Игнатий Потапенко «История одного фрака»

I.

Удивительное иногда бывает стечение обстоятельств!.. Кажется, все предусмотрено, — малейшая мелочь, все обставлено всевозможными предосторожностями, но что-то опоздало на какие-нибудь две минуты, и все перевернулось вверх дном.

И сказать бы, случилось это с неопытным человеком, с новичком, который делает первый шаг в жизни и оступается.

Но, ведь, это был драматический артист Лебедкин, известный Лебедкин, любимец публики, создатель сотни ролей и бесподобный чтец, — человек, который, помимо своей постоянной службы на одной из больших столичных сцен, давал уроки в школах и на дому, а в свободные вечера выступал на концертных эстрадах, на разных благотворительных и иных вечерах.

Трудно даже сказать, когда он бывал дома. Вечно занят, всегда нарасхват. За две недели вперед у него были расписаны не только все дни, а все часы. И тот вечер, когда случилась эта история, был давно уже занесен в его записную книжку.

Там так и было записано: «Суббота такого-то ноября: — читаю в институте благородных девиц».

В институте был какой-то праздник и устраивался бал, но перед балом предстоял концерт с литературным чтением. И вот Лебедкин согласился читать. Это, конечно, был большой подарок для института, но и Лебедкин ценил это приглашение, потому что на вечере уж непременно будут какие-нибудь высокопоставленные особы.

Уж так создан человек, — что поделаешь! Успех, известность, поклонение, улыбки женщин — Лебедкин, ведь, был строен и красив, ему не было еще и сорока лет, а в гриме на сцене — настоящий Аполлон, — казалось бы, что ему еще нужно? Всего добился человек; если б судьба принесла ему еще какой-нибудь дар, то ему оставалось бы только поблагодарить и отказаться. Ну, просто — некуда.

А одобрение высокопоставленных особ все-таки он ценил и искал его и охотно шел туда, где мог его встретить.

Но все это к истории не имеет ни малейшего отношения. Вечер в институте начинался в половине девятого, но Лебедкин читал во втором отделении и рассчитывал явиться к десяти.

По обыкновению, он и в этот день был занят по горло. До трех часов был на репетиции, оттуда в школу, потом заехал домой пообедать. А в семь часов, т. е. между обедом и чтением в институте, у него был урок еще в другой школе.

Приехав домой, он сказал жене:

— Пожалуйста, вели приготовить мой фрак. Я надену его сейчас, чтобы не заезжать домой и из школы прямо в институт.

— Я не знаю, — ответила жена, — принёс ли его портной. Ведь ты вчера отдал ему выгладить.

— Да, но он должен принести к шести часам. Это условлено.

— Ну, портные всегда опаздывают, — он принесет к семи.

На этом и успокоились и сели обедать. Но к семи часам портной фрака не принёс.

— Экий негодяй, — сказал Лебедкин.- Никогда нельзя на него положиться.

Но так как портной у него был все-таки человек верный и, если по обычаю всех портных и опаздывал, то немного, Лебедкин особенно не беспокоился.

— Ты вот что, — сказал он жене: пошли сейчас человека к портному поторопить, а я не буду терять время и проеду в школу. Фрак пусть туда принесут, я там и переоденусь,

И он уехал и ничуть не беспокоился. В школе он давал урок, увлекаясь собственной декламацией и увлекая своих учеников, а в особенности учениц, которые все были влюблены в него, и вовсе не думал о фраке. Очевидно, его уже там, должно быть, принесли, и он ждет его в учительской комнате.

Он кончил урок в девять с половиной. Но фрака не оказалось и, по наведённым справкам, его не приносили.

— Чёрт возьми, это неудобно, — подумал Лебедкин. На благотворительные концерты, конечно, принято опаздывать, и я всегда опаздываю. Это даже полезно. От этого они проникаются особенным уважением. Но тут будут высокопоставленные лица, неудобно.

Он быстро накинул на плечи шубу, выскочил на улицу и поехал домой, велев извозчику мчаться изо всей силы.

Жена при виде его встревожилась.

— Что же фрак? — спросил Лебедкин.

— Как, разве его не принесли? Но я же велела Ивану от портного нести прямо в школу, да и Иван вернулся, он здесь.

Позвонили. Пришёл Иван — молодой ловкий и обходительный лакей, служивший Лебедкину и дома и в уборной и знавший поэтому все закулисные тайны.

— Послушай, Иван, что ты сделал с фраком? — спросил его Лебедкин.

