заветные воспоминания пережитого счастья, и теперь перед этой девушкой, взволновавшей его робкое сердце, ему хотелось высказать все, что он передумал и перечувствовал за долгое время своего одиночества. Путаясь и коверкая русский язык, он стал ей рассказывать про свое знакомство с Анелей первые встречи, любовь, потом приезд в Петербург, счастливую жизнь и, наконец, болезнь и смерть Анели. Голос его дрожал, по лицу струились слезы; он словно позабыл про существование девушки и, окончив свой рассказ горестно воскликнул:
— Зачем ты меня покидал, мой Анеля, зачем меня бросил!
В ответ на его слова послышалось всхлипыванье. Он очнулся. Девушка сидела, положив голову на стол, и плакала. Его безыскусственный рассказ проник ей в душу и вызвал всю потребность «жалеть», на которую способна женская душа.
Теперь, под впечатлением его рассказа, ей самой хотелось передать ему историю и своей испорченной, изломанной жизни, историю тоски и унижения.
Лице Шнипсена озарилось счастливой улыбкой. Он тихо прикоснулся к ее локтю.
— Не плачьте! О, не надо! Анеля счастлива там, она с Богом!
— Бедный вы, бедный! — сквозь слезы проговорила девушка.
— О, да, я бедный! — снова грустно сказал Шнипсен.
— И… я… я… — плакала девушка.
Шнипсен вдруг словно понял ее состояние.
— О, да, и ви! — ответил он. — Ви ошень бедный! У вас не был любовь, ви все одна, над вами все надсмеяться! О да, ви бедный, голубушка!..
В его словах было столько нежного участия, что девушка вдруг схватила его руку и припала к ней горячим лбом. Шнипсен растерялся. В эту минуту лампа начала гаснуть. Она стала вздрагивать бледнеющим огоньком и темнота начала наполнять комнату.
— О, теперь уже два часа, — сказал Шнипсен, — мой ламп всегда гасит на третий ночь в два часа!
Девушка оправилась от своего порыва; она вытерла глаза и выпрямилась.
— Я пойду!
— Я будут провожать вас! — сказал Шнипсен.
Он оделся и повел девушку. Во всю дорогу они не сказали больше друг другу ни слова. Она шла, низко опустив голову, и Шнипсен не решался тревожить ее.
Они расстались. В эту ночь Шнипсен видел радужные сны, вернее, грезы, потому что промечтал до самого рассвета.
Плачущая девушка не выходила у него из головы. Горячая исповедь облегчила его сердце, и ему было теперь так легко и свободно, как он не чувствовал себя ни разу со дня смерти Анели. Словно заря занялась на его небосклоне, и ему начинало казаться, что теперь все пойдет по-другому, что он снова узнает тихое счастье, о котором раньше даже боялся мечтать…
VI
На другой день к десяти часам Шнипсен был в балагане. Немного позднее пришла и девушка. Она приветливо поздоровалась с ним и прошла за кулисы, чтобы надеть там пышный лиф, приготовленный ей Дракиным. Шнипсен сиял. Никогда он не испытывал такого полного жгучего счастья как теперь, когда его глаза встречались с глазами девушки.
Ему казалось, что он читает в них обеты вечного счастья.
В двенадцать часов Дракин открыл балаган для публики, и торговый день с новым номером начался.
До сумерек в балаган заходили больше случайные посетители; заходили мимо шедшие, забегали модистки, корсетницы, приказчики; представления шли вяло, с большими перерывами, потому что Дракин каждый раз ждал наибольшего скопления публики и, несмотря на это, не хмурился и не ворчал.
Было несомненно, что «говорящая голова» производит должный эффект, и Дракин, потирая руки, ждал полных сборов от вечерних представлений.
— Фонограф побоку, — сказал он Шнипсену перед первым представлением, — ну его к шуту! Фокусы и «голова», фантош и «голова»; дело пойдет лучше.
