Александр Дроздов «Пощечина»

I.

Учитель Тряпицын, Виктор Сергеевич, был худ, очень низок ростом, имел слабый голос и фигуру, в которой было что-то общипанное: ученики его звали «цыпленком». Он преподавал логику в мужской и женской гимназиях, причем больше любил женскую, которая не казалась ему душной и пыльной клеткой, как мужская, и в которой, по его собственному признанию, он отдыхал душой. Ему с детства нравилось все мягкое, женственное и ласковое, он был сентиментален, ребенок по душе и нервен, страдал неврастенией и манией равнодушия. И, чтобы пробить эту мнимую брешь равнодушия к своей персоне, он выучился красиво говорить и, рисовано облокачиваясь на кафедру, обегать глазами свежие девичьи лица, а перед гимназистами терялся, цедил сквозь зубы, с усилием, слова, и эти слова были никчёмные и невыразительные, точно связывающая логическая нить лопалась между ними.

Тряпицын был женат. Как в насмешку над самим собою, он влюбился в высокую и нескладную девушку, с подслеповатыми глазами и огромным, ярко чувственным ртом, сделал предложение и основал супружеский очаг; дети не рождались; это поселило в нем отчаяние, основанное на грустной уверенности, что он выродок, неспособный создать новой жизни. Супруги объездили всех столичных специалистов, плакали в их приемных, пропитанных откровенной интимностью, утешались уверениями, купленными за внушительный гонорар, но все эти поездки только усилили в Тряпицине неврастению.

Супружеская жизнь не пошла у него гладко; падкий до развлечений, скучный поволжский город давно уже разносил по всем закоулкам грязные сплетни о его жене. Первое время Тряпицын мучился, даже устроил жене несколько нелепых и постыдных сцен, а потом вдруг одеревенел душой и положился на волю Божью. Имея сердце от природы искреннее, не затасканное еще по гимназическим кафедрам, он долго томился, сознавая, что жена и её душевный мир отошли от него и что он одинок среди грязи жизни, хаоса неврастенических мыслей и переживаний, а это было для него самое страшное.

Впрочем, с тех пор, как за уроком он подметил остановившиеся на нем глаза Дорочки Малининой, он вдруг почувствовал, что у него тает на душе холод недоброжелательства… Как это вышло, и удобно ли это было — он не знал и не думал. Но по вечерам, когда на бульваре плакала музыка, рассказывая об осенних мечтах, и о маньчжурских сопках, и о волнах Дуная, они ходили вместе. На людях он старался держаться равнодушно; но, провожая Дорочку домой, Виктор Сергеевич брал гимназистку под руку, и они шли рядом, прижимаясь друг к другу: это было и трогательно, и стыдно, и наивно.

Внезапной тревогой наполнялось сердце Тряпицына. Он замедлял шаги и спрашивал, заискивая:

— Дорочка, вам не смешно?

— На что?

— Что я такой взрослый по сравнению с вами (он морщился от неловкости), — педагог и вдобавок женатый человек…

— Напротив, это даже оригинально.

— Дорочка, вы дразните меня, как мальчика.

— Я люблю несчастненьких.

Его коробил насмешливый тон и задорно-кокетливые глаза, которые преследовали его здесь и во время класса, и которых он там, в классе, избегал, краснея, как юноша. Бывали минуты, когда он хватал себя за волосы, казня себя за то, что ей, пустой, выросшей на гимназическом флирте девчонке, доверил интимную драму свою, свое горе, свои дневники.

— Вы смеетесь надо мною, это жестоко и незаслуженно.

— Не говорите глупостей.

Он доводил ее до угла, и назад шел быстрей, боясь, как бы отворяющая двери прислуга не разглядела в темноте, кто провожал барышню.

Поздно вечером оттуда, куда она ходила ежедневно, возвращалась жена. Через полузакрытые веки он видел, как её высокая неуклюжая фигура долго раскачивалась перед зеркалом, странно напоминая длинный кипарис под напором ветра. Жена напевала что-то или вполголоса разговаривала сама с собою. Один раз он услышал, как она назвала вслух незнакомое мужское имя, назвала и засмеялась, а потом легла в постель и свернулась клубочком, как котенок, довольный тем, что кругом все ласковы. Тряпицын не выдержал, вскочил, крикнул: «стыдно!» и ушел спать в кабинет.