Александр Дроздов «Бес»

Ух, и ночь же была, черная, мжистая — не дай Бог никому выйти из дому в такую ночь! В елках, тесно растущих вдоль насыпи, хрипло дышал ветер, как чудовище, простудившее свою зычную глотку; раз, другой моргнул зеленый глаз семафора, и закрылся. Тучи ледяных игл ослепили, заморозили его — и пошел свистеть по скрученному холодом полю зимний бес, притоптывая копытами на ледяной хрусткой коре, хвостом сметая с сугробов снежную порошу. У-у-у! — кричала тьма, выдрабливая деснами, и под елками, визжа, крутился жесткий снег, выговаривая как замерзший человек: бу-бу-бу.

Поезд стоял на запасном, длинный, похожий на черную кишку, два передних классных вагона несмело светились, и далеко убегали в темь темные теплушки, пропадая за семафором; их было двадцать девять теплушек без печей, набитых замерзающими солдатами, тесно сжавшимися, чтобы согреть друг друга, но синие тела были как ледышки, и не грел мертвый дух сапожищ и портянок, топором стоявший в вагонах. Вылезать было не приказано. Только два унтера, с заиндевелыми усами, похожие на моржей, прыгали на платформе, расходились, подскакивали друг к другу и пихали по очереди кулаками себе в животы. Ветер раскачивал станционный колокол, дзенькавший о столб, светлые ромбы, отброшенные окнами, мертво и узорно лежали на снегу палисадника. Надо было ехать, а ехать не решались: в открытом поле бушующий буран мог бросить на буфера зимнего беса, — а тот не шутит, разорвет цепи, скинет вагоны под откос.

Его превосходительство сидел в конторе, возле телеграфиста, тяжело дышал и выпуклыми, как стеклянные бусины, глазами, тускло зеленевшими на его кирпичного цвета лице, глядел на белую ленту, топорщившуюся упруго меж корявых, обмерзших пальцев телеграфиста. Трак-так — покашливал аппарат; лампа-молния, пузатая, без абажура, сипела как муха, пойманная в горсть, стреляя концами широкого пламени. Его превосходительство был дороден, пухл, со сдобной грудью, брюзгливое лицо его выражало беспокойство.

Трак-так, — кашлял аппарат.

Его превосходительство рявкнул простуженным басом:

— Ну?

— Кра-сны-е по-сты, — выводил телеграфист, ерзая под столом коленями, — посты… за-ня-ли… Е-ро-фе-ев-ку. Ерофеевку, — сказал он быстро, оторвав глаза от ленты, и искоса поглядел на генерала.

— Черрт! — сказал генерал.

Он прошелся, нося за собой запах мороза, прилипший к его башлыку и к золотившимся погонам, плохо сидящим поверх тулупа. С минуту он глядел на таблицу товарного тарифа, пришпиленную к стене, почитал, сколько взимается с пуда применительно к верстам, закинул руки за спину и сделал губами: гум-гум-гум.

— Дальше! — рявкнул он с кашлем.

— Е-ро-фе-ев-ку, — тенором пел телеграфист. — Бро-не-по-ез-да про-тив-ни-ка прошли блок.

И как давеча, он повторил скороговоркой:

— Блок.

Испитое, засушенное лицо его вдруг показалось его превосходительству омерзительным. «Г-гадина» — подумал он с бешенством.

— Ну? Какой блок?

— На тринадцатой версте.

— Так это ж на соседнем перегоне, с-со-бака?

— Это на соседнем перегоне, да я не собака, — сказал телеграфист, ощерив зубы, как собака.

— Дежурный! — закричал генерал.

Дежурный сидел на деревянном диване, как всегда незаметный, сонный и растяпый, и обоими глазами сразу старался увидеть кончик своего носа. При окрике его превосходительства он вздрогнул, приподнялся и наклонил голову набок, чтобы слушать.

— Надо ехать, этак не успеешь помянуть мать родную, как он тебя саданет в задницу. Ехать! Я говорю — ехать! Смеяться нечего… Не сметь смеяться, чертов сын. Обрадовались, лешие!