— А я отнес, как барыня изволили приказать.

— Когда же ты отнес?

— Да уж давно. В восемь часов он был уже на месте.

В восемь часов? Да что ты врешь? Я кончил в школе в девять с половиной и никакого фрака там не было,

— Этого не может быть… в восемь часов я самолично сдал швейцару. Еще не хотел принимать. Что да от кого? У нас, говорит, строго… Ну и тоже народ уже начал съезжаться… Кареты, да сани…

— Что ты говоришь? Какие кареты?

Кареты-с? Известно какие кареты, — собственные, шикарные кареты… Лакеи в ливреях…

— Да ты куда фрак отнес?

— Вот в этот самый институт-с…

— Какой институт?

— А известно: благородных девиц.

— Идиот… Кто же тебя послал туда? Разве тебя послали в институт?

— Ты с ума сошел! — с негодованием воскликнула жена. — Ведь я сказала тебе: в школу.

— Так институт же и есть школа-с. Я так и сообразил… Потому как я знал, что там концерт, прямо туда и снес.

— Чёрт знает!.. Фрачную пару в институт благородных девиц. Да ведь это же скандал. Из этого может выйти неприятная история. Пошел вон! Уходи, пожалуйста, я не могу тебя видеть. Что же теперь делать?

— Поезжай туда, — сказала жена. — Ведь он отдал швейцару. Ну, у швейцара и лежит. Ты там где-нибудь переоденешься.

Может быть, надеть старый фрак?

— Это невозможно. Ты за этот год потолстел и старый фрак тебе совершенно не годится. В узком фраке, это будит смешно.

Да, это в самом деле невозможно; остается ехать. Хорошо, если он у швейцара, а если… Боже мой, фрачная пара в институте благородных девиц, — ты только вообрази, что из этого может выйти.

Он опять на улице, и снова извозчик мчит его на всех парах, на этот раз к зданию института благородных девиц.

II.

В институте съезд начался уже с восьми часов. Парадная лестница и большой зал были ярко освещены. На хорах помещались институтки, а места внизу были предоставлены почетным посетителям и учащему персоналу.

Институтское начальство в парадных одеждах встречало высокопоставленных, обремененных чинами и летами, гостей и усаживало их на отведённом для каждого месте.

В комнате, назначенной для исполнителен, было уже несколько артистов. Небольшого роста, худенький, черноглазый скрипач с целой гривой черных кудрявых волос на голове, озабоченно натягивал на свою скрипку квинту, которая несвоевременно лопнула. Пианистка нервно потирала руки, которые у неё всегда холодели, когда нужно было играть. Певец и певица в полголоса репетировали дуэт.

В половине девятого зал уже был наполнен. На эстраду нестройно и непривычно вышли институтки, составлявшие хор и предводительствуемые учителем музыки, и начали петь какую-то тягучую кантату, сочиненную самим учителем специально для праздника.

И вот именно как раз во время кантаты и случилось такое обстоятельство: швейцар, державший до сих пор у себя сверток с неизвестным ему предметом, когда кончился приезд гостей, решил, наконец, передать его по начальству. Ведь, может быть, предмет-то этот как раз и нужен и без него нельзя даже обойтись. Ему удалось поймать на лестнице горничную, которой он и передал сверток,

— Кому? — спросила горничная.

— Этого не могу знать, — ответил швейцар, — а только велено передать. Да уж они, должно быть, знают. Надо полагать, заказано.

Горничная взяла сверток и ушла. В институте, как во всяком благоустроенном учреждении, был установлен известный порядок. Были органы, заведовавшие определенными частями, но чтобы знать, какому органу передать ту или другую вещь, надо по крайней мере иметь понятие о самой вещи. Горничная же не имела об этом понятия.

Предмет, переданный ей швейцаром, был тщательно завернут в материю чёрного цвета вроде коленкора и чрезвычайно искусно заколот в разных местах булавками, и она, воспитанная в большой строгости, не считала себя вправе развернуть его.

И, положив странную ношу на обе руки, протянутые перед собой, она шла по коридору, не зная, что с нею делать. Тут она встретила классную даму, которая, водворив порядок среди сидевших на хорах институток, спустилась по лестнице и уже готова была войти в зал.

Классную даму звали Марьей Григорьевной, но это было не единственное её отличие от других классных дам. По внешности это была почтенная, в высшей степени нравственного вида, высокая сухощавая особа лет тридцати пяти. Обычная бледность и сухость лица её в тот вечер была оживлена чуть пробивавшимся румянцем удовольствия по случаю институтского праздника.

