Игнатий Потапенко «Швейцарская должность»

I.

Владелец дома, в котором на парадной лестнице должность швейцара в течение тридцати лет бессменно исполнял Андрей Торопов, уже года два тому отошел в вечность, а дочери его, которым достался дом, большую часть года жили заграницей, а когда приезжали в Питер, останавливались в другом своем доме и этот был им в тягость. Поэтому они продали его.

Купил дом инженер Листовкин, Павел Петрович, много лет где-то в отдаленных местах строивший дороги и мосты, наживший большие деньги и решивший бросить всякое строительство, поселиться в столице и жить в удовольствие.

Вместе с домом ему достался и швейцар Андрей Торопов.

Дом был небольшой, четырехэтажный, парадная лестница с довольно дорогими квартирами в нем была только одна. Но в обширном дворе стоял флигель, который при хорошем управлении мог давать большой доход.

Сам инженер с семейством поселился в бельэтаже, призвал к себе всех служащих и заявил им, что все они остаются на своих местах; расспросил, сколько кто получает жалованья, удивился незначительным цифрам и всем назначил прибавки.

Но этого мало. Осмотрел помещения для служащих и, найдя их сырыми и тесными, расширил, сделал ремонт, перестроил печи.

Служащие признали его чудаком, хотя с удовольствием приняли его чудачество. Он же просто хотел видеть вокруг себя довольные лица, чтобы после многотрудной и долголетней возни с дорогами и мостами, отдыхать по-настоящему.

Выпали льготы и улучшения и на долю швейцара Андрея Торопова. Ему даже вышло лучше всех. Новый хозяин принял в расчет его тридцатилетнюю службу, хотя Торопов служил не ему, и в особенности его необыкновенно почтенный, а в торжественных случаях даже величественный вид.

За все это и прибавка Андрею Торопову была назначена солидная. Вместо прежних пятнадцати он вдруг стал получать двадцать пять в месяц.

Когда же дело коснулось его квартиры, которую нужно было ремонтировать, то оказалось, что это была не более, как огороженная со всех сторон стенками дыра под лестницей. Там стояли кровать, круглый столик и один стул. К одной из стен были прикреплены две полки, на которых помещалась посуда и красовался самовар…

В жилище можно было войти, но немедленно же сесть на кровать или на стул, так как свободного пространства в нем совсем не было…

И если сказать, что в этой квартире Андрей Торопов наслаждался семейным счастьем, вскормил и взрастил двух дочерей, то можно составить высокое понятие о его удивительном искусстве жить, получая при этом от жизни несомненное удовольствие.

Теперь, правда, он свой роскошный замок занимал один, так как жены лишился уже несколько лет тому назад, а дочерей обеих выдал замуж, и он находил, что квартира у него для одного человека просторная, и что вообще жить на свете совсем не так уж плохо, как говорят.

Ему было шестьдесят четыре года, но на вид, пожалуй, можно было дать больше, — хоть и все семьдесят. Такое впечатление происходило собственно от его бакенбард, совершенно белых, и такого же цвета остатков волос, в виде бахромы окаймлявших его совершенно голый череп.

Но сам он был необычайно бодр и подвижен. Ноги его, привыкшие за всю жизнь много стоять и бегать, были крепки, он и теперь мог простаивать часы у парадной двери, подстерегая приезд хозяина или жильцов, или каких-нибудь гостей, а, в случае надобности, птицей взлетать в четвертый этаж и мячом катиться оттуда вниз.

Когда домовладелец-инженер, осмотрев его квартиру под лестницей, нашел, что в таком жалком помещении, где даже для кошки мало воздуха, человеку жить нельзя, Андрей Торопов искренно удивился. Как же нельзя, когда он живет тут уже тридцать лет, из которых двадцать три с женой и дочерями…

Тем не менее ему была отведена целая комната в первом этаже, тут же рядом с вестибюлем, так что ему не трудно было из неё выходить прямо к парадной двери, когда это было нужно.