— Ехать невозможно, — вяло промямлил дежурный и перекачнул голову с правого плеча на левое. — Ветер такой… страсть. На третьей версте уклон и насыпь над полем в осьмнадцать метров. Мыслимое ли дело, нацепили состав в тридцать два вагона. Разорвет.

— А… разорвет!

Шумно дыша, генерал мотнулся к тарифной таблице, потом к столу, посопел носом и тотчас же вышел на платформу. Два унтера мяли друг друга, сойдясь, и один, приседая, норовил ухватить другого под микитки. В ярости ветер визжал над полустанком, кидая сверху мелкий снег, твердый, как битое стекло. Генерал, спотыкаясь о рельсы, пряча мясистый подбородок в хвосты башлыка, перешел путь и проворно, не хватаясь за поручни, влез в вагон. В коридорчике, освещенном жалобным огарком, стояли притихшие офицеры и курили папиросы, сплевывая на пол.

— Спокойствие, спокойствие, — говорил генерал, пролезая меж ними и шевеля погонами. Остановясь на середине вагона, он дернул за ручку, дверь, загремев, растворилась, и генерал вошел в купе. На столике у окна горела свечка, ветер, дующий из-под рамы, трепал коптящий язык пламени; на полу, под столиком, сипела самогрейка, воняя спиртом и наполняя купе душной, размягчающей теплотой. На диванчике, меж глобтроттером и японской плетенкой, в расстегнутой бархатной шубке на лисице сидела маленькая женщина. На бледных щечках ее играл румянец, большие птичьи глаза и острый нос с тонкой горбинкой делали ее похожей на совенка. Генерал взял своей огромной обмерзшей рукой ее теплую ручку, с минуту поглядел на точеные пальцы в перстнях, на синенькие жилки, и поцеловал выше кисти, впитывая в усы запах шипра и женской волнующей кожи.

— Почему мы стоим? — спросила она, мерцая глубокими глазами.

— Я в затруднении, Полет, и, видит Бог, мне неведомо, что приказывать. С одной стороны, красные уже заняли соседнюю станцию, с другой стороны, такой дудит буранище, что мы не можем двинуть состава. У нас в составе тридцать один вагон, не считая локомотива, и все битком, платформы с двумя орудиями и обоз. Нас сковырнет на третьей версте, как камешек. Если бы вы знали, Полет, как мое сердце скорбит за вас.

— Но ведь это так просто, — сказала Полет полусердито, полувесело, — сердито потому что он глуп, и весело — потому что недогадлив, — нужно отцепить все вагоны, кроме штабного, и ехать, немедленно ехать.

Генерал насупился.

— Как отцепить, Полет? Что вы такое сказали, совенок? Мне отцепить солдат?

— Но ведь через полчаса здесь будут большевики?

— Не через полчаса… скажем через час. Но, Полет…

— Так лучше же пожертвовать солдатами, чем нами… Они же ничего не сделают солдатам. Ваши солдаты сами все большевики.

— Полет, я старый солдат, я не могу вас слушать.

— Ну, а я? Как же я? Вы хотите, чтобы меня изнасиловал красноармеец? На ваших глазах, да, вы хотите этого? А мои бриллианты, мой кулон, мои серьги, мой жемчуг? Вы этого хотите, да?

— Полет, — сказал генерал, встав. — Полет, Полет, — повторил он трижды, забеспокоился, замахал руками и, круто повернувшись, вышел. «Пф-ф» — сделал он, пройдясь по коридору. И стояли перед ним глубокие, молодые, теплые глаза, и — черт его знает, — он не знал, что ему и думать. Офицеры обступили его, он отвечал им, надувая щеки, дрожа не то от гнева, не то от слабости:

— Невозможно, невозможно. Невозможно ехать.

Он закурил, погасил папиросу, — потом закурил опять. Прогремела дверь, и из щели звучный голос позвал:

— Владимир Петрович, придите, я прошу вас.

— Закройте дверь, — сказала Полет, когда он вошел.

Она сняла шубку, расправила тонкие смуглые руки, обнаженные чуть выше локтя и, расстегнув блузку, приподняла медальон, висевший на груди.

— Поцелуйте здесь, — сказала она тоном ребенка.