С наступлением вечера балаган, действительно, наполнился сразу. Фланирующая публика увидела расписанную и разрисованную афишу и не могла устоять от соблазна посмотреть новинку.
При смехе зрителей Шнипсен показал все свои незамысловатые фокусы и потом сказал:
— Теперь мы будем вам показывать самый удивительный вещь. Вы увийдит настоящий живой голова, но без туловищ, — хотя с самой тоненькой тальем!
С этими словами он скрылся за кулисой и через минуту вместе с Дракиным вытащил огромный неуклюжий ящик на трех тонких высоких ножках.
— Прошу смотреть, что этот ящик без всяких зеркалов, — заявил Шнипсен и стал махать магическим жезлом между ножек.
Зрители напрягли внимание.
Тогда Шнипсен с Дракиным медленно сняли тяжелую крышку, закрывавшую ящик, и зрители в немом изумлении увидели красивый женский бюст среди красной обивки стенок. Тонкая, нежная талия оканчивалась почти острием; пышная грудь и плечи медленно вздымались при дыхании; лицо удивительной головы было прекрасно и что-то чарующее виделось в ее резко очерченных черных бровях на бледном, словно восковом, лице.
Увлеченные зрители стали аплодировать.
— Проснитесь! — приказал Шнипсен.
Голова медленно раскрыла большие, красивые глаза и лениво обвела ими публику·
— Голубчики, да ведь это Машутка! — вскрикнула вдруг одна из зрительниц, бойкая брюнетка в плюшевой кофте.
— И то, Машутка! — ответила ей пышная белая ротонда.
Голова густо покраснела, потом побледнела. Шнипсен смущенно закашлялся, но Дракин сверкнул на него глазами, и он поторопился продолжать представление. Он стал задавать обычные вопросы. Голова отвечала неуверенным, дрожащим голосом.
Очарование исчезло. Зрители смеялись и острили.
Дракин со Шнипсеном торопливо прикрыли ящик и опустили занавес.
Машутка сидела за кулисами и плакала; Шнипсен смущенно утешал ее и ему хотелось взять ее на руки и унести из этого балагана к себе в конурку.
О, он не даст ее никому в обиду!..
И он уговаривал ее протерпеть до конца. Дракин смеялся и потирал руки.
Теперь-то сборы уже будут наверное!
VII
Действительно, плюшевая кофта и белая ротонда быстро разнесли весть, что в балагане — Машутка, и скучающая толпа оживившись шла к Дракину, предвкушая прелесть легкого скандала.
Поза Машутки в ящике была очень неудобна. Согнув, как можно крепче, колена, она должна была сидеть на ногах, откинув спину. С непривычки у нее затекали ноги и кружилась голова. Злые насмешки зрителей больно язвили ее, и к последнему представлению она, влезая в ящик, чувствовала себя совершенно измученной.
Крышку сняли, и Машутка почувствовала на себе горящие взгляды десятков зрителей — шумных, говорливых, полупьяных. Она слегка приподняла веки и прямо перед собою увидела своих подруг с насмешливыми улыбками на дерзких лицах. Она невольно вздрогнула, словно в злом предчувствии, и крепко зажмурила глаза.
— Проснитесь! — услышала она голос Шнипсена.
— Да она и не спит вовсе! — раздался чей-то возглас из публики.
— Ха-ха-ха! — захохотали кругом.
— Машутка, ей-Богу, Машутка! — вскрикивала радостно какая-то девушка в ротонде шинелью.
Машутка, чувствуя, что краснеет, раскрыла глаза.
— Сколько вам лет? — начал свои вопросы Шнипсен с мукою в голосе.
Он страдал, видя, как обижают дорогую ему девушку, и не имел силы помочь ей. Он выгнал бы их всех и закрыл бы балаган, если бы не Дракин.
— Двадцать! — ответила она дрогнувшим голосом.
— Откуда ви?
— Из Семеновского полка! — крикнул кто-то из толпы.
— Из Цюриха! — ответила Машутка.
— Звать ее Машуткой! — крикнул другой.