Комната была длинная, но не широкая, с одним окном, выходившим во двор. Она составляла часть большой квартиры нижнего этажа и была в квартире совершенно лишней, так что отвоевать ее у жильцов, уменьшив за это квартирную плату, было нетрудно. Новый же домовладелец, по-видимому, не гонялся за платой. У него были принципы, и один из них гласил, что слуги только тогда бывают верны, когда они довольны. И он хотел, чтобы все служащие при доме были довольны и верны.

Что же касается Андрея Торопова, то для переселения его в комнату были еще другие соображения: уж очень не подходила для парадной лестницы порядочного дома отгороженная под нею швейцарская конура с низенькой и узкой дверью. Не говоря уж о том, что оттуда по всей лестнице распространялись разные съестные запахи, — помещение это придавало всей картине какой-то жалкий нищенский вид.

Поэтому, как только Торопов переселился в комнату, сейчас же пришли мастера, разобрали перегородку, вычистили, выкрасили, и швейцарского жилища как не бывало. Даже странным казалось, что там оно могло быть, — никакого места не оказывалось, — так, полутемный закоулок какой-то. И просто нельзя было представить себе, что тут было человеческое жилище, где тридцать леи обитала целая семья.

II.

Устроиться в новой квартире для Торопова не составляло большого труда. Кровать, столик, стул и две полки… Все это принесли дворники и поставили, и когда Торопов окинул взором свое жилище, то у него получилось такое впечатление, что оно пустое.

Да, совсем пустое. Кровать заняла небольшое пространство около стены, столик поместился около окна, а стул рядом с ним. Что же касается полок, то их здесь как-то неловко было прибивать на стенке. Там, под лестницей, это было очень кстати, потому что не было другого места для посуды и самовара, и там была дощатая перегородка. А тут настоящие стены с обоями, которые были совсем новенькие. Да и странно как-то было бы этим полкам торчать на стенке в настоящей комнате. И полки пока лежали на полу, а посуда и самовар на подоконнике.

И оказывалось, что почти вся комната ничем не занята. Странно было ему это ощущение после того, как тридцать лет он прожил в битком набитой швейцарской, где не было места, чтобы повернуться. Там ему казалось, что у него пропасть мебели, хоть отбавляй, а тут — ну, просто ничего нет.

Уж подлинно, если хотят бедному человеку воочию показать его жалкое существование, то пусть дадут ему прожить один денек в роскошном замке. Там он убедится, что у него ровно ничего нет.

Но не это было самое главное в душевном состоянии Андрея Торопова, а то, что он никак не мог помириться с пустотой его комнаты. Она казалась ему сараем. В ней было ему чуждо и неуютно.

В швейцарской, например, он сидел обыкновенно на кровати, потому что другого положения нельзя было там занимать. А здесь ему это казалось странным. Тут это уже был беспорядок. А главное, главное — целых две голых стены, около них ничего не стоит, свободного места в комнате столько, что можно прогуливаться и хоть на велосипеде ездить.

И он не знал, что ему делать с этим местом. Оно резало ему глаза, оно пугало его.

Днем он был всецело занять у парадной двери и не особенно замечал это, но после полуночи, когда, по обычаю дома, парадная дверь запиралась, и он пришел в свою комнату и зажег лампу, да при том еще электрическую, так как инженер-домовладелец, по соображениям безопасности и чистоты, нигде в доме не допускал другого освещения, а прежде под лестницей у него горел коптящий керосин, — то ему стало жутко. Он мог бы уже лечь спать — спокойные жильцы парадной лестницы очень редко возвращались домой после полуночи, но ему как-то страшно было раздеться и лечь в постель. Было такое ощущение, как будто он по ошибке попал в чужую квартиру и не знал, как ему с этим быть.

