Петр Гнедич «Юбиляр»

I

Отто Густавович Фриш, старший помощник театрального машиниста, сидел в Bier-halle, курил сигару, пил пиво и помахивал залитым нумером «Zeitung», приверченным к облезлой палке.

— Н-ну, — говорил он своему собеседнику на чистейшем немецком диалекте, — н-ну и что же? И вот я двадцать восемь лет состою машинистом при театре. Сперва я был старшим помощником младшего машиниста, затем младшим помощником старшего машиниста. Ну, и теперь я старший помощник старшего машиниста. Да. И старший машинист в театр не ходит, и всем заправляю я. Я кричу по-русски плотникам — «свин!», и они бегут; я кричу «давай!», и они делают. Они меня слушают, потому что я очень справедлив и гуманен. И мне господин режиссер подает руку и говорит: «Доброе утро, господин Фриш», и я ему тоже отвечаю: «Доброе утро, господин режиссер». И помощник его превосходительства подает мне руку и говорит: «Любезный господин Фриш», и я ему говорю: «Благодарю, ваше превосходительство». Это все меня трогает, трогает очень; но я вас спрашиваю: где же результат? Столько лег я на службе, и никакой награды. Мне фунта изюма никто не принес; никто не обнял, не поцеловал и не сказал: «Благодарю, Отто Густавович! Никогда ваша проволока не рвалась в момент полета. Летел Фауст с Мефистофелем из погреба Ауэрбаха в Лейпциге, и проволока не рвалась; летели кверху гений и ангелы, и проволока не рвалась. Приезжал Отелло, — и море волновалось. В Макбете так гремел гром, что даже гимназисты боялись». А! Вот что тронуло бы меня, вот что вдохнуло бы в меня бодрости на весь дальнейший жизненный путь!

Господин Фриш кончил. Его собеседник, декоратор Шварц, посмотрел на него мутными глазами, которые словно плавали в пиве, и задумчиво промолвил:

— Гм!

В этом «гм!» таилось много. Декоратор Шварц был хорошо знаком с журналистом Тейхелем. Журналист Тейхель принял к сердцу горе его друга Фриша и сказал:

— Я не только работаю в «Zeitung», но у меня есть знакомые и в одной русской газете.

Результатом таких связей было то, что через день появилось в печати следующее сообщение:

«Мы слышали из достоверных источников, что в скором времени в наших театральных кружках будет праздноваться двадцативосьмилетний юбилей, правда, незаметного, но очень почтенного труженика, машиниста г. Фриша. Будет праздноваться двадцативосьмилетний юбилей, а не двадцатипятилетний, потому что двадцатипятилетний уже пропущен, а тридцатилетние юбилеи запрещены начальством. Надеемся, что и публика, и товарищи чествуемого откликнутся на хорошее дело и почтят скромного работника, у которого за двадцать восемь лет служения всегда занавес шел превосходно, и никогда не было никаких машинных недоразумений».

II

Но если «машинных» недоразумений в театре не было, то крупное недоразумение произошло после прочтения вышеизложенной заметки. Недоразумение усилилось еще больше, когда начальству стало известно, что из публики подносят Фришу подарок. Позвали Фриша и сделали ему серьезное внушение:

— Чтобы этого больше не повторялось, — на первый раз я позволяю, но чтобы впредь не было. Потрудитесь распорядиться, чтобы подарок вам поднесен был частным образом, за кулисами. Чтоб поддержать престиж нашей труппы, я распоряжусь, чтобы в пользу вас открыли подписку среди артистов, и вот я сам первый жертвую…

Из жилетного кармана была высыпана вся мелочь, которая там нашлась Оказалось два рубля тридцать копеек.

— Но, пожалуйста, чтобы больше ваш юбилей не повторялся. Слышите?

Фриш обещал, что постарается, — и что он вообще готов служить по мере сил начальству.

III

За кулисами подписной лист был принят далеко не сочувственно. Известно, что артисты самый непокорный и либеральный народ в мире; они всегда несогласны с начальством, — это вечные лягушки, просящие царя.

Артисты очень любили Фриша, но подписываться на подарок ему все-таки не хотели.

— Помилуйте, да ведь это жалованья не хватит! — вопили они. — В течение двух месяцев семь подписок! Подписка на зубок младенцу, что родился у старшего капельдинера, потом подписка на поднесение чернильницы в виде рога изобилия господину Крышкину, имеющему надсмотр за театральными панталонами. Потом взяли за отмороженные уши театральных извозчиков, потом за появление кометы Бьелы, и за ее прохождение в солнечной сфере… Это черт знает что!