Голос ее сделался вкрадчивым и движения кошачьими. Генерал засопел, мигнул глазами и, трудно вымолвив «Полет», поцеловал туда, где висел медальончик. Тотчас же нежные руки оплели его голову, прижав к груди, и обветренная генеральская щека скользнула по блузке, оцарапалась о расстегнутую кнопку и ощутила теплоту крошечной и твердой женской груди. Смеясь, она откинулась на мягкую спинку дивана, и генерал увидел ее бархатные глаза, ставшие большими и дремучими, сверкнувшие голубым огнем и тотчас же спрятавшие огонь этот. Полет ласкала его голову, прижимаясь руками выше локтя к холодным щекам, уговаривая, как упрямого ребенка:

— Разве так трудно сделать то, о чем просит ваша Полет? Разве это так трудно, ваше превосходительство? И разве Полет не умеет благодарить? Ведь можно отцепить незаметно и уехать без свистка. Кто же узнает? Кому какое дело? Или вы хотите остаться и никогда, никогда больше не обнять вашей Полет? А что они сделают вот с этой грудью, с этими руками, которые вы любите…

— Что вы говорите, Полет, — бормотал генерал, сползая на колени, и трудно дыша. — Но мой долг старого солдата, моя присяга… моя родина… Россия…

Скоро он начал мычать, а затем уже и не мычал, думая лишь о том, что нелепо, чудовищно мешает тулуп, в котором ему неловко и тесно. Потом он заплакал; слезы катились по выпуклым его кирпичным щекам, застревали в усах, проникали в рот, делая слюну соленой.

— Идите же, Владимир Петрович, мы успеем потом, — сказала Полет, — ах, можно ли терять столько времени!

На путях ветер выл пуще прежнего, казалось, небо трещало, лопнув на морозе, и было уже трудно переходить через рельсы, так яростно кидалась под ноги остервеневшая мжица. Телеграфист спал в конторе, нелепо и по-детски торчали вихры на его затылке, на столе лежала поношенная фуражка с желтым кантом; дежурный приподнялся навстречу генералу, сказал: «Дверь не забудьте притворить-с», и зевнул в горсть.

— Вот что, милый человек, — громко проговорил генерал, надуваясь, — необходимо выйти из положения. Как вам, я полагаю, известно, командный состав армии играет первенствующую роль, более, э-э, активную, нежели солдатская масса. Он нерв армии, ее, так сказать, мозг, ее руководящий центр. Черрт, к чему я вам читаю лекцию-с? Слу-шать! Прикажите стрелочнику отцепить два штабных вагона и локомотив, не-мед-лен-но. Мы принуждены ехать во что бы то ни стало.

Дежурный слушал долго, потом наклонил голову к левому плечу.

— Поняли-с?

— Сейчас распоряжусь, — молвил дежурный вяло.

На платформе к генералу подошли унтера, они были зазябшие, жалкие и, говоря, едва ворочали омертвевшими губами.

Один из них спросил:

— Как, ваше превосходительство, скоро теперь тронемся? Иззяб солдат, ваше превосходительство, замерз солдат. Дело бы уж какое, что ли, ваше превосходительство.

— Ничего, голубчик, вот мы сейчас, — забормотал генерал, ворочая лицо прочь от глаз унтера. — «Этого… пошевеливайся, стрелочник!» — крикнул он нырнувшей в темноту фигуре.

Унтер насторожился.

— Это к чему же стрелочник, ваше превосходительство? Ай паровоз отцеплять?

Генерал нахохлился, вобрал голову в плечи и неожиданно для себя вдруг гаркнул басом:

— Молча-ать, сукин сын! В распоряжения лезешь?

И жадно, с ретивым сердцем, глядел, как вытянулся унтер, поглядев на него в бессмысленном обалдении, потом сделал два шага назад, отошел к товарищу, и оба остановились в стороне, у станционного колокола, молча и враждебно приглядываясь. Генерал, поеживаясь под их взглядами, следил за тем, как тощая хмурая фигура стрелочника в коротком полушубке до колен и мохнатой шапке с лисьими ушами нырнула под вагон, и сейчас же заскреблись цепи, напряженный голос стрелочника выговорил: «Э-ка, м-мать родная!» Генерал пошел к вагону, за спиной его вялый голос дежурного крикнул:

— На паровозе, эй! Держи жезл.