Не привык он также и к тому, чтобы в комнате было окно, которое вело прямо во двор. Сквозь него, хотя оно и было солидно устроено, он чувствовал уличный холод, и ему казалось, что он точно и сам не в комнате, а на улице. И он не мог уснуть долго, долго, пока утомление целого дня не победило это новое, никогда еще неиспытанное им, ощущение.

И потом, когда прошел день и другой и третий, он все не мог свыкнуться с своим жилищем. Не дома он, не у себя, а где- то на вокзале, на почтовой станции, на постоялом дворе. В шестьдесят четыре года человек любит, чтобы его окружало все знакомое, с чем он сроднился, что сделалось неотъемлемой частью его существа. И чем ему теснее среди этих предметов, тем лучше. И тут уж нет плохого и хорошего, а есть только свое — милое, и чужое — безразличное, а иногда и враждебное.

А эта новая комната до такой степени была ему чужая, что даже и его собственные вещи, — кровать, стол, стул, самовар, посуда, здесь, среди этих чистеньких стен, оклеенных новыми обоями, казались не теми, какими-то подмененными.

Hо было нечто ужасное, особенно когда это произошло в первый раз: на другой день, после переселения, утром, около семи часов, когда он вышел, чтобы отпереть парадную дверь. Еще в белье, накинув на плечи старую, уже давно вышедшую в отставку, длинную ливрею, он вышел в вестибюль и, дойдя до лестницы, остановился, как вкопанный.

Что такое произошло? Он как будто попал в чужой дом. Или что-то здесь так изменилось, что не узнать. Странно: стены те же, и потолок, и пол, и лестница, и ковер на ней, все то же самое, и в то же время все изменилось. И это произошло оттого, что под лестницей нет больше маленькой двери с круглым окошечком, через которое проходил свет, нет стенки и нет швейцарской, которая неизменно находилась здесь тридцать лет. И то полутемное пространство, что образовалось на месте её, показалось ему какой-то бездонной пропастью.

Он, конечно, знал, что вчера тут снимали перегородку и чистили и красили, видел это своими глазами, но как-то не представлял себе то, что из этого выйдет.

Дрожащими руками отпирал он парадную дверь и вернулся в свою комнату растерянный и подавленный. Ощущение было такое, как будто вместе с перегородкой убрали и унесли куда-то всю его прошлую жизнь и её у него как бы и не было, на её месте — темное пространство.

Потом это смягчилось, глаз привык к тому, что приходилось видеть ему в течение дня чуть не каждую минуту. Но окончательно отделаться от тягостного ощущения он не мог.

Как-то зашел к нему хозяин, осмотрел комнату.

— Ну, что, Андрей, доволен ли ты помещением?

Андрей Торопов низко поклонился.

— Чувствительно благодарен вам, Павел Петрович. Вполне доволен-с… Как же это можно-с, чтобы я был недоволен!..

— Ну, конечно, нельзя же и сравнивать. Удивительно, как прежние хозяева могли держать людей в какой-то темной щели. Да, да, здесь довольно светло и, кажется, сухо…

— Сухо, Павел Петрович… Окончательно сухо-с… Никакой сырости нет.

И у Андрея Торопова было умиленно-благодарное лицо, а сам он все кланялся хозяину и выражал полное удовольствие. И это не значит, что он лгал хозяину, нет, просто для обращения с хозяином у него в распоряжении не было другого тона, других жестов, другого выражения лица.

Хозяин, ведь это же был вершитель его жизни. Он его держит на службе, платит жалованье, дает жилье. Ведь, это же все, что необходимо человеку, чтобы жить. А если он вздумает отказать ему, где он, старый человек, найдет себе место? Разве это легко? Ну, может быть, и найдется. Есть такие домохозяева, которые любят, чтобы швейцар на парадной лестнице был старый, почтенный, с седыми баками, они находят это живописным и красивым, но пока сыщется такое место, намаешься и наплачешься.

Поэтому у него раз навсегда выработался по отношению к хозяину тон умиления, благодарности и довольства всем, что ему дают.