Иван Наживин «Праздник»

Громадный, двухсветный, залитый электрическим светом, зал фешенебельного и очень дорогого отеля Empress Palace весь блещет и горит… По белоснежным столам, среди фарфора, хрусталя и серебра приборов, протянулись изящные гирлянды свежих роз; цветами же убраны и дорогие массивные канделябры, и громадные люстры, спускающиеся с потолка, и блестящий, холодный мрамор стен. В серебряных вазах, как тяжелые слитки золота, рдеют ананасы с зелеными султанами, нежно-пушистые персики, сочные тяжелые груши, гонят крупные апельсины, страстно краснеют душистые яблоки среди янтаря и пурпура винограда… Теплый, чистый воздух полон нежного аромата фруктов и умирающих цветов… В окно, из-за тяжелых бархатных портьер, тысячью серебряных глаз робко глядит синяя итальянская ночь и, дивясь этому великолепию, точно стыдится своего скромного наряда…

Маленький, розовый и необыкновенно опрятный maître d’hôtel окинул взглядом блещущую сервировку столов, толпу корректных лакеев в черных фраках, музыкантов, торопливо настраивающих свои скрипки на хорах, — все было в порядке.

— Звоните!..

Один из лакеев вышел из столовой и тотчас же где-то за стеной завыл гонг.

Maître d’hôtel распахнул широкие тяжелые двери и в зал ворвался гул голосов многочисленной толпы, наполнявшей великолепные салоны отеля, — целый ряд громадных комнат, устланных толстыми коврами, полных дорогой мебели, старой бронзы, картин, зеркал… Одни за другими в зал входили декольтированные дамы в шелку и бархате и мужчины в превосходно сшитых фраках и белых галстуках. Maître d’hôtel почтительно, но с глубоким сознанием собственного, достоинства, кланялся им…

Беглый разноязычный говор, сдержанный смех, легкое шарканье ног наполнили залу. Нежный запах цветов утонул в аромате дорогих духов и великолепие стола как бы слегка померкло в блеске драгоценных камней, обнаженного женского тела и дорогих, большею частью светлых, тканей.

Едва гости сели за стол, как на хорах грянул оркестр. Все были немного возбуждены, довольны, веселы.

Начался обед…

Заботливо выдрессированные лакеи быстро и бесшумно разносили на серебряных блюдах изысканные, хорошо пахнущие кушанья. Тут была и рыба Рейна, и нежные лангусты, и ракушки Средиземного моря, и жирные пулярды, и разукрашенные фазаны, и дичь из лесов Сибири, и вкусное pâté de foie gras, и нежная спаржа, и дорогие трюфели. Похожие одни на растопленный янтарь, другие на рубин, в тонких бокалах заискрились ароматные вина…

Сдержанный вначале, разговор начал понемногу оживляться. Дамы, скрывая свою досаду на то, что их соседки были красивее их, моложе, что их костюмы были дороже, бриллианты крупнее, соперничали одна с другой обворожительными улыбками, любезными фразами, изящными манерами. Мужчины сыпали комплиментами и всячески старались угодить своим соседкам. Глаза их незаметно скользили по обнаженному холеному телу женщин и девушек. И женщины и девушки чувствовали на себе эти скользящие взгляды и щеки их становились все розовее. Когда глаза мужчин и женщин встречались, то, казалось, что своим особенным, горячим блеском они говорили одни другим что-то такое, о чем язык говорить не смел.

Пожилые завидовали молодым, некрасивые красивым, ненаходчивые остроумным, и все старались превзойти один другого и употребляли все усилия, чтобы не показать как-нибудь то, что происходило в их душе, когда они видели себя не на первом плане. Только один старичок, — когда-то лев, а теперь нечто беззубое и накрахмаленное, — не удержался и пустил шпильку по адресу молодого, изящного денди, модного романиста, с которого дамы не спускали глаз, и каждая фраза которого вызывала у них улыбки. Старичок с добродушнейшим выражением на желтом, дряблом лице, но с жгучей завистью в сердце, пожалел вслух, что он не писатель, потому что писатель теперь — все: даже итальянских теноров, и тех вытеснили они из дамского сердца. Романист только слегка презрительно улыбнулся, а дамы рассердились и нашли старичка бестактным. Соседка его, пышная, великолепная блондинка, с молочною грудью, позволявшая до сих пор старичку дотрагиваться, как бы нечаянно, до ее обнаженной руки, теперь, когда он попытался повторить эту неосторожность, демонстративно отстранилась от него… Старичок понял, что сглупил, и рассердился на писателя еще более. Многие мужчины сочувствовали ему…

Но тут было подано шампанское и в его золотых волнах утонула и злоба, и зависть, и недовольство собой. Послышались поздравления с праздником, шутки, пожелания счастья, успехов… Разговор стал еще оживленнее, смех еще непринужденнее… Час тому назад, в салонах, они осторожно рассказывали друг другу разные скандальные истории о присутствующих, выражая свое презрение, негодование, возмущение, но теперь все эти чувства рассеялись, как дым, и все блаженствовали, довольные, любезные, снисходительные. Все как бы забыли, что тот лысый, жирный банкир замешан в скандальном процессе, что та пикантная дамочка со взором чистого ребенка живет en trois, что тот молодой великолепный dandy, член всех аристократических клубов, состоит на содержании у той подкрашенной русской графини, что того сановитого генерала, только что проливавшего людскую кровь в Китае, печать обвиняла в присвоении богатств, взятых при грабеже дворца какого-то важного мандарина. Словом, все было забыто и все, милые, добродушные, веселые, очень искренно были убеждены теперь в том, что и сами они очень хорошие люди, и что вокруг, под этими дорогими материями, бриллиантами, улыбками, красивыми жестами, непринужденным смехом, ничего, кроме самого хорошего, не скрывается, и что во всем мире, там, за этими мраморными стенами, все также сыты, пьяны и довольны.

Бледные лица усталых лакеев, на которые набегала иногда легкая, осторожная тень какой-то непонятной злобы на что-то или на кого-то, не останавливали на себе внимания пирующих, — они, пирующие, хорошо выучились не замечать того, что могло быть им неприятно, могло встревожить их, смутить ясный покой их довольных, ожиревших душ…

…И щеки гостей разгорались все более и более, все шумнее становилось в великолепном зале, все тяжелее его ароматная жаркая атмосфера. И люди все ели и пили, пили и ели, и говорили друг другу глазами то, о чем язык говорить не смел, и шутили, и смеялись, — они праздновали годовщину рождения бездомного нищего из Назарета, Иисуса Христа…