«Кричит, скотина», — подумал генерал, под тулупом по спине его прошел холодок. У локомотива с душным свистом заклубился пар, заледеневший снег под топкой осветило оранжево-красным, похожим на солнце, пламенем. Генерал взялся за столбики поручней, обмотанных замшей, чтобы на морозе нельзя было обжечь рук, и уже подымал свое сдобно сбитое тело, когда сзади, за белый барашек, нашитый у кармана, его схватили резкие сердитые руки.

— Куды стреканул? — сказал позади унтер остервенело-весело. — Лов-кай!

Другой засмеялся по-бабьи, молвив недобро:

— Генералы. Солдат за него помирай, солдат ему чин зарабатывай, а как ежели что, так солдат пропадом пропади. Кишка коротка, ваше превосходительство.

Генерал рванулся, но руки держали крепко, его объял ужас и вдруг вялым бессилием свело колени.

— Братцы, вы это что?

— Давай, ваше превосходительство, по-хорошему. Вместе на Москву шли, вместе и в лататы пойдем.

— Братцы…

— Чего ж братцам в морду-то плюешь?

— Ма-лчать! — гаркнул генерал, с восторгом ощущая, как в размякшую душу его клином входит остервенение. Вырвавшись, он рванул дверь, раскрывшуюся с треском и, видя перед глазами прыгающие черные мячи, закричал басом в темноту вагона:

— Адъютант Рамзай, приказываю вам немедленно занять локомотив. Угрожайте машинисту оружием в случае отказа ехать. Р-расторопнее, поручик.

Юноша с тонким девичьим лицом, еще не знающим бритвы, в кожаной куртке на меху, легко соскочил вниз, взмахнув руками в вязаных белых рукавичках. Вдоль поезда, топчась от сумятицы, уже бегали солдаты, крича и сталкиваясь друг с дружкой, и сиплые от стужи голоса надрывались, относимые ветром:

— Братцы, вылазь! Ложись на рельсы, братцы, пущай по телам по нашим едет!

Генерал стал на площадке, грудью загородив вход, сжав кулаки, зная, что первому, кто кинется, тяжко даст в морду. Ветер ревел, скребя по вагонным обшивкам, поезд дрожал, звеня стеклами. И вдруг, разодрав скованный воздух, пронзительно и тонко рванул свисток; ухнул пар, колеса взвизгнули, палисадник с голыми тополями, неистово гнущими сучья, поплыл назад плавно и медленно.

— А-а! — закричали солдаты.

Генерал закрыл глаза. В гремящем ходе двух вагонов, оторвавшихся от состава, вдруг ярко представились генералу темные тела солдат, плашмя легших впереди на рельсах; переднего ударил буфер, смяли колеса, задние вскочили, шарахнулись вбок, ругаясь истошно, в ярости топая сапогами. «Тру-туту», — запели колеса, ветер усилился, ледяной темнотой обняли голые поля.

«Тру-ту-ту», — пели колеса; дзбень, дзбень, — моталась цепь, лязгая о буфер.

В вагоне молча, прижавшись к дверцам купе, стояли офицеры, свеча горела тускло и растерянно, пахло клеенкой, морозом, уборной. Генерал, стукаясь о стенки от тряски, дошел до купе, отдернул дверь, вошел, закрыл дверь и тяжело повалился на чемодан. Полет, забравшись на диван с ногами, сжавшись комочком, смотрела на него веселыми, смеющимися глазами. Было тепло от самогрейки и невесело, и весело от этих влажных женских глаз, всегда мучительно-желанных. Трру-ту-ту, — пели колеса, а в такт им подрагивали у Полет каштановые завитки, небрежно брошенные у рубиновых сережек.

На уклоне бег поезда ускорился, бледные пятна на снегу, брошенные окнами, мчались плавно и шибко; ветер выл, мел, закручивал в одиноких полях… Ух, и ночь же была, прости Господи! Зимний бес, треща копытцами, юлил по сугробам, прыгнул, поджал хвост, поглядел на бегущие вагоны, и, загрустив, сказал, ежась:

— Скучно…