Среди классных дам она была старшая, не столько по возрасту — были и постарше, сколько по положению. В институте она пользовалась всеобщим уважением, за исключением, впрочем, воспитанниц, которые не любили ее за строгость, что не имело для неё никакого значения.

Увидев горничную, несущую на руках какой-то солидный сверток чёрного цвета, Марья Григорьевна, привыкшая к соблюдению строгого порядка и допускавшая в стенах института только те явления, которые были предусмотрены институтским регламентом и начальством, сейчас же обратила внимание на это и осведомилась у горничной, что и куда она несет?

Но горничная как раз на эти-то вопросы и не могла дать ответа:

— Швейцар дали сказал: неси. Говорит, заказ, что ли, какой-то.

— Заказ? Ничего не знаю о таком заказе, а уж, кажется, я все знаю. Неси за мной.

И, несмотря на то, что в зале уже шло торжество и ей очень хотелось послушать, как поет на эстраде институтский хор и в особенности посмотреть, как дирижирует им красивый и элегантный учитель музыки, в которого она тайно от всего мира, а в особенности от него самого, была немного влюблена, Марья Григорьевна, до самопожертвования строгая к своим обязанностями решила исследовать сверток.

Они вошли в одну из нижних комнат, в тот час совершенно свободную. Горничная положила сверток на стол.

— Разверни, — сказала Марья Григорьевна.

— Да он весь на булавках…

— Так вынь булавки.

Горничная принялась вынимать булавки, которых оказалось бесконечное множество. Наконец, они все были вынуты, черный коленкор развернуть и глазам Марьи Григорьевны представилось нечто непонятное, непостижимое, невозможное.

В жизни своей она, конечно, видела мужские одежды, а фрак и принадлежащие к нему другие части туалета, может быть, чаще, чем что-либо другое. И самые предметы нисколько не удивили бы ее, если бы она их увидела, ну, в витрине магазина, или даже в доме знакомых.

Но до такой степени было ни с чем несообразно и никакими правилами не предусмотрено нахождение подобных предметов в сложенном виде здесь, в институте благородных девиц, в одной из комнат, на столе, перед очами классной дамы, что она в первую минуту даже и не узнала их, ну, просто действительно не поняла, что такое перед нею — какой-нибудь свернувшийся в клубок опасный зверь или музыкальный инструмент?

— Что же это? — спросила она.

— А это мужеское платье, — ответила горничная, которая, как существо простое и более близкое к жизни, чем классная дама, нисколько не растерялась.

— Какое платье? Почему?

— Да вот-с… Это вот жилетка-с, а это фрак-с… а это вот, — прибавила она, взяв за верхнюю часть брюки, которые от этого вытянулись книзу и предстали перед классной дамой во всю свою величину: — это штаны-с.

И вот этого-то последнего зрелища не вынесла Марья Григорьевна. Не то, чтобы не подлежавшее сомнению и никем не оспариваемое целомудрие её не могло допустить вида этих вещей, и даже не то, чтобы самое присутствие принадлежностей мужского туалета она считала недопустимым в стенах института — ведь, даже тайный кумир её, учитель музыки, вот и сейчас на эстраде дирижирует во фраке, — а просто так уже смешалась она от неожиданности и ей почему-то показалось, что кто-то хотел оскорбить ее, именно ее, почтенную и всеми, кроме воспитанниц института, уважаемую классную даму.

И вдруг что-то произошло с её сердцем, что-то подступило к горлу:

— Ах, ах…

И горничная едва успела бросить фрачные брюки на стол и поддержать ее, — Марья Григорьевна билась в истерике.

Горничной кое-как удалось усадить ее в кресло. Тут уж и она растерялась и не знала, что предпринять. В такой торжественный день, там, в зале сидит все начальство, столько важных гостей, и вдруг такой необыкновенный случай.

Но, так как Марья Григорьевна, несмотря на все просьбы горничной, уговоры и даже предложение стакана воды, продолжала стенать, рыдать и дико вскрикивать, то горничная не пожелала взять на свою ответственность дальнейшее и побежала звать на помощь.

Ей удалось добыть еще пару классных дам, которые прибежали и остановились в глубоком недоумении и над безутешной Марьей Григорьевной и над фрачной парой, в беспорядке лежавшей на столе.