— Прежде хуже было, — успокаивал старый артист, выслуживавший уже третью пенсию. — Теперь вот хоть бы за комету берут, это ничего. Все-таки комета, ходит где-то в неизмеримом пространстве, по несколько трилльонов верст в минуту. Все-таки, поразмысливши, чувствуешь благоговение к устройству вселенной, начинаешь философствовать. Опять же чувствуешь, что это астрономия, ученая наука. Отчего же и не отдать за нее полтора-два рубля? А ведь прежде, в мое время, как было? Придут с листом, наверху написано «по распоряжению начальства», и дело с концом. А если спросишь: «Это кому же пойдет-то?» — так на тебя так посмотрят, ровно ты беглый каторжный. Ну, и подписывали.

Однако, такая убедительная речь плохо действовала. Подписывали скупо и вяло.

IV

И все-таки собрали такую сумму, что можно было поднести огромный венок и маленький серебряный портсигар. В юбилейный день, в антракте, ему поднесли то и другое. Речь говорил старший из артистов, тот самый, что подписывался «по распоряжению начальства».

— Почтенный друг, — сказал он, — мы считаем себя счастливыми, приветствуя вас в день вашего праздника и от души желая вам… я хотел сказать славы, но слава не про вас писана, — от души желая вам счастья. Мы с вами честно работаем для искусства двадцать восемь лет. Мы на сцене, вы над сценою, иногда под сценой. Мы товарищи, мы гордимся, имея в своей среде такого почтенного труженика…

У многих на глазах показались слезы.

— Примите, многоуважаемый товарищ, — продолжал оратор, — этот венок; мы увенчаем им вас в этот памятный и прекрасный день двадцативосьмилетнего служения вашего театру. Примите и храните…

И хотя увенчать себя господин Фриш этим венком не мог, потому что он был такой величины, что сквозь него юбиляр мог свободно проскочить, и даже не один, а со своею женою, дамою очень полною, но все же он зарыдал и сказал:

— О, я это чувствую, и сердце во мне дрожит…

И он, упав на шею оратора, омочил его слезами.

Затем начались речи депутаций. Сапожник Вагнер поднес ему сапоги с колодками, причем сказал, щелкнувши по коже:

— Это лучшая опойка, почтенный товарищ.

Буфетчик Фишер поднес ему великолепную фаршированную свиную головку, украшенную лавровым листом в виде венка.

— Пусть венок этот напоминает тебе твой юбилей, — сказал господин Фишер, — пусть при взгляде на него ты вспомнишь себя, как при взгляде на эту фаршированную голову вспомнишь своего друга.

Фишер с Фришем долго стояли обнявшись и долго плакали. Их слезы соединились в один ток и катились неудержимо.

V

Потом был ужин по подписке. Речь говорил один из начальников. Он выставил заслуги юбиляра.

— Посмотрите, господа, — говорил он, — посмотрите на этого увенчанного сединою старца, и пусть да послужит он вам идеалом того, как надо честно и благородно относиться к делу. Я вам расскажу факт, который как нельзя лучше обрисует его глубокое знание по своей должности. Когда я вступил в должность, я, первым делом, выписал аппарат для изображения радуги. Я спрашиваю Отто Густавовича — нужен ли такой аппарат для каждого хорошего театра; он говорит нужен. Я заплатил очень дорого и выписал. Мы его попробовали. Отто Густавович посмотрел и говорит: «У нас есть аппарат такой же для радуги, но лучше, который был выписан в 1855 году и теперь лежит на чердаке». Попробовали старый — действительно лучше. Я спрашиваю: отчего же вы, Отто Густавович, не предупредили меня, что есть у вас радуга? Он говорит: «Вы меня об этом не спрашивали, но я знал хорошо». Мне очень жаль, что вы, господа, не видели применения этого аппарата: ни разу, ни в опере, ни в балете — нигде не нужна была радуга с 1855 года…

Господин Фриш был тронут, и отвечал так:

— Я не понимай, что ви говоряйт, ибо я плохо говорю по-русски. Я слишу, что вы говоряйт очень длинно, и Бог ведает, что ви сказал. Но я знаю, ви сказал очень хорошо. Я не понимай русских слов, но я хорошо понимай русски чувства, и я говорю: их данке, — благодару. Я растронулся до глубины сердца. Я честный труженик, как хорошо сказано в газете «Переулочный Листок». Русский умный пословиц говорит: не так страшен шорт, как его малютка!.. So!..

И все подняли бокалы и закричали «ура!»

— Ну, уж если этому паршивому немцу двадцативосьмилетний юбилей справили, — говорила примадонна труппы, — так и я справлю свой юбилей 13 лет и 7 месяцев на сцене. Открываю завтра же подписку.

И подписку на другой день открыли.