Михаил Первухин «Подруга»
Телеграмма, полученная Нюрочкой Соболевской от её бывшей подруги по курсам, Прасковьи Ивановны Чигирь, — повергает весь дом в недоумение. Судя по содержанию, — телеграмма эта служит ответом на какую-то просьбу со стороны Нюрочки и намекает на какие-то осложнения в семье Соболевских.
«Мужайся, Нюра. Разумеется, не могу отнестись равнодушно к твоей печальной участи. Не могла приехать раньше, потому что у самой были крупные неприятности. Наконец-то ликвидировала все, еду. Общими силами справимся. Ни единая обида твоя не останется без отмщения. Кому следует, обломаем рога. Лазарь Соломонович обещал свое полное содействие, если понадобится вести дело судом. Также Юрочка Гурьянов. Ни в коем случае не уступай, иначе испортишь все дело. Выйди встретить — еду крымским экспрессом. Никому ни слова. Еще раз — будь мужественною. Зло надо вырвать с корнем. Прасковья Чигирь».
— Что такое?! — волнуясь, говорит Всеволод Владимирович, муж Нюрочки. — Да ты, Нюра, не написала ли ей чего-нибудь?
Слезливо моргая, Нюра клянется и божится, что она не только не писала Прасковье Ивановне, но даже и не могла писать в течение последних двух лет по той простой причине, что даже адреса её не знала.
— По-видимому, — продолжает разбираться в загадочной телеграмме Всеволод Владимирович методически, как сие и подобает истинному естествоиспытателю, — речь идет о каком-то приглашении с твоей стороны! Не помнишь, — не приглашала?
Нюрочка морщит лоб, беспомощно сжимает виски, хрустит пальцами, убитым голосом бормочет:
— Н-нет… То есть, д-да… Н-не знаю! Убей Бог, не знаю, Воличка! Ра…разве, может быть, тогда, в Евпатории, когда я Пашеньку встретила на бульваре…
— Ну?
— Ну, жарко было ужасно. И я… я ей сказала: «Моя квартира — ближе, и самовар, должно быть, уже готов. Будем вместе пить чай, поболтаем о прошлом!».
— Ну? А она что?
— Ну, она, Пашенька, пообещала прийти. Ей только надо было какому-то знакомому харьковскому технологу не то книгу, не то мохнатую простыню занести!
— А дальше? — допытывается Всеволод Владимировича
— А дальше? — совсем теряется Нюрочка. — Дальше? Н-ну, я пришла домой. Действительно, самовар кипит, Буба малину со сливками кушает…
— Постой! Ну, а она, эта самая Чигирь, — пришла?
— Она? Да нет же! Так и не пришла!
— А потом ты с нею виделась?
Нюрочка напрягает память. По миловидному личику пробегают тени. Потом это личико светлеет.
— Виделась! — чуть не вскрикивает она. — Мы в лодке, и они в лодке… на море, конечно. Тогда еще пароход какой-то особенный пришел, ну, и все, решительно все, смотреть его на рейд ездили. А Буба…
— Постой! О Бубе — после! Так, вы встретились? Ну, и она говорила что-нибудь?
— Конечно, говорила!.. Столько, — говорит, — новостей, столько интересного! Я, — кричит, — непременно сегодня же к тебе забегу!
— А еще?
Нюра опять напрягает память.
— Ах, да! Удивило меня очень! Потому что еще она, Пашенька, крикнула: «Олег таки приехал! Порвал все путы, и приехал!».
— Какой Олег? — осведомляется Всеволод Владимировича
— А я почем знаю?! — уныло отвечает Нюрочка. — Должно быть, какой-нибудь знакомый Пашеньки. Ведь, у неё столько знакомых, столько знакомых…
Всеволод Владимирович пожимает плечами, хмурится.
— Н-да, история с географией! — говорит он. — Во всяком случае, — с этим всем придется разбираться, когда эта самая… Чигирь… будет здесь, на месте! Без неё, очевидно, ключа к этой задаче не найдешь! Ты, разумеется, должна пойти встретить ее на вокзале. А мне некогда: опоздаю на урок. Ну, прощай, Нюська! Да что ты голову повесила? Эх, ты, живая душа на костылях! Чего ты оробела? Разберемся, говорю!
Крымский экспресс, как всегда, запаздывает минут на двадцать. Нюрочка, боящаяся опоздать к приходу поезда, приходит за пол часа до законного момента прибытия. Таким образом, Нюрочке приходится провести на вокзале почти битый час. Она и сидит в зале, и ходит по платформе, и присутствует при отходе каких-то поездов. И чем дальше, тем сильнее становится её тревога, её смутное недовольство собою, Пашенькою Чигирь, таинственною телеграммою, всем миром. И ей так хочется убежать отсюда. Вот, сесть в вагон первого же отходящего поезда и… и убежать! И пускай сама Пашенька Чигирь распутывает тут всю эту странную историю, как знает!