— Была корсетницей! — ответил третий.
— Со мной пила на ты!
— Как вы себя чувствуете? — спросил Шнипсен.
В этом случае вопрос был прямо неуместный. Зрители разразились оглушительным хохотом.
— Очень хорошо! — ответила сквозь слезы Машутка и вдруг задрожала.
— Не может того быть! Врешь, Машутка! — услышала она знакомый голос.
Она поглядела в его сторону и увидела наглое ухмыляющееся лицо парикмахерского приказчика. Чаша ее страданий переполнилась. Глаза ее сверкнули; она вдруг выпрямилась в ящике с такою силою, что зеркала со звоном отскочили, и истерически закричала.
— Мерзавец, не тебе бы смеяться!
Зрители в страхе повскакали с мест. В первый момент она, вдруг разрушившая иллюзию «говорящей головы», показалась ужасной. В белом лифе, застегнутом только наверху, в синей истрепанной юбке, она выпрямилась в ящике на коленах, словно проснувшаяся в гробу, и даже Дракин со Шнипсеном замерли на мгновенье от страха, держа в руках тяжелую крышку ящика.
— Ишь ты! — пятясь к выходу, смущенно сказал приказчик.
Эти слова привели всех в себя, и стены балагана задрожали от оглушительного смеха.
Дракин торопливо опустил занавес. Он позеленел от злости, и лице его передергивали судороги.
Все дело погибло. Завтра же надо закрывать балаган.
— Дрянь ты эдакая! Плати за прибор! — закричал он, кидаясь к Машутке.
Она еще сидела в ящике, не придя как следует в себя, взволнованная и дрожащая.
Дракин схватил ее за руку и дернул. Белый лиф лопнул по шву и открыл зашнурованную в корсет спину Машутки.
— Пусти! — закричала она в испуге.
Лицо ее побледнело, как бумага. Она рванулась, ящик покачнулся и с грохотом упал на пол. Машутка сильно ушиблась и, перепуганная, вскочила на ноги.
— Ты ломать, ты ломать! — заревел Дракин, набрасываясь на нее с кулаками.
Машутка стояла неподвижно, дрожа от страха.
— Вон! Не смейть! — вдруг завизжал Шнипсен и бросился на Дракина.
До этой минуты он стоял безучастно, не в силах сразу сообразить всего случившегося, но, когда Дракин бросился на Машутку, Шнипсен вдруг словно обезумел.
— Пошел! — оттолкнул его Дракин, но Шнипсен вцепился ему за горло и кричал:
— Ты сам негодяй! Ты не смейть бить ее! Мой тоже хозяин!
— И ты, немчура! — закричал Дракин, толкая в грудь Шнипсена.
— Не смейть! — кричал Шнипсен, и они оба повалились на пол.
Они катались по полу, дрались и кричали. Машутка дрожа от страха, торопливо надевала пальто. Какой-то запоздалый прохожий заглянул к ним в балаган и, увидев драку, поспешно подошел к кассе, высыпал в карман деньги и скрылся…
Дракин поднялся с полу и в последний раз толкнул ногою Шнипсена.
— Пошел к черту, кургузая каналья! Попляшешь без фантошей! — сказал он и вдруг удивленно посмотрел сперва на Шнипсена, потом на свои руки.
Шнипсен лежал на полу без движения; руки у Дракина были в крови.
Он вздрогнул и нагнулся к Шнипсену.
Шнипсен лежал в широкой луже крови с запрокинутой головою и хрипел.
Дракин стал на колена и с ужасом глядел на него. На его бледных губах клубилась кровавая пела, а в шее глубоко торчал острый осколок разбитого зеркала.
Во время борьбы он как-то попал в шею бедного Шнипсена.
Дракин склонился над его трупом в немом ужасе. Машутка, ничего не подозревая, хотела шмыгнуть незаметно в дверь, как вдруг перед нею появился околодочный.
Ему кто-то сказал, что в балагане дерутся…