Но, разумеется, Нюрочке убежать не удается. Она ждет, она дожидается, покуда, наконец, отдуваясь и фыркая, не подкатывает к перрону огромный американский паровоз, влекущий за собою ряд блестящих вагонов.
Из вагона-микст выходит Прасковья Ивановна Чигирь. Кричит кому-то, остающемуся там, в вагоне:
— Да, да! Надеюсь, в две, много в три недели все здесь переверну по-своему! Конечно, с такими негодяями, как её муж, церемониться нечего! Если бы мы жили в Европе, то, разумеется, такого вредного индивидуума в двадцать четыре часа…
По-видимому, тот, с кем беседует Пашенька, — говорит ей что-то, но что именно, — Нюре не слышно. Зато слышно то, что говорит сама Пашенька:
— Да, да! Ну, разумеется! Я этому сенатору уже с дороги закатила телеграмму! Чего мне с ними церемониться?! Если он взялся быть председателем отдела общества защиты женских прав, то уклониться от вмешательства в таком вопиющем случае… Да, да! Воспользуюсь, но при случае! «Новое Время»? Гм! Я бы, собственно говоря, предпочла вмешательство «Русских Ведомостей»… Пожалуй, протелеграфируйте этому вашему знакомому редактору… Красок не жалейте! Поймите: погибает культурная женщина, бывшая у нас на курсах, подававшая надежды! Myж не какой-нибудь невежественный мещанин, которому простительно, а…
В это время Прасковья Ивановна замечает возле себя Нюрочку Соболевскую, обрывает свою речь, машет невидимому собеседнику рукою, берет с полу чемодан желтой кожи и схватывает руку Нюрочки.
— Жива? — восклицает она. — Ну, вот, видишь?! Эх, ты?! И никто тебя не съел?! А теперь и я тут! Ого! И мы посмотрим! Ого! Мы посмотрим! Они у меня узнают, как схватываться с Чигирь! Я, Нюрка, из-за тебя небо и землю переверну! Ну, что? Ну, как? Но, пожалуйста, не болтай! Нет, нет! Терпеть не могу пустой женской болтовни! Я, Нюрка, — женщина деловитая! Я любому прокурору сорок очков вперед дам! Н-ну, судя по твоему розовому лицу, знаешь, едва ли кто поверит во все эти ужасы! Да, да! Не протестуй, пожалуйста! Лишних слов не надо! Я все, все понимаю! Конечно, наружность обманчива! Да, да! И твой этот… ну, как его? Ну, тот, который еще всегда носится со своими этими микрофонами, телефонами, граммофонами…
— Господи! Кто это?
— Ну, тот самый, который на этой рябой чухонской корове в пьяном виде женился! А, да какая же ты беспамятная?! Человек из-за тебя не то травился, не то стрелялся, а ты… Но потом, потом! Сейчас не до этого! Сядем на извозчика? Садись поудобнее, бедная моя страдалица! Куда везти? Это далеко, или близко? Ну, так как же? Твой-то зверь присмирел?
— Какой это — мой зверь? — испуганно осведомляется Нюрочка Соболевская.
— Ну, какой же?! Конечно, твой благоверный! Погоди, я все, все на свежую воду выведу! Раз я за дело принялась, то, знаешь, он у нас не вывернется! Нет, шалишь! Я ему живо рога обломаю! Говори: он с этой… ну, как ее? Ну, с англичанкой этой… или она не англичанка, а просто крашенная немка… продолжает тайком встречаться?
У Нюрочки рябит в глазах. Англичанка? Немка? Ах, да! Пашенька, вероятно, думает о жене инспектора, об Амалии Карловне! Но… но зачем же Всеволоду нужно встречаться со старухою Амалиею Карловною, полуразбитою параличом, — тайком?
— С Амалиею Карловною? — заикается Нюрочка.
— Так ее, значит, Амалиею зовут? И имя то какое пошлое?! И, поди, конечно, она вдвое старше тебя? Да? Ага! Вот они, мужчины! Но подожди, подожди! Постой! Не перебивай! Надо все по порядку! К попечителю учебного округа ты обращалась? Нет? Ну, напрасно! Впрочем, это еще успеется! А у губернатора была?
— Да я…
— Молчи, молчи! Я тебя знаю! Ты, ведь, как моя бабушка покойная говорила, — «неподвижно госпиталь». Ты все ждешь, чтобы к тебе пришли, вынули, положили, а готовенькое ты и сама скушаешь! Но в наш век так нельзя! Не возражай! Не смей возражать! Иначе я брошу все, и уеду! Ты думаешь, — мне легко было — бросить, как говорится, и печеное, и вареное, лететь сломя голову за тридевять земель, тормошить встречного и поперечного?! Я, брат, из-за твоего дела даже одного товарища министра расшевелила! Вот как надо действовать! Положим, он, этот товарищ министра, — по морскому ведомству, а твое дело отчасти по юстиции, отчасти по министерству внутренних… Стой! А к архиерею — как? Нашла ход? Эх, ты! Этого даже сделать не могла?! Ну, Нюрка! Били тебя, да мало, видно! Твое счастье, что я тут! Держись за меня! Я, брат, не выдам! На меня можешь положиться, как на каменную гору! Я все, все распутаю по ниточкам! И этого… как его? Ну, инженера, архитектора…
Опять в голове у Нюрочки проносится ряд образов. О ком это говорит Пашенька? Разве об электротехнике Васильеве?
— Электротехник? — высказывает она робко догадку.
— Физик, химик! Ну, мы ему такую динамо-машину закатаем!
— Да за что?! — изумляется Нюрочка.
— Ах, ты, дурочка, дурочка! Ха-ха-ха! Она еще спрашивает, — за что?! Да если он-то и есть корень всего зла! Он, да еще эта его… ну, мнимая племянница…
— Кузина? — теряется Нюрочка. — Грушенька?
— Ха-ха-ха! Кузина?! Такая она ему кузина, как мне этот извозчик — троюродный дядя! Распутная уличная тварь…
— Грушенька?!
— Да, да! Что, поди, небось, — тихоней прикидывается? Святошу из себя разыгрывает? Х-ха! Знаем мы эти штуки! Н-ну, нас на этом не проведешь! Старый я воробей, Нюрка! Тебя, конечно, как малого ребенка… Эх, ты, размазня! А зачем ты, спрашивается, замуж выходила?! Тебе бы еще в куклы играть, а ты себе на шею дело такое серьезное навязываешь! Конечно, где же тебе справиться с целою шайкой дельцов, выжиг, проходимцев, Передоновых?! Но, Нюрка, — не робей! Печать — за нас! «Новое Время», «Русские Ведомости»… Стой, стой! Эх, и я дура! Ведь, ехал же в одном вагоне со мною друг и приятель Максима Горького, и он в тебе такое горячее участие принял…
— Максим Горький? — ахает ошеломленная Нюрочка. — Во мне?
— Не он! Говорят же тебе русским языком: один его друг! Они вместе где-то по шпалам путешествовали… Ну, и мне надо было сейчас же телеграфировать Горькому! Что? Ну, да! Писать он всегда успеет! А тут, ведь, о живом человеке речь идет! Стой! Разве приехали? Ну, выходи! Конечно, ты извергу своему покуда — ни гу-гу!
— Да я…
— Ни в коем случае! Я, брат, уже выработала план действий! Мы с тобою разыграем маленькую комедию. Как будто я просто-напросто на правах твоей старой гимназической подруги заехала к тебе в гости, совсем не подозревая совершающегося в недрах вашей семьи… Не перебивай! А в зависимости от того, как он будет держать себя со мною, — мы и будем действовать в дальнейшем! Но, разумеется, эту вашу ехидную горняшку…
— Дунюшку?!
— И ты еще, младенец, эту тварь, эту гадюку, ласкательным именем называешь?! Стыдись, — Нюрка! Тварь эту, говорю тебе, первым же делом из дому надо выкинуть! Не протестуй! Да, да! Пригрозить ей! Напугать ее! Ошарашить ее! Она сразу повинится! Это она идет сюда? Ага! Сразу видно птицу по полету! Ну, посмотрим!
Нюрочка сходит с коляски. У неё голова идет кругом, сердце замирает. Все кругом кажется выкрашенным в черный цвет. И все как будто колышется, зыблется!
«Господи! — думает Нюрочка. — Хоть бы Сева, милый, поскорее из гимназии возвратился, да попытался с Пашенькой объясниться! Он такой умный, такой опытный… Господи! И откуда это все? И за что, за что, Господи?!»
И, все же, еще до прихода мужа Нюрочка пытается объясниться с Пашенькой Чигирь. Но едва она заикается, как Пашенька обрушивается на нее:
— Замолчи, замолчи, кисляйка! Он уже успел, испугавшись, разжалобить тебя? А ты и распустила слюни? Да? А ты уже и готова ему, негодяю, все простить и позабыть? Ну, знаешь ли, в таком случае — зачем я здесь? Зачем я полторы тысячи верст проскакала, сломя голову?! И слушать не